Сахарову нравилось участие Елены Георгиевны во всех делах. Когда она перемещалась по дому, он постоянно следил за ней глазами. Нравилось.
Новое пальто нравилось Андрею Дмитриевичу. И носил он его с удовольствием. А прежнее было коротковато, словно он из него вырос.
Привезли меня туда в кабинет главного врача. Андрея не было. Я-то на своих ногах чуть ли не бегала по коридору, а тут вдруг я вижу – кресло-каталка, на котором везут Андрея. И меня просто испугало это, я подумала, что он какой-то очень сильно ослабевший, что ему плохо, я сразу бросилась к нему и говорю: ты что, не можешь ходить? Он говорит: я не знаю. В общем оказалось, что он не добился ни права выходить из палаты, ни вообще ходить, фактически эти дни он лежал, а это ужасно вредно.
ЮР Ну да, организм не работает.
ЕБ Да, обязательно душ или какие-то водные процедуры, он ничего этого не делал.
ЮР Но вы скандалили, а он приличный человек?
ЕБ Да, он приличный человек. Это не всегда полезно. Ну, и мы согласились. Они нам говорят, вот этот Рябинин, Лиза получает разрешение, и никаких гарантий вроде нет этому, но как-то мы поверили этому человеку.
ЮР Это сколько вы голодали дней к этому времени?
ЕБ К этому времени 17 дней.
ЮР На одной воде?
ЕБ Да. Причем дома-то мы пили «Боржом». А это лучше, чем просто вода. А в больнице мне «Боржом» не давали. Я пила просто воду. Причем пила воду из-под крана нарочно, мне там все время ставили графин в палате. И когда я первый раз налила воду из графина, может, мне это показалось, что в ней какой-то привкус есть.
И вот тут я сыграла дурака. Все, свидание окончено, меня везут назад в мою больницу, а Андрея оставляют в этой. А мы сказали Рябинину, что мы снимаем голодовку. По дороге с Рябининым очень смешной разговор. Я ему сказала: зачем вот эти статьи в «Известиях», в «Неделе» про Лизу статья, что она наркоманка, про меня еще что-то – вранье, вранье, вранье. И он мне так говорит – мы с ним сидим на заднем сиденье, а впереди водитель и эта женщина. На «Волге» едем. И он мне говорит, доверительно так: Елена Георгиевна, но это же не для нас с вами пишут. Это пишут для быдла. И я говорю уже громко: вот слушайте, слушайте, водитель, и вы – женщине этой. Для вас пишут, для быдла, вы быдло. И этот что-то начинает говорить каким-то извинительным тоном, а я ору, как могу.
ЮР Силы еще были?
ЕБ Да, силы еще были. И привезли меня, и уже стоит у меня какой-то сок на столе и прочее. Я думаю – какого черта? С Рябининым мы попрощались. Я в той же палате. Бабы мои, соседки, явно довольны успехом несмотря на то, что они мне говорили, что бурятки грязные.
ЮР То есть они болели за вас, как за свою команду?
ЕБ Да, хотя им не велено было это делать. И даже в коридоре персонал полу-улыбается, то есть все знают.
ЮР Что «наша бешеная» победила.
ЕБ И я говорю: я не буду пить, я не снимаю голодовку. Прибежала завотделением снова, я говорю: пока меня не объединят с Андреем Дмитриевичем, я не снимаю голодовку. Заведующая прямо чуть не плачет. Я говорю: как хотите, звоните сейчас куда угодно, в Москву, этому самому типу из ГБ, я не снимаю голодовки, пока меня не объединят с Андреем Дмитриевичем. Прошло какое-то время, видимо, эта дама звонила куда-то. Пришла, прямо просит – можете начать пить, завтра утром вас переводят в больницу областную к Андрею Дмитриевичу. И я поверила ей. Еще один скандальчик, и нас объединили.
И действительно, утром еще ничего нельзя было есть, только сок уже не разведенный дали. И меня привезли в ту больницу. Счастье неимоверное. И приходят какие-то местные доктора, давление меряют, еще что-то такое.
Значит, сегодня меня перевели, а на следующий день или через день приехали Лиза и Наташа. У них тоже было смешно, их никто не задерживал, и они приехали. А внизу выяснилось, когда им давали пропуск к нам в больницу, что мы зарегистрированы под другой фамилией в больнице – не дай Бог кто-нибудь придет и спросит Сахарова или Боннэр. Опять какая-то лажа.
И я сказала врачу: ну хорошо, они же голодные, с поезда, дайте им хоть каши от обеда и прочее. И им принесли по тарелке геркулесовой каши. И я Лизке сказала: ты потом наешься на улице где-нибудь, дай мне твою половинку съесть. Андрей затрепыхался, что еще рано, но я съела половинку Лизкиной каши. Ничего, хорошо прошло. Я до этого никогда не любила геркулес. А теперь я геркулесовую кашу обожаю.
ЮР Ну вы его заставляли уже ходить, делать зарядку?
ЕБ Да, и все было. Они перестали его держать, и он все делал. Он бы и делал это все, и не ослабел бы так сильно, если бы они его не держали. Он знал же все, что надо делать.
ЕБ После голодовки в ноябре 81-го я уехала провожать Лизу сюда, в Москву.
ЮР Но вы восстановились, оставили Андрея Дмитриевича одного?
ЕБ Я не очень восстановилась.
ЮР Восстановились не очень, что это значит?
ЕБ Так быстро восстановиться нельзя. Меня еще из больницы выпустили домой взять одежду, потому что увезли меня, когда мы голодали, в домашнем халате я была… Они меня свозили домой, и я уговорила водителя казенного, чтобы он меня завез к Юрке Хайновскому[135] – это мои горьковские друзья, – к которому мы выторговали право ходить там.
