«Прекратите это сейчас же!»
1
Лишь раз в жизни я повстречался лицом к лицу с настоящими гангстерами.
Это случилось в банке.
Я сидел на диване, проглядывал газету и смотрел мыльную оперу, которая шла в это время по телевизору.
В сериале всегда есть парочка, которая влюбляется в самом начале и порывает друг с другом в конце, а какие-нибудь мужчина и женщина, между которыми в начале вообще ничего не было, или влюбляются, или проходят эту стадию и разрывают отношения в конце, а главный герой находит или теряет себя, сидит в своей комнате или в парке или же за столом пишет письмо, а беременная героиня в смятении, она рыдает, навеки погубленная мужчиной, либо, наоборот, сама навсегда губит мужчину, и, как только доходит до постельной сцены, камера наезжает крупным планом на штору или ручку двери, что в целом напоминает галлюцинации параноика.
В это время я как раз только что потерял работу и спутницу жизни. Газеты, которые я читал, и мыльные оперы, которые смотрел, сидя на диване в кондиционированной атмосфере банка, — это все, что у меня оставалось в жизни.
Пока я ходил в банк, половина героев мыльной оперы отправилась на тот свет, а другая либо трогалась умом, либо становилась пишущей братией, или же достигала кульминационной точки, когда уже ничто, кроме чулочков школьниц, не возбуждало. Сказав свое последнее «прощай» с той стороны экрана, все эти персонажи исчезали из моей жизни навсегда.
Закончились три больших войны, менее масштабные начинались, будто вываливались из кузова грузовика, следовала кульминация, являлись и уходили новые спонсоры, загадочная красотка, гипнотизирующая взглядом миллионы мужчин, уставившись на меня, шептала «Если хочешь секса со мной, купи эти тени для век!», а следом прибывало новое войско телегероев.
2
Жил в банке на диване один старик. Его можно было назвать собственником этого дивана.
Старику был девяносто один год, и тридцать семь лет он ежедневно приходил в банк.
— Жизнь подобна сну, — говорил он, уставившись на телеэкран.
Старик смотрел телевизор совсем не так, как я.
Он смотрел в этот ящик так, будто в него вообще больше никто не смотрит.
Его стиль просмотра телепрограмм в корне отличался от способов, какими пользуются остальные.
Как только актеры начинали кричать и стягивать с себя штаны, и возлагать ответственность за войну на вымогателя-акционера, который вознамерился прибрать к рукам компанию, старик пускался в спор с экраном.
— Прекратите это сейчас же!
Продажный, вечно в стельку пьяный юрист, застреленный в старой мыльной опере восьмизарядным дальневосточным легковесом (тот был также бойфрендом и, как стало ясно из предыдущей серии, давно потерянным старшим братом невестки адвоката, которую тот обесчестил), вдруг, ни с того ни с сего, появляется в новой мыльной опере в роли молодого нейрохирурга, преследуемого кошмарами о гомосексуальном опыте, полученном в школьные предвоенные годы, и теперь готового раскроить череп каждому, кто попадет к нему на операционный стол.
— Прекратите это сейчас же!
3
— Руки вверх! — скомандовали гангстеры.
Их было четверо, одетых в узнаваемо бандитском стиле.
На них были черные шляпы, такие же черные костюмы-тройки и безукоризненно белые перчатки на руках, сжимавших одинаковые автоматы. Они стояли, полные мрачной решимости, точно воплощенные Аль Капоне, Джон Диллинджер и Клайд Бэрроу без своей подруги Бонни.
— Мы не хотим, чтобы кто-то пострадал! — предупредили гангстеры.
В полном замешательстве, выполнив команду «руки вверх!», мы смотрели на гангстеров, споро и безукоризненно вершивших свою работу.
Посетители и служащие банка, а также и я лично — все были крайне польщены иметь дело с прославленными гангстерами.
Мы еще подержали руки поднятыми некоторое время, после того как они ушли, радуясь последствиям нападения.
4
— Прекратите это сейчас же! — вопил старик.
Даже в тот момент, когда гангстеры грабили банк и нам каждую минуту грозила расправа и смерть, глаза старика оставались прикованными к голубому экрану.
В мыльной опере гангстеры купались в море крови.
С хладнокровным видом Элиот Несс, знаменитый непримиримый борец с бутлегерами, засадивший самого Аль Капоне в Алькатрас, где тот стал пожизненным инвалидом, сунул свой кольт «Детектив» тридцать восьмого калибра в кобуру.
— Сколько насилия, — пробормотал Элиот Несс.
— Прекратите это, прекратите сейчас же! — причитал старик.
