ЕБ А мороженое ел, да. Он любил, кстати, мороженое. Возьмет ложку и опустит в горячий чай, и съест.
ЮР Но холодное он ничего не ел, никогда, да?
ЕБ Когда мы были в Цахкадзоре на Школе, то там давали утром очень хороший творог. И я сильно радовалась, что его творог я буду есть, так как погреть негде. Он прекрасно ел этот холоднющий творог, и ничего с ним не было.
ЮР Но это не была же поза?
ЕБ Ну, просто он такой был. А если есть нечего, тогда он будет есть и холодное.
А в Горьком, наверное, с года 82-го появились грейпфруты, и их никто не брал. Когда давали апельсины, то это очередь – не приведи Господь, все Щербинки сбегутся. И я приспособилась, что мы каждое утро едим полгрейпфрута, вот я вечером разрезала и ставила на батарейку тарелку с половинкой, а вторую половинку в холодильник. Утром это было очень хорошо. Вот эта температура его устраивала, и он очень полюбил грейпфрут. Оказалось, раньше до Горького он никогда не ел грейпфруты.
ЮР Получилось, огромное количество мелочей, обычных для нормального человека, он не испытал.
ЕБ Я тебе про вкусы скажу. Это в первые времена было. У нас все любят грибной суп. Один из любимых супов со сметанкой, прямо умереть. Андрюша заявил, что он грибной суп не ест, и я, когда делала грибной суп, делала ему щи или еще чего-нибудь. И однажды не было у меня ничего другого, и я ему тоже дала грибной суп. Он не заметил и вдруг сказал: ой, какой вкусный суп сегодня. И когда он выхлебал полную тарелочку этого вкусного супа, я говорю: слушай, ты же говорил, что ты грибной суп не ешь. А это разве был грибной? Я говорю: грибной. Нет, это мой любимый суп – сказал он.
ЮР То есть для него был не вкус грибного супа, а образ. Грибы часто бывают вредными, поэтому.
ЕБ Мы оба не очень страдаем без мяса. Я всегда любила овощи, меня не раздражало, что может быть постоянно постная пища. И летом я очень часто покупала грибы, или мы сами собирали, и делала грибы с картошкой, с макаронами, с чем угодно, безумно вкусно. И Андрюша очень полюбил это. Он до нашего дома совершенно не ел зелени. Очень удивлялся, когда вот так лук накрошенный у меня всегда, укроп, отдельно кинза, еще что-нибудь. И очень хорошо стал есть, просто в полное свое удовольствие, как с грибным супом.
ЮР Здесь под Москвой вы собирали грибы?
ЕБ И под Москвой собирали, в той же Жуковке, а в Горьком нам позволяли ездить по Окружной, она вся в лесополосах, а лесополосы с грибами. И белые собирали, в общем хорошие грибки. Он очень страдал, что я как-то больше нахожу грибов, а он меньше.
ЮР А ходил он хорошо, охотно ходил или не любил?
ЕБ Очень любил, но утомлялся быстро. Я тогда хорошо ходила, а он утомлялся, за рулем уставал. Ты вообще сидел с ним, когда он был за рулем? Видно было, как он напряжен всегда был. Я даже ему говорила, что ты вцепился в него, как будто он от тебя убежит, руль. Вечно у него сгорало сцепление – из-за этого, мне кажется.
другой день //
Угрозы
Нищенский завтрак
Большой крик
Отчим Алиханов
Письмо Микояну
Колонковая шуба
Отец
Офицерский лексикон
Евтушенко в розовом
Первая леди при Анастасе
Командировка в Ирак
«Плывите на меня»
Следователь Сыщиков
Лысый и Усатый
ЮР Что тут происходило такого, что бы вы хотели вспомнить до Горького? И сама высылка тоже интересна. Но уже в 75-м вы чувствовали какое-то давление КГБ, следили за вами, не следили?
ЕБ Да, очень. Более того, и снимки кэгэбешные есть, когда мы ходили в гости, я уж не говорю о том, что Андрей в посольства ходил, и его снимали на входе в посольства. А здесь мы выходили из дома, и в открытую нас фотографировали эти самые.
ЮР А что, у них не было ваших фотокарточек?
ЕБ Нет, это демонстрировали, что вот они знают, что мы были в гостях. Ну были, ну и что?
ЮР Такого страха, опасения не чувствовали. Но все-таки неприятно, когда за тобой следят?
ЕБ Неприятно. Страха в Москве не было. Я только одно не любила, если иногда Андрей без меня ехал к Софье Васильевне[72], письма возил целыми авоськами, чтобы она разобралась, что правда и что неправда, и что можно сделать. И чтобы он поздно один возвращался, я не любила. Я всегда просила кого-нибудь из диссидентских парнишек, чтобы с ним поехали, если я не могла.
Потом был период, когда поступили угрозы, и мы очень боялись за ребят. Когда было это письмо Сахарову, что «если не прекратишь свою деятельность, то мы примем свои меры и начнем, как ты должен полагать, с Янкелевича и его сына». Это значит с Ремы и Моти, которому было полтора года. И вот ребята вернулись жить сюда, и нас опять была полная коробочка. И мы с Андреем стали жить в Новогирееве. То есть день мы практически проводили здесь, а ночевать ехали туда. В этом был некий плюс для нас. Ну, во-первых, существует интимная жизнь, а мы все время на людях, с этими фанерными перегородками и все. А там сами, хорошо.
