огадываться и думаю, что догадываюсь правильно. Как в голодовку вы спали?
ЕБ И в голодовку вместе спали. Мы, мне кажется, даже сны как бы вместе смотрели.
ЮР Когда вы говорили о другой голодовке, что вы очень тяжело переносили трехдневную голодовку, а здесь вы держали ее.
ЕБ Трехдневную первую голодовку я очень тяжело переносила и вышла из нее совсем не по режиму, а нажравшись манной каши, что не полагалось. А здесь как-то легче мне было, не знаю почему. Хотя у меня по теории голодовка проходила неправильно. Я не теряла в весе так, как надо, а отекала. А это не хорошо на самом деле было. Я не знаю, мне кажется, та голодовка была другого эмоционального настроя. Трехдневная голодовка по поводу моей поездки из-за глаз, она не вызывала такого противодействия вокруг, таких множественно отрицательных эмоций. Письма, которые шли Андрею от Григоренко[131], от Пименова, еще от кого-то; к голодовке за Лизу относились отрицательно и Боря Биргер[132], и Лидия Корнеевна, я уж не говорю о многих других.
А у нас было ощущение абсолютной правильности, какое-то даже возвышенное ощущение. Объяснить я не могу, у обоих так было. И возможно, вот это психологическое состояние объясняло большую легкость физического состояния. И уже когда голодовка кончилась, и когда нас объединили, и когда я поехала Лизу провожать и вернулась к Андрею, Андрей сказал довольно странные, казалось бы, слова. Он сказал, что он мне безумно благодарен за то счастье, которое он испытал в дни голодовки, за те дни, когда мы были вместе.
ЮР Но может быть, что-то там открылось, чего раньше было недостаточно. В чувствах.
ЕБ Я не знаю, я не могу сказать, что открылось что-то новое, каждый день, все 19 лет открывалось.
ЮР В Горьком тоже счастливая жизнь?
ЕБ Очень счастливая.
ЮР Сама высылка?
ЕБ Конечно.
ЮР Ну в чем, дорогая моя?
ЕБ Ну не знаю. Ну дураки. Ну что ты хочешь?
ЕБ Он не был завлекательным специально в разговорах, он был естественным и как-то для меня совпадающим, что ли. При этом мы могли спорить или еще что-то такое, но всегда совпадало не мнение, а что-то более глубокое.
У нас было такое разделение – мы много журналов выписывали до Андрея и при Андрее прибавились его научные журналы, а так все было то же самое: «Иностранка», «Новый мир», «Звезда», «Знамя», в общем все, что положено. Мама читатель была, и дети, я читатель была, а ему я подсовывала или, мягко говоря, рекомендовала. Он всегда читал, и ощущение совпадало. Но когда я отсутствовала долго – вот в Италии была, потом в Америке на операциях по нескольку месяцев, – он брал на себя труд просмотреть все журналы и оставлял мне список, что надо прочесть. То есть то, чего он прежде никогда не делал. Это я считаю каким-то неким подвигом. А так разговоры о литературе он не любил вести, так зазря, как светская беседа, он всегда отправлял ко мне. Знаешь, корреспонденты спрашивают: Андрей Дмитриевич, а что вы читаете? Это не ко мне, это к Люсе – он говорил. Но он читал.
ЮР Он, кроме всего прочего, нормальный, терпимый человек, толерантный, широкий. Он не был зашорен на какой-то одной идее?
ЕБ Нет, абсолютно. Более того, помимо физики ему были всегда интересны люди совершенно другого мира и прочее. Он, может быть, трудно начинал контакт, но потом в него входил. Он очень любил разговаривать с Володькой Тольцем[133]. Володя историк, и он специалист по Боярской думе. Это всегда безумно интересно было ему. И Радик Цимеринов[134], ты его не знаешь, тоже историк по образованию, мой ленинградский друг. С ним всегда Андрею интересно. Я даже думаю, что Андрюшин смолоду интерес к истории тлел, и они как-то немножко подбрасывали дров в этот костер.
ЮР Теперь мы возвращаемся в Горький, потому что вчера мы дошли до такого момента, как вы решили все-таки…
ЕБ Мы рассказали о заседании Генеральной ассамблеи ООН, когда было вторжение в Афганистан и ночь, когда позвонил Владимов, у нас была. Да, и мы приехали в Горький, а потом приехала мама.
ЮР И вы решили, что сбежите с Лизой?
ЕБ Да, не сбежали, а совершенно официально поехали, купили билеты. По-моему, это было 28-е число…
ЮР 28-е какое, чего?
ЕБ Января. И я в Москве провела пресс-конференцию, на которой опубликовала письмо Андрея и еще какие-то документы, опубликовала свое письмо, о котором Андрею не говорила. Он ничего не знал ни о факте письма, ни о его содержании. Письмо называлось «Я защищаю своего мужа». Я хочу сказать, что фиановцы всегда утверждают, что идея посещения Андрея – это их идея. Но мое письмо кончается словами: «Приезжайте, для вас готов и стол, и кров» и там еще чего-то. И я думаю, что это так бывает, аберрация памяти, они забыли, но это письмо передавали все радиостанции. И наверняка все фиановцы слушали свои приемники. Ну ладно, я согласна. Знаешь, как у Тёркина: «что мне орден, я согласен на медаль».
