Он пожал плечами, не представляя, как мог бы объяснить Лизе, что просто-напросто ничего не помнит. И спросил:
— Выйдем на перрон на остановке? Подышим немножко? Вроде бы припекать начинает, а?
И в самом деле, в купе, несмотря на приоткрытое окно, стояла удушающая жара, просто за разговором Максим не обращал на нее внимания. А теперь она вдруг навалилась на него, стиснув невидимо, но плотно. Девчонку же духота, похоже, ничуть не беспокоила.
Тут Максим почувствовал, что ему надо бы в туалет, а заодно вспомнил, что не умывался сегодня. И не брился, само собой. Но поезд подходил к станции, и значит, туалеты в вагоне уже заперты проводником на ключ (это он откуда-то знал). Санитарная зона города… или это не город? Странное название «Пешелань» ни о чем не говорило его утерянной памяти. Что вообще оно могло означать? Что в этих местах лани ходят пешком, а не ездят на мотоциклах?
Лани — это олени.
Олени — это парнокопытные…
— Давай выйдем, — согласилась Лиза. — То есть я-то в любом случае выйду, вдруг хороший кадр подвернется? А ты как хочешь. Но вместе веселей.
«Вместе веселей». Почему-то у Максима при этих словах возникло смутное представление о некоем подвижном и остроумном старце с очень молодым лицом… но это оказалось лишь еще одной загадкой в и без того слишком длинной цепи вопросов без ответов.
Он снова достал из-под подушки бумажник и, поскольку в его спортивных штанах карманов не нашлось, вышел из купе, держа в руке толстое кожаное деньгохранилище. Но разве он собирался что-то покупать, вдруг растерянно мелькнуло у него в голове. И если да — то что? Зачем?
В коридоре оказалось тесно и шумно от спешащих к выходу пассажиров. Максим с Лизой влились в вежливый поток, и их повлекло к тамбуру. Слева, за окнами вагона, мелькали белые и цветные платки местных жительниц… похоже, они что-то принесли на продажу, и теперь суетились, спеша отоварить как можно больше пассажиров. Их встреча с потенциальными покупателями не могла продлиться настолько, насколько это бывает необходимо, чтобы торг доставил удовольствие… и на лицах аборигенок читалось откровенное огорчение этим фактом их провинциального бытия.
Платформа в Пешелани оказалась на удивление короткой; своей плито-бетонной сутью она охватывала всего три вагона, и в их число не угодил тот, в котором ехали Максим и Лиза, так что Максиму пришлось спрыгнуть с высокой вагонной подножки прямо в пожухлую железнодорожную траву, а затем повернуться и подхватить мгновенно свалившуюся на него девчонку. «Никон» больно ударил его по плечу объективом, но вызвал этим лишь одну мысль: а почему же он свой-то фотоаппарат не прихватил? Пусть бы сохранился кадр на память… на тот случай, если и часы путешествия тоже вдруг сотрутся или будут стерты кем-то невидимым, но властным…
Он вдруг замер на месте и похолодел, несмотря на то, что окружавший его воздух горел жаром сочного летнего дня. Стерты кем-то…
Стерты кем-то?
Е— мое, внезапным обжигающим вихрем пронеслось в голове Максима, да ведь и вправду на то похоже… но кому могло понадобиться превращать меня в механизм, движущийся к неведомой ему цели? Зачем…
Стоп, сказал он себе строго и твердо. Не гони волну. Волну эмоций, бессмысленных и разрушительных. Как бы ни обстояли дела, разбираться в них надо не спеша и с холодным умом. Стоит запаниковать — и все станет в тысячу раз хуже. Поспешишь — людей насмешишь. Тише едешь — дальше будешь. Семь раз отмерь, один раз отрежь… и так далее в том же роде.
Он оглянулся, ища Лизу. Та стояла чуть в сторонке, и на нее наседали три старушки в белых платках и темных ситцевых платьях, вооруженные громадными эмалированными ведрами и большими ивовыми корзинами. В корзинах и ведрах, прикрытые чистыми белыми тряпочками, явно скрывались какие-то местные деликатесы, и бабушки надеялись, что Лизе захочется их отведать. Максим насмешливо фыркнул, уверенный, что девчонка и глянуть не пожелает на какие-нибудь огурцы, неизвестно в какой посуде засоленные, или зеленые яблоки, или картошку, наверняка сваренную без соблюдения необходимых санитарно-гигиенических требований… однако Лиза в очередной раз удивила его.
Сияя на бабок улыбкой, растянувшей ее рот от уха до уха, Лиза жестом фокусника извлекла откуда-то два смятые в тугие комки большие полиэтиленовые пакета, что-то объяснила аборигенкам и отступила на шаг, вскинув фотоаппарат. Бабки тоже просияли не хуже голливудских кинозвезд (откуда взялось в его уме это сравнение — он не знал, и, мимоходом оценив состояние собственного сознания, обнаружил, что не помнит ни единого фильма, виденного им в своей жизни, хотя и знает о существовании кино и киноактеров, и даже Голливуда), потащили с корзин и ведер укрывавшие их белые лоскуты. Лиза снимала кадр за кадром. Когда из корзин полезли бумажные кульки с горячей картошкой и маленькими огурчиками — и свежими, и малосольными, — а из ведер в Лизину тару посыпались явно недозрелые потоки белого налива, девчонка присела на корточки, снимая процесс перехода местного продукта в ее пакеты. Зачем ей это нужно, удивился Максим, что тут может быть интересного?…
Голос проводника оборвал эту цепь случайных мелких событий станционного масштаба.
— Уважаемые пассажиры, просьба поскорее вернуться в вагон! Поезд отправляется через минуту! Прошу вернуться в вагон!
Максим не видел, какая сумма перешла из тонких пальцев девчонки в заскорузлые ладони аборигенок, — но, судя по выражению их застывших лиц, им такое и во сне привидеться не могло. Лиза подхватила два битком набитых пакета, бесцеремонно сунула их Максиму и, подпрыгнув, ловко вскарабкалась в вагон. Максим поспешил за ней, но обе его руки были заняты, так что ухватиться за поручни он просто не мог… проводник, стоявший возле вагона, пришел ему на помощь, забрав пакеты и благодушно сказав:
— Вы поднимайтесь, я вам их подам.
Уже стоя наверху, Максим, наклонившись, чтобы забрать девчонкины покупки, тихонько спросил:
— Туалет когда откроете?
— А минут через пятнадцать, — охотно ответил проводник. — Оба будут открыты.
— Спасибо, — кивнул Максим и, прижав к животу увесистый груз, пошел в свое купе.
Лиза критически изучала свой «Никон» — похоже, подсчитывала истраченные на аборигенок кадры, боясь упустить в ближайшем будущем что-нибудь эдакое… ну и правильно, оружие у хорошего охотника всегда должно быть наготове. Максим положил пакеты рядом с девчонкой, а сам взял свою сумку с туалетными принадлежностями, казенное полотенце, и вышел в коридор, закрыв за собой дверь купе. Ему не хотелось сейчас начинать разговор. Лучше попозже, когда поезд уже будет ровно выстукивать привычные ритмы и жизнь вагона войдет в нормальное русло, забыв о кратковременной встрече с Пешеланью.
Он стоял, глядя в окно и терпеливо дожидаясь, пока проводник откроет туалеты. Конечно, лучше бы деду поспешить… но тут уж ничего не поделаешь. Пока поезд не отойдет от станции на приличное расстояние…
За окном мелькали пейзажи, навевавшие почему-то легкую грусть, хотя в них вроде бы не было ничего тоскливого, — поля, потом невысокие холмы, лес… а потом вдоль железнодорожного полотна встала сплошная стена сосен, кое-где перемежаемых березами и лиственницами… и он задумался о том, что, не зная ничего о себе и очень многого об окружающем его мире, он все же помнит названия деревьев и с легкостью отличает рябину от осины… и не путает огурец с картошкой… и даже яблоки на станции признал — белый налив. Впрочем, окажись они принадлежащими к какой-нибудь другой породе, он, пожалуй, не сумел бы их опознать. А почему? Неужели это единственный сорт, знакомый ему по прошлой, забытой жизни? Ну, вполне возможно… если он горожанин, откуда ему знать сорта яблок, не продающихся на рынке? Значит, белый налив на рынках продается?…
Он услышал металлическое звяканье и посмотрел вправо. Проводник открыл дверь туалета, заглянул внутрь, убедился, что там все в порядке и унитаз не похищен за время стоянки, и зашагал по коридору в другой конец вагона — ко второму туалету. Максим поспешно двинулся ему навстречу, перекинув полотенце через плечо.
Они разошлись молча, но Максим видел, что проводнику хочется о чем-то с ним поговорить. Однако пассажир торопился по своим делам, и дядька, явно будучи человеком от природы деликатным, не стал, конечно, навязываться. Да и к чему? Времени впереди много…
А сколько же, интересно, у него впереди времени, то есть если говорить о пребывании в поезде, подумал Максим, запираясь в туалете и приступая наконец к такому важному для него делу. Потом он как следует умылся, содрав с шеи и рук ощущение нечистоты и жирности, и уставился на себя в зеркало, не зная, стоит ли ему бриться. Похоже было на то, что он не занимался этим уже дня три-четыре, решил он наконец, критически изучив свою внешность. Может, бороду отпустить надумал? Что ж, неплохая идея. Потерял память — потеряй внешность. Впрочем, что такое внешность? Примерно то же самое, что имя. Временное, наносное. Налипшее на поток сознания.
Он рассмеялся и отправился обратно в купе, которое уже воспринималось им очень лично, как будто этот маленький кусочек пыльного и душного замкнутого пространства на какое-то время стал его единственным убежищем и прибежищем, местом, куда возвращаются после встрясок и передряг, родной клеткой…
Клеткой?
Почему в его уме возникло именно это слово? Он остановился перед дверью купе, пытаясь понять причину рождения нового образа. Клетка, в нее сажают птицу… птица хочет вырваться на волю, но железные прутья диктуют ей свои условия, и жизнь пернатого существа вынужденным образом течет в предписанных пределах… нет, не понять. Он не птица, уж это точно. Его совсем не тянет в небо. В очередной раз сдавшись перед тьмой собственного беспамятства, он вошел в купе.
Лиза уже высыпала крупные бледные яблоки прямо на клетчатое одеяло, а картошку и огурцы разложила на узком вагонном столике, не озаботившись поиском чего-нибудь более похожего на тарелки, чем промокшие бумажные пакеты. Нет, она просто разорвала самодельные упаковки, и лохматые зубья влажной серовато-коричневой бумаги торчали во все стороны, создавая вокруг исходящих паром картофелин загадочный фон, и эта картинка почему-то заставила Максима подумать о букетах цветов в прозрачных целлофановых обертках с фасонным волнистым краем… вот уж ничего похоже