5
Я преподавал поэзию в «Поэтической Школе».
Так странно слышать собственные слова: «Я преподавал поэзию в поэтической школе».
Чувствуешь себя как коридорный старинного отеля «Империал» в Токио, старающийся сохранять осанку, прямой, как стержень, с подносом холодного пива, бок о бок с актрисой Кэтрин Росс, которая старательно полощет свои прелести в переносном биде.
6
Думаю, и услышать такое: «Я преподавал поэзию в поэтической школе» не менее странно, чем произнести.
— Неужели? — стонали мне в ответ или говорили что-нибудь вроде: — Ничего себе! — и затем просто замирали, осклабясь, лихорадочно соображая, словно пытаясь разрешить невиданную головоломку.
Запутавшись в размышлениях, они начинали падать духом и чахнуть.
И тогда я высылал им спасательную шлюпку.
— Слушайте, это же просто работа.
У меня не было выбора, видите ли, просто мне нужна была какая-то работа.
Изучение поэзии ничем не отличается от печатания шестидесяти слов в минуту или введения сотни вольт электрического тока в свиную голову, чтобы отправить скотину на небеса, и поэтому мне нечего было стыдиться, занимаясь подобным делом, одним из многих дел, которыми занимается человечество.
— Конечно же нет! Это действительно замечательная работа, преподавание всего этого… поэтического! Я имею в виду, вы говорите о настоящей поэзии, не так ли? О, это просто невероятно!
Они исступленно цеплялись за борта спасательной шлюпки, которую я им высылал: молотили ногами по воде и хватались так беззастенчиво, что можно было подумать, будто это надувной пластиковый круг, который таскают за собой на пляж.
— Так вы и романы, может быть, изучали?
Я не изучал романов.
Я преподавал поэзию в «Поэтической Школе».
7
Долгое время я придерживался мнения, что поэзия должна околдовывать.
Великая поэзия всегда воздействует чарами.
Книга Экклезиаста пленяет. «Илиада» и «Озарения» Артюра Рембо, «Вой» и «Уроки кока-колы», а также «Клуб Одиноких Сердец сержанта Пеппера» — все вместе и каждое произведение по отдельности представляют собой чарующие поэмы.
«Pisan Cantos» Эзры Паунд — единственное исключение. Нет, Пизанский цикл cantos, может быть, великолепен, но, на мой взгляд, в cantos, нет ничего, даже близкого к очарованию, так что я решил пойти на один из возникающих раз в два месяца блошиных рынков и тайком сбросить эти cantos поверх кучи прочих вещей.
8
— «Из простых сказаний и действий самые слабые — эпизодические. Эпизодическим сказанием я называю такое, в котором эпизоды следуют друг за другом без вероятия и без необходимости. Такие сказания складываются у дурных поэтов по собственной их вине, а у хороших — ради актеров: давая им случай к соревнованию и растягивая сказание сверх его возможностей, они часто бывают вынуждены искажать последовательность событий».
— М-я-я-о-о-о-у-у-у!
Книга Песен сидела в кресле-качалке в развевающемся белом платье из тонкой материи, а «Генрих IV» нежился у нее на коленях. Она читала ему из Аристотеля.
Голос у Книги Песен был необычным: он напоминал старинную монозапись, сделанную накануне эры стерео, — Пабло Касальс, играющий на виолончели.
— Дайте миру шанс! — сказал Пабло Касальс.
Затем он сыграл «Кол Нидреи» Бруха на еврейскую тему для виолончели с оркестром.
Весь зал Королевской оперы «Ковент-Гарден» обливался слезами. Дирижер из EMI, просмотревший запись выступления, плакал вместе со звукооператором, продюсером, постановщиком и координатором программы; Отто Клемперер, сидевший в ложе со своей супругой, был мокрым от слез, так же как и охрана и крышка унитаза.
Я никак не мог взять в толк, отчего все они плачут.
Почему чарующие звуки вызывают у людей такую грусть?
— «Так как поэт есть подражатель, подобно живописцу или иному делателю изображений, то он всегда неизбежно должен подражать одному из трех: или тому, как говорится и кажется; или тому, как должно быть». Мон шер, не мог бы ты подогреть «Генриху IV» молока?
— Ма-уи! — с готовностью откликнулся я.
— «Генрих IV» горячий поклонник Аристотеля. А еще он обожает Канта.
Когда же Книга Песен куда-нибудь отлучалась и кот оставался без чтеца, я читал ему Канта, те места, где немецкий философ сначала блестяще доказывает существование Бога, а затем столь же четко опровергает его. «Генрих IV» слушал, и уши его трепетали от восторга.