Ну вот, началась жизнь в Горьком. В ней было очень много сопротивления тому, что нам навязывали органы, и очень много того, за что я благодарна судьбе – много жизни вдвоем. Андрей, когда мы вернулись из Горького, сказал, что вообще-то нас надо было запускать в космос. Мы абсолютно совместимая пара. И, зная Андрея, я думаю, что это такие весомые для него слова.
Странно или не странно, в общем, я благодарна судьбе за Горький. Несмотря на двести с лишним – точно подсчитаны – дней разлуки с Андреем, когда он держал голодовки.
ЮР Тогда вас не было?
ЕБ Нет, не когда меня не было, а когда нас разлучали насильственно. Когда была разлука с Андреем, но я уезжала на операцию, это все-таки было некой его победой и надеждой, что операция поможет. Это была светлая разлука.
ЮР А какие вы имеете в виду эти двести с лишним дней?
ЕБ Двести с лишним дней, когда он держал голодовки, и меня к нему не пускали. Я была в Горьком, а он – изолированный в больнице, как в тюрьме. Это, конечно, для него были совершенно ужасающие дни. Именно от разлуки. Вот я тебе рассказывала, что, когда мы голодали вместе, то было, при всей трудности голодовки, чувство счастья и абсолютного слияния. А когда отдельно, получалось очень плохо, трагедия и физическая, и духовная.
ЮР Он не мог с вами общаться, телефона не было?
ЕБ Ни телефона не было, ни меня не пускали в больницу, ни его из больницы. И из голодовочных я все не буду рассказывать. Я расскажу два эпизода. Когда была голодовка за Лизу, первая горьковская. Мы 13 дней были вместе, и все было светло и радостно, так скажем. Потом нас силой из квартиры вытащили, посадили в разные машины и развезли в разные больницы.
И Андрей умудрился сделать мне передачу из больницы. Дело в том, что я впопыхах собирала наши вещи в больницу, – нам сказали, что нас госпитализируют вместе – положила какие-то свои мелочи, книгу Набокова «Другие берега», которую я читала в это время, в его сумку. И он попросил медсестру, полагая, что я в той же больнице, передать это мне. И, как ни странно, мне это передали, и в книжке на сотой с лишним странице, на внутренней стороне у корешка, я нашла записку от Андрея. Для меня какие-то очень важные слова были.
ЮР Вы скажите хотя бы, что за слова.
ЕБ Ну, какие-то слова благодарности мне. В больнице я вела себя очень агрессивно, мне повесили на спинку кровати табличку «постельный режим», она из стекла. Я ее шмуркнула об пол и разбила. Я силой вышла из палаты и стала ходить по коридору с утра до вечера. Я буквально силой ходила в ванную комнату и каждый день принимала душ. Я ругалась, как площадная баба.
ЮР Матюками?
ЕБ Да. По-моему, 3-го числа, в конце дня меня вызвали в комнату заведующей отделением и дали какую-то статью в «Известиях» про нас, которая была очень агрессивно написана. Я тут же у них на глазах разорвала и в них обрывки бросила. Да, и еще ко мне ходили какие-то врачи-профессора. Одна была жена – потом я узнала – главного врача той больницы, где Андрей лежал. И я у них все время спрашивала об Андрее, и они мне говорили, что они ничего не знают и в глаза его не видели.
Самое интересное, что они же ходили к Андрею, и он спрашивал обо мне, и они ему тоже говорили, что ничего обо мне не знают. Это о медицинской этике, так сказать.
ЮР А они вас наблюдали или пытались кормить?
ЕБ Я продолжала голодовку, и меня пугали, что начнут насильственное кормление. Да, в палате еще кроме меня лежали две женщины, я не знаю, были они подсадными утками или нет. Но их все-таки как-то проинструктировали, потому что они знали, что голодовка за Лизу, и более того, они знали, что Лиза бурятского происхождения, и все время мне талдычили: бурятка, но они ж такие грязные. Большего они как-то не придумывали, все про грязь была речь. Ну хорошо, грязные.
А каждый день все три еды ставили мне на стол. Еда пахла, я выходила в коридор, а больничный коридор тоже пахнет едой. Капустой и еще чем-то, ужасно это. И уносили это нетронутым, а 4-го числа принесли и поставили на тумбочку поднос. На нем лежал шприц, зонд и какие-то ампулы, так сказать, приготовление к насильственному кормлению.
Но никто не приходил. Потом пришла завотделением уговаривать снять голодовку. Я кричала на нее со всей своей силой. И часов в пять дня вдруг пришел мужик, по лицу которого я поняла – начальство из КГБ. В штатском, рекомендовался то ли Рябинкиным, то ли Рябининым. И сказал: Елена Георгиевна, мы вам рекомендуем снять голодовку, принято решение отпустить Елизавету Алексееву в США. Я сказала: я не могу снять голодовку, пока я не увижу мужа. Он сказал: ну хорошо, подумаем, и ушел. Пришел минут через 15 и сказал: мы сейчас вас отвезем к Андрею Дмитриевичу. И тут принесли мешок с моей одеждой, и мы поехали с этим Рябининым, и кроме нас медсестра была в машине и водитель.