ЮР Но они хоть в холодильник не лазили, у вас не забирали ничего из холодильника?
ЕБ Забирать не забирали, но Андрей всегда боялся, что они меня изведут и скажут, что так и было. А его будут беречь и перевоспитывать, и превращать в великого русского, да еще и православного ученого. И поэтому некоторые вещи, которые я ем, а он не ест, он тоже будет есть. Он объявил такую вещь, что два раза в неделю я тоже буду это есть, а в какой день – я не скажу. Он не пил кофе, но два раза в неделю, в какой день неизвестно, он по утрам говорил: я кофе пью сегодня.
ЮР То есть чтобы они не знали в какой день.
ЕБ Да, и действительно реально пил кофе, хотя предпочитал чай. Значит, таким образом, они в кофе какое-нибудь дерьмо не насыплют. Я варенье не ем, раз в сто лет съем ложечку, а Андрей баночку в день может ополовинить. Я ему говорила: ну, я буду есть твое варенье. Он говорит: нет, это необязательно.
ЮРНо теперь вернемся к обыску в поезде?
ЕБ Обыск в поезде – декабрь 82-го года. Мы доехали до Москвы.
ЮР Вы ехали обычно в купе или в СВ?
ЕБ Когда как, в этот раз ехали в купе. Дважды мне достался СВ – случайно так продали, а так они меня в СВ не впускали, по-моему, они не хотели, чтобы я с сильно чистой публикой ездила. Очень часто это были вообще плацкартные вагоны, боковые места. Тяжело, иногда душно ужасно. Уже вроде не девочка, девчонкой я на третьей полке ездила.
Вошли в купе два мужика и женщина.
ЮР Уже поезд стоит? Пришел на Ярославский вокзал и стоит?
ЕБ Да, стоит. Я только слышала, что он пришел, вот эти люди говорили, не на ту платформу, которую объявили. И ругались мои соседи, которым сказали – выходите. А мне: Елена Георгиевна, подождите. И как только они закрыли дверь, они предъявили постановление на обыск по делу Софьи Васильевны Каллистратовой.
Ну, я сижу. Обыск так обыск. Где ваши вещи? Ну, они стали смотреть все это. Очень хорошо, подробно отбирали рукописи, письма. Это был декабрь, так что Андрей писал какие-то чисто формальные письма, довольно много, рождественские поздравления западным коллегам. Но было письмо и Реме, которое совсем им читать не надо бы. Потом, кончив отбирать все это, мужики вышли, а дама мне сказала – разденьтесь.
И я сразу расстегнула брюки и трусы спустила, и у меня на спине рукопись была, потом она просто подняла свитер, и блузка у меня под свитером была. Все это было молча, она выложила это на стол, сказала: одевайтесь, я подтянула штаны, и вошли эти мужики. А за это время поезд от Москвы уехал – «Москва-Третья» есть такая. И после оформления протокола мне говорят: все, можете идти.
ЮР Они все забрали у вас, я имею в виду бумаги какие-то?
ЕБ Все, абсолютно под ноль.
И я вышла. И платформы никакой нет, куча снега, ступенька высоко, я уж не спрыгивала, на брюхе спускалась с подножки. Довольно вдалеке, так метров триста – мост ведет на перрон.
И вот я приплелась к этому мосту и стала подыматься по этой лестнице и где-то я, наверное, две трети ее прошагала и потеряла сознание. Ну вот как обморок, боли вроде не было. И я не знаю, сколько времени это было, да быстро, наверное. Какие-то два парня студенческого типа подняли меня и взяли мои сумки, вполне такой человеческий разговор. Они мне помогли в поезд сесть с моими сумками. И на платформе я с ними рассталась уже в Москве.
Я думаю, что это был первый звонок предынфарктный. На следующий день я пошла в Академическую поликлинику. Мне сделали электрокардиограмму и никаких изменений на ней не нашли. И я себе сама сказала: ну, я с ума сошла что ли, стала такая нежная, видите ли, сознание теряю, в обмороки падаю. Прекратить все эти психологические фокусы надо. А на самом деле не прекращать, а начать пить какие-то сосудорасширяющие и стабилизирующие состояние сердца надо было, ну и жизнь поспокойнее. «Да, видно, нельзя никак» – Мандельштама помнишь?
Кстати, у тебя красивая рубашка. Вот этот рисуночек.
ЮР Я готов ее подарить вам немедленно.
ЕБ Да ты что?
ЮР Да.
ЕБ Да ну, мне приятно смотреть, что у тебя красивая рубашка.
ЮР А, ну хорошо. Я же моментально все дарю, я обожаю.
ЕБ Очень смешно. Одна деталь Андрюшиной жизни. У нас в семье всегда Новый год, неважно, сколько денег в семье, но всем мы какие-то подарки, пусть копеечные. День рождения – все обязательно с подарками от всех. 8 марта то же самое. И даже с Алешкой было смешно. Оказывается, он там копил какие-то деньги и совсем маленький был, наверное, во втором классе, покупал Тане, бабушке и мне на свои гроши какие-то подарки в галантерее, совершенно дерьмо, но – подарок.
И Андрей включился в эту игру, феерия подарочная, причем стихи какие-то сочиняли и еще что-то такое. Он вообще ко всем нашим играм быстро пристрастился. Играл – с мамой садился. Мама всегда сидела здесь и говорила: никуда не пойду, тут тепленько, спину греть. Это вообще мамино место было, спину греть. Ну так смешно жили, хорошо, весело.