9
«Генрих IV» спит в своей корзинке, поставленной в углу спальни.
Когда мы встретились с Книгой Песен, корзинка с «Генрихом IV» была ее единственным имуществом.
— Знаешь, а ведь «Генрих IV» родился в этой корзине. Всего было шесть котят, но выжил один Генрих. И мать его тоже умерла, — рассказывала Книга Песен. — Поэтому «Генрих IV» считает, что это он виноват в их смерти.
В тот самый раз, когда Книга Песен впервые поцеловала меня, «Генрих IV» выглядывал из своей корзинки, испуганно моргая.
«Генрих IV» — громадный черный котище — пьет коктейль «милк энд водка» и засыпает у наших ног.
III«Целуй меня»
1
Книга Песен снимает с себя все, прежде чем лечь в постель.
Мы, должно быть, спали в этой кровати раз сто, не меньше, но всякий раз я стесняюсь ее наготы.
Всякий раз, как она стягивает с себя платье, трусики и чулки, я чувствую такой стыд, такое ужасное смятение, что могу только спрятаться в кресле и молиться.
Кажется, это унижение никогда не кончится, когда готовая-как-она-должна-быть-готовой Книга Песен начинает меня журить из постели, точно нетерпеливое всемогущее божество:
— Мон шер, — говорит она, — ну что ты там застрял?
Наконец я тоже раздеваюсь.
В это время Книга Песен не сводит с меня влюбленного вожделеющего взора.
— Так люблю смотреть на твое тело, — говорит она.
Не переставая сгорать от стыда, от нестерпимого, как зуд в паху, смущения, от невероятного позора, который вводит меня в состояние полнейшего ступора, я спрашивал у Книги Песен, что, если я приду к ней в постель хотя бы в нижнем белье — изменит ли это что-нибудь?
— Наверное, никакой разницы, но ты ведь все равно раздеваешься, не так ли?
Разоблачаясь, я всякий раз чувствовал себя таким нестерпимо голым, что не находил себе места.
Когда же обнажалась Книга Песен, на ней, казалось, все еще оставалась нижняя юбка.
— Это просто смешно! — восклицала Книга Песен.
— Когда я раздеваюсь, то действительно чувствую самую настоящую наготу, а когда раздеваешься ты, то вовсе не производишь впечатления раздетого, — парировала она в своей аристотелевской манере.
Думать о теле тяжко.
Это тяжело, потому что даже Аристотель обертывался полотенцем. То есть ходил задрапированным.
Груди Книги Песен были точно по размеру моих ладоней, словно идеально подобранные перчатки. И сколько бы раз я ни «примерял» их, сохраняли свою идеальную форму.
— Никаких загадок, пока мы в постели, ладно? — шептала Книга Песен, тянулась ко мне и обвивала своими руками.
Я не мог больше идти у нее на поводу.
В моем понимании постель была местом любовных утех и сна во взаимных объятиях; в перевернутом же состоянии могла служить баррикадой, и больше ничем.
2
Книга Песен была необыкновенно нежна, занимаясь любовью.
Так печально ощущать, занимаясь любовью, что ваши тела служат просто механизмами для удовлетворения похоти.
Я чувствовал всю полноту ощущений в постели с Книгой Песен.
Наши ласки были диалогом, и тела откликались на каждый призыв партнера.
Иногда, занимаясь сексом, чувствуешь себя так, будто занимаешься мастурбацией. Унизительное и крайне изматывающее ощущение.
Вот Книга Песен что-то сказала мне на ухо.
Вот она обвила мою шею и потянула к себе.
Ложбинка на ее шее прямо перед моими глазами.
Я чувствовал себя точно пятидесятисемилетняя девственница из Индии после длительной голодовки.
Тело Книги Песен медленно изогнулось, как лук, без всяких усилий вздымая мою плоть.
— Войди в меня, — позвала Книга Песен.
3
Я спал и видел странный сон.
Сто тысяч зрителей встали на трибунах стадиона, взявшись за плечи и качаясь, точно распевали хором «Мой старый дом в Кентукки». Я скакал четырнадцатым, последним участником гонки.
Разгоняясь пулей на дистанции.
Впереди шел Кентуккийский Херес, которого Алиса Ричардс послала на дорожку с напутствием: «Если сдохнешь — сдохни лидером!» Третьим номером мчался мой соперник номер один, Форвард.
Это происходило 4 мая 1968 года, на Черчилл-Даунс в Луисвилле, и я был Образом Танцора, начавшим девятым и теперь проносившимся последний отрезок дистанции. Мое время — 24.14, а до финиша оставалась четверть мили.
Я не отрывал глаз от Форварда.