И вот однажды мы выходим вечером из подъезда, и какие-то три мужика, явно гэбэшного типа, – не мальчишки, не парни, а именно зрелые мужики – срывают с Андрея шапку и убегают. Ну, вернулись домой, Андрей взял Алешину шапку и поехали. Нет, особого страха не было, даже я бы сказала, что в Горьком, особенно когда у меня начались мои сердечные дела, больший страх был, потому что мы очень боялись врачей горьковских. Потому что все что угодно могут подсунуть.
Насчет «все что угодно» – это опять горьковский период. Года через три после смерти Андрея я получила как бы воспоминания женщины-врача из больницы, где нас держали и где Андрей голодал один, которая вела все эти насильственные кормления. Странное письмо человека, который хочет оправдать свои действия, и пишет, как она нас с Андреем уважает и благодарит судьбу за то, что она свела ее с нами. Уму непостижимо, она еще этим – знакомством с Сахаровым – гордится!
Когда была первая голодовка и потом нас объединили, я не могла понять, что со мной происходит. Я непроизвольно засыпаю, просто как проваливаюсь куда-то днем, полное отключение, даже не сон, а нечто глубокое, как без сознания. А нам вводили якобы глюкозу. А она в своих воспоминаниях пишет: не глюкозу, а какое-то наркотическое вещество нам вводили вместе с глюкозой. Там черным по белому это написано. И вот зачем они делали это, совершенно не понимаю. И написано, что это все было прямое поручение КГБ.
ЮР Это фактически материал документальный?
ЕБ Ну, ее почерком от руки написана история всех этих голодовок. Что с этим делать? Публиковать это, не публиковать? Не знаю. А в документах КГБ написано, что я якобы привозила из Москвы какое-то заграничное лекарство, название в документе указано, от которого у Андрея становилось хуже с сердцем. Но, во-первых, я не привозила. То есть у меня такое впечатление было, что они этими документами КГБ как бы подготавливали почву к страшному исходу.
ЮР Но вернемся все-таки в Москву, потому что Горький у нас будет занимать, сколько мы захотим. Вернемся в Москву. Чем вы занимались последние эти годы? Как проходила жизнь?
ЕБ Ну вот меня всегда спрашивают, как день проходил? Вставали, завтракали. Один физик, который меня терпеть не может, например, пишет, что его поразил без меня в Горьком нищенский завтрак Андрея: Он взял и на постном масле подогрел свеклу. Но, извиняюсь, у Андрея не очень хорошо работал желудок. И я считала, что лекарств не надо, а надо подобрать что-нибудь. Естественно, свекла – из таких вещей. Я просто сказала: утром вареную свеклу каждый день будешь есть, и ему очень нравилось. Он ее грел на подсолнечном масле и как винегретик такой ел, ну, и творожок обычно. Ну, я же не буду физикам объяснять, зачем свекла, но они пишут, что нищенский завтрак.
Нормальная семейная жизнь. Плюс к тому, вечно люди, а днем машинка, какие-то документы без конца сочиняются, и ночью, когда все уйдут и когда я уже вымою посуду или Андрей, и все уберем, опять то же самое. Он очень любил мыть посуду. И ужасно боялся, когда были какие-то гости, которые хотели вымыть посуду. Потому что он говорил: все диссиденты не умеют мыть посуду. И я тоже считаю, что они не умеют.
ЮР Почему?
ЕБ Ну, сполоснут и сунут. Вот попочка у тарелок, если посуду диссидент моет, всегда будет грязная и жирная.
ЮР Они просто складывают и лицевую сторону моют.
ЕБ Да. С Андрюшей много было каких-то дурацких моментов. Он вот очень долго уверял меня, что у него хроническая дизентерия, а я ему говорила, что, по-моему, у тебя хронический аппендицит, но его столько лет наблюдали разные академические врачи. Наконец наступил острый приступ. Я посмотрела, помяла ему брюхо и говорю: все, надо вызывать такси или скорую из вашей академии и ехать на операционный стол. Он такой крик тут поднял, уже это было часов в 11–12 ночи. Мама встала и пришла к нам и сказала: Андрей, не дурите, если она говорит, что надо класть на стол, она знает. Мамино веское слово помогло, и мы на такси поехали в академическую больницу.
Там два часа держали нас в приемном покое, потому что дежурный хирург – как же, Сахаров! – решить не мог. Вызвали кого-то повыше. Я настаивала, что надо оперировать. В результате только к утру его увезли в операционную. А я стояла там поблизости к лестнице, на этаже, где операционная, покуривала и ждала, пока его оттуда вывезут. Вышла завотделением и говорит: какая вы умница, там же гнойный, вот-вот флегмонозный аппендицит! Я про себя думаю: мать твою за ногу, да любой начинающий и думающий врач по такому животу увидит, а вы не видите, оттого что академик. Вот у меня, например, и с горьковскими врачами, и с академическими врачами было ощущение, что они больше живут не медицинскими знаниями, а пиететным отношением.