ЮР Было ощущение семьи, я чувствую.
ЕБ Да, конечно. Я должна сказать, что вообще, пока на нас не обрушилась эмиграция детей – с эмиграцией произошло что-то и в их психологическом настрое, и потом в моем. И мама умерла, и Андрей умер. У нас были в семье очень хорошие взаимоотношения в таком плане, что, например, вот все Танькины, Алешкины друзья, несмотря на нашу тесноту и перегруженность и отсутствие, как я тебе говорила, приличной посуды, всегда любили у нас быть.
И никогда в жизни я не слышала ни от Тани, ни от Алеши, что у них какая-то вечеринка и сборы друзей и чтобы мама, я, Андрей ушли. Более того, мне всегда казалось, что они хотят, чтобы мы были.
ЮР Я начал фразу, старался ее не забыть. Фраза вот к чему сводится: на самом деле вот эта семья, полноправным членом которой стал Андрей Дмитриевич. То есть он не чувствовал себя чужим, хотя он был «примаком».
ЕБ Да. Его звал – тут у нас ниже этажом академик Займовский – он Андрея Дмитриевича называл «примак».
Далее, после инфаркта. Уже весной 84-го года Андрей решил объявлять голодовку за право мне поехать в Америку делать операцию на сердце.
И вот я уже рассказала, как меня на поле отделили от других людей, посадили в машину, и Андрей все это видел.
ЮР Это когда на самолете?
ЕБ Да. Андрей приехал на такси домой или на нашей машине и уже послал телеграмму, что он объявил голодовку.
И далее события развивались так. Я вошла в дом, и вошел этот начальник КГБ горьковского, он ужасно кричал на Андрея, который ему сказал: а я уже объявил голодовку и буду продолжать ее. Кричал, что я сионистский агент, ну всякие глупости. Так что я помню эту дикую сцену, Андрей стоит, этот стоит, я как ни при чем, выходит.
ЮР А он повышал голос вообще?
ЕБ Да. Не только на КГБ, а вот когда была какая-то история с Димой и Андрей не хотел ехать, то он на маму кричал на мою, которая говорила, что он должен поехать и посмотреть, что с Димой случилось. И когда я пришла, Андрей лежал, уткнувшись в подушку, там у нас на тахте, а мама сидела здесь и нервно курила. Но там другое, там была некая глубоко ощущаемая Андреем безысходность тупика взаимоотношений с детьми.
Ну вот точно так же, как у него рядом была безысходность тупика взаимоотношений Екатерины Алексеевны, его мамы, и Клавдии Алексеевны – его жены. Кстати, это довольно частый тупик во многих семьях – свекровь и жена, это часто две вершины таких трагических взаимоотношений, между которыми, как в пропасть, каждую минуту возможность упасть, болтается мужик. Это частый случай, это не у одного Андрея.
Святое дело – у Ивана были живы папа и мама, и никогда не было этого. И его отец, и мать очень хорошо ко мне относились. Даже как-то, ну не знаю, тепло и просто, «доченька» я была, как Ванины сестры. Они же крестьяне, вынужденные советской властью перестать быть крестьянами и землепашцами. И для них то, что их сын стал врачом и жена его врач – все это имело какое-то важное значение, уважение, что ли.
Надо сказать, что папа получил образование некое за счет своего барина. Он кончил церковно-приходскую школу блестяще. И барин, уже никакого крепостного права не было – это конец предыдущего века – четырех мальчиков послал в Германию учиться садоводству, он очень увлекался садами, барин. И Ванин папа попал в это дело. Поэтому он знал немецкий язык с церковно-приходским образованием, и в свое время, уже когда была столыпинская реформа, он женился и взял землю. До этого он занимался садами своего барина, выращивал лен на продажу и развел сад, который был до 28-го года чуть ли не экспериментальным садом, плодовый сад. Возили из Ленинграда, Пскова людей, показывали как образец.
ЮР А где они жили, в каком месте?
ЕБ Деревня Приданцы, это Островский район. Пушкинские места совершенно, очень близко от Михайловского. И этот сад кончился с коллективизацией. Дедушка был умный, он, когда стали вокруг забирать мужиков и отправлять в Сибирь, решил, что Анису – так он называл свою жену Анисью Кузьминичну – с шестью детьми, может, не тронут, а он уходит в город. И он поехал во Псков и довольно быстро устроился в какую-то плотницкую артель на строительство. Потом стал бригадиром этой артели.
ЮР Это ваш тесть?
ЕБ Свекор мой. Так его оторвали от земли, и действительно, с бабой Анисьей обошлись хорошо. Дали запрячь лошадь, посадили шесть детей и какое-то даже шмотье дали взять, все дети помнили, как она взяла швейную машинку, а эти мужики отняли с телеги эту швейную машинку. И они жили в Пскове в каком-то подвале, который дали деду как рабочему. Потом немножко лучше стали жить, потому как работяга, он всегда и есть работяга. И Анисья Кузьминична была работяга, и Василий Семенович – оба. И что совершенно для меня оказалось неожиданным, Ваня никогда не преодолел барьер, хотя он из такой семьи, чтобы называть мою маму «мамой», он ее всегда называл – Руфь Григорьевна. А я Ваниных родителей называл