Смело могу утверждать, что собирался победить в этой гонке.
Когда мы зашли на дальний поворот и ускорились на последнем отрезке к финишу, копыта лошадей, прежде чем мы начали сбиваться с ритма, словно стали вязнуть в воздухе, когда я рванул вперед с внезапным импульсом энергии.
Сверкающий Меч, Адмиральский Катер, Дон Б. (видимо, в честь Доналда Бартелми), Время Джиги, Телереклама… я обходил скакунов одного за другим.
Кентуккийский Херес остался позади, и я нагонял лидера — Форварда.
Я конь в Кентуккийском дерби!
Восьмая часть мили до финишной черты!
Невероятное видение встало перед моими глазами.
Вдруг, совершенно внезапно, Несомневающийся, Ласточка и Парень-Янки шли бок о бок, ноздря в ноздрю, собравшись впереди препятствием, неодолимым барьером на пути.
Это было 18 мая на гоночном треке в Пимлико, и я прямиком следовал в поставленный ими капкан.
Я видел Форварда, галопирующего впереди, по другую сторону воздвигнутого барьера идущих ноздря в ноздрю трех лошадей, хотя, конечно, мне уже приходилось обходить его прежде.
— Прочь с дороги! — заржал я.
Три чистокровных скакуна вертелись, крутились, скакали, ржали и путались под ногами, делая все возможное и невозможное, чтобы помешать мне прорваться к финишу.
— Я вас на части порву, уроды! — вопил мой гангстер-жокей.
— О нет, я не смо… — Голос у меня перехватило.
— Р-рр-разорву!
У меня за спиной загрохотал гангстерский автомат.
Перескочив продырявленные крупы трех породистых скакунов, я вихрем рванул вперед, нагоняя Форварда, смятенно взвившегося на дыбы.
Я выжимал все силы, устремившись к финишу: гнал и гнал по долгой, растянувшейся беговой дорожке.
Но, даже изо всех сил устремляясь вперед, я по-прежнему не видел финишной черты.
4
Это было продолжение затянувшегося сна.
Там, во сне, я чувствовал охватившее меня замешательство, поскольку не мог взять в толк, что это за сон во сне, навеянный сном.
Во сне, и это уже всерьез, я просто продолжал упрямо надеяться, что я проснусь, восстану из этого упрямого тупого бреда.
Но теперь, когда сон простер ко мне свои руки, когда потянулся ко мне, когда овладел мной, он просто отказывался оставить меня в покое, преследовал меня, словно рой назойливых репортеров — единственного выжившего после авиакатастрофы.
— Прочь свои грабли! — возопил я.
И еще позволил сну продлиться десяток секунд. После чего, поскольку стало ясно, что так просто от него не отделаться, я от души врезал сну прямо по жизненно важным органам.
— Уххх, — крякнуло сновидение. — Ну ты даешь!
5
— Что это было, Книга Песен? Ты что-то сказала?
Прижавшись к моей груди, опутав меня своими волосами, Книга Песен бормотала во сне.
— ГАНГСТЕРЫ… ГАНГСТЕРЫ… — со стоном повторяла она.
После чего наступил краткий перерыв.
Затем причитания возобновились.
— ГАНГСТЕРЫ… ГАНГСТЕРЫ… ГАНГСТЕРЫ…
Книга Песен приходила в дикое состояние, когда у нее случались ночные кошмары.
— Все в порядке, ГАНГСТЕРЫ не приходили, — заверил я ее.
Я прошептал ей это на ушко самым нежным голосом, деликатно проникая в ее сон.
— Все хорошо, я рядом, — продолжал нашептывать я. — ГАНГСТЕРЫ не придут за тобой, не заберут тебя, что бы ни случилось, пока я с тобой.
И осторожно гладил ее узкую талию, чтобы снять охватившее Книгу Песен напряжение.
Затем тихо-тихо, медленно-медленно рука моя переползла к спине, следуя по ее волнистому позвоночнику, изогнувшемуся в складках постели. Потом все так же вкрадчиво и осторожно ладонь переползла на живот, такой мягкий и податливый, что в нем тонули и вязли пальцы.
Тело Книги Песен утихло.
Не просыпаясь, по-прежнему во сне веки Книги Песен чуть затрепетали, словно пытаясь заверить меня, что теперь и правда все в порядке; и тут она заговорила со мной прямо из сна.
— Целуй меня, — попросила Книга Песен.
Я запечатлел на ней поцелуй.
«Генрих IV» в своей корзинке сонно перекатился на другой бок.
И еле слышно заскулил, точно хворая собака.
— У-у-у.
Или что-то вроде:
— Фф-ф-фу-у-у.