ЮР А так они не пускали, если приезжал человек?
ЕБ Не пускали. Пускали Андреевых детей. Дважды пустили Андрюшину двоюродную сестру, пускали Юру. Ты знаешь, Юру?
ЮР Юру – брата? Ну конечно. Приехали люди, а вы их встретили на улице. Вы же могли спокойно выходить, возможно было свидание на улице?
ЕБ Но на улице с Машей Подъяпольской, Сережей Ходоровичем[136] не дали встретиться – растащили на улице. Андрей встречался с Мишей Левиным[137], и не разогнали.
ЮР Но, а как это выглядело, я, допустим, подошел к вам, они что, отгоняли?
ЕБ Да. Но вот у меня был такой случай: я еду, без Андрюши это было. Голосует мужик с ребенком на руках, и я притормаживаю, ребенок орет ужасно, и он говорит – упал ребенок то ли сломал ручку, то ли вывихнул, подвезите до поликлиники. Я открываю заднюю дверцу, сзади тормозит машина, летят сюда, этот мужик уже сел с ребенком. Вытаскивают его силой. Мальчик этот или девочка, я не знаю, кто там, ревет благим матом уже от страха, не только от боли. А они на меня – проезжайте. Это ужасная история с этим ребятенком, фашистская сцена, ну передать невозможно. Вот такие люди.
ЮР Вы еще говорили, они колесо не помогли вам?
ЕБ Да, не помогли. Они не разрешили. Я остановила грузовик – мужика просить, мне не поднять колесо, его надо приподнять и надеть на штырь. Оно же тяжелое все-таки. Я села в машину, сказала – ну хорошо, будем здесь ночевать. А что еще делать, благо лето было? Потом они мне разрешили кого-то другого остановить.
Я подъехала к прачечной, и у меня белье на заднем сидении довольно тяжелое, а скользина такая, гололед, и когда эту сумку на себя потянула, я так подъехала под машину, упала. А они стоят и смеются. Ох, как я их ненавидела в этот момент.
ЮР Но они, никто из них не помогал, были какие-то проявления?
ЕБ Нет, из гэбэшников никто. Но из милиционеров охранников был такой случай, это уже была Андрюшина вторая голодовка, в период моего суда.
Я купила ему подарки, чтобы он вернулся, а дома чтобы был книжный шкаф и письменный стол. В магазине оплатила доставку. Доставка подразумевала, что внесут в квартиру. Какая-то хорошая цена была за эту доставку. Привезли вещи на следующий день, и милиционер дежуривший их не пускает внести в квартиру. А там коридор, три квартиры, и стоит милицейский стол. Эти говорят: что нам делать? Я говорю: ну и ставьте здесь. Они поставили, так что толком не пройти, всем мешает. И я ушла в квартиру и все: ну вы не хотите, а я тащить не буду, да и не смогу. Ночью, уже часа в два я слышу в дверь как будто кто-то скребется, не звонок и не стук. Я открываю дверь – другой милиционер, Володя такой, мы про себя его называли «студент», потому что у него все были какие-то учебники на столе. Смотрю – он в одних носках тащит это. Я ему показываю, куда. Он все поставил. Вот такой случай.
ЮР А соседей своих вы знали?
ЕБ Имен не знала, кроме одного человека, которого звали Николай Иванович, которого вечно от нас отгоняли, но он упорно с нами разговаривал, и мы даже знали, что он инвалид войны. Он настолько с нами успевал поговорить, что даже предлагал какую-то Андрею книжку, из категории дискуссий партийных 20–30-х годов что-то. А мне 9 мая 84-го года подарил вот эту пепельницу.
ЮР Молодец. Пепельница хорошая, ракушка.
ЕБ Причем все это видели. 8-го мая у меня был обыск, Андрея уже забрали в больницу.
ЮР Это по поводу второй голодовки?
ЕБ Да, по поводу голодовки, а фактически по поводу моего судебного дела он объявил голодовку. И 9-го мая я тут на базарчике, все видели, купила букет гвоздик и поехала в больницу. И меня завернули.
ЮР На машине поехали?
ЕБ Да. А я вообще, как машину перегнала, так с тех пор всегда на машине была. Если только ее не воровали они же. И ломали они же. И вот этот сосед мне преподнес это. На ходу сунул, а потом я у окна стою, курю, он проходит, я ему показываю, что пепельница у меня. Звали Николай Иванович, больше не знаю ничего, одинокий был.
И еще знали одну пожилую женщину старше меня, жила в однокомнатной квартире на втором этаже с тремя маленькими детьми. Ее историю нам рассказала наша почтальонша. У этой женщины дочь – воровка и пьяница, сидела где-то в уголовном лагере. И все трое ее приблудные детишки по Чуковскому – «от двух до пяти».
Вот ее мы, в основном я, знали. Она вечно сидела на скамейке, и детишки всегда тут же крутились. И я им выносила (про себя думала: как цыпляткам) печенье, конфеты, полколбасы из инвалидного заказа. А они бежали и бабушке отдавали. Мильтоны наши это общение не прерывали, и фактически я им трехкомнатную квартиру выходила: после смерти Андрея – тогда же всенародная любовь началась, да скоро кончилась – горьковская общественность решила создавать музей в этой квартире. Больше всех хлопотало горьковское КГБ. И им надо было мое одобрение, а я уперлась: не хочу музей, хочу, чтобы квартиру отдали этой женщине. Сюжет попал в Горьком то ли на ТВ, то ли на радио. И бабушка