Все вокруг молчали. По-прежнему не сводя глаз с дамы в черном, Хелмер продолжил:
– Возможно, тем, кто погибает среди мрачных скал, в безжизненной пустыне, в морских волнах, благодаря крылатым хранителям, на время обретшим зримую плоть, смерть не так страшна. Вот и все, что я пытался выразить в мраморе. Как видите, логики в этой идее нет.
В тишине кто-то тяжело вздохнул; затем, словно спало оцепенение, слушатели оживились, стали перемещаться, переговариваться приглушенными голосами, откуда-то из темноты донесся смех.
Но Хелмер уже пробирался в полутьме по направлению к даме в черном, которая медленно удалялась, сливаясь с глубокой тенью от листвы многочисленных растений. Как только она обернулась, он последовал за ней, раздвигая тяжелые ветви папоротников, пальм, скопления влажных цветов. И внезапно наткнулся на нее. Она будто поджидала его.
– Никто в этом доме не был столь любезным, чтобы представить меня вам, – начал Хелмер.
– Тогда, – с улыбкой ответила она, – любезность должна восторжествовать здесь и сейчас – как оправдание и перед вами, и передо мной. Я ждала вас.
– Вы действительно хотели познакомиться со мной? – запинаясь, спросил он.
– Зачем же я тут наедине с вами? – ответила она, склоняясь над благоухающим цветником.
– Нескромность может показаться демонстрацией доблести, но при этом является частью чего-то большего.
На фоне синего сияния беззвездного купола неба отчетливо выделялись ее белые плечи. Прозрачная тень скрывала очертания лица и шеи.
– За обедом, – пояснил он, – я не хотел смотреть на вас так пристально, но просто не мог отвести своих глаз от ваших.
– Это намек на то, что мой взгляд был направлен на вас?
Она коротко рассмеялась, и смех ее, словно крупица царящего вокруг таинственного полумрака и божественных ароматов, услаждал слух.
– Будем друзьями, – сказала она, грациозно протянув ему руку, и добавила: – После стольких лет… – Легким пожатием на мгновение задержала его кисть в своей, затем нежно коснулась цветов. – Ускоренное распускание, – заметила она, потупив взгляд. Ее белые, как и цветочные лепестки, пальцы будто утонули в их белизне. Потом она подняла голову и спросила: – Вы, правда, меня не знаете?
– Я? – Он был озадачен. – Откуда я могу знать вас? Неужели вы хоть на миг готовы допустить, что я бы забыл вас, если бы знал?
– О нет, вы не забыли меня! – воскликнула она, и в ее устремленном на него взгляде сверкнули веселые искорки. – Не забыли! Воспоминанием обо мне проникнута ваша крылатая фигура, высеченная из мрамора. Сходство не в чертах лица, не в густоте волос, не в линиях шеи или форме тела, а в глазах. Кто из живущих на земле способен, подобно вам, прочесть, о чем говорят эти глаза?
– Вы смеетесь надо мной?
– Ответьте мне, кто единственный в мире может понять заключенное в этих глазах послание?
– Вы можете? – спросил он, странно встревоженный.
– Да, я. И умирающий человек, запечатленный в мраморе.
– Что же вы в них читаете?
– Отпущение грехов. Бессознательно, воплощая собственные мысли, вы символически изобразили в своей скульптуре воскресение души. И только в этом истинный смысл вашего произведения.
Хелмер задумчиво стоял в звенящей тишине, пытаясь сквозь окутавшую разум пелену осознать то, что услышал.
– Глаза умирающего человека – это ваши глаза, – сказала она. – Разве нет?
Он продолжал размышлять, пробираясь по темным, затерянным закоулкам сознания к смутному воспоминанию, едва различимому в колеблющемся сумраке прошлого.
– Поговорим о вашей работе, – предложила она, отклонившись назад, к густой листве. – О ваших успехах и о том, какое это имеет для вас значение. – На ее губах заиграла веселая улыбка.
– Вы приоткрыли для меня призрачный мир забытых истин, которые одновременно кричали и таились во мне, – откликнулся он, уставившись в темноту. – Теперь скажите больше, скажите правду.
– Прочтите в моих глазах, не спешите, – ответила она, сопроводив свои слова приятным смехом. – Читайте и вспоминайте.
Измученный лихорадкой, Хелмер смущенно поглядел на нее.
– В моей мраморной скульптуре вам видится угроза ада? – спросил он.
– Нет, не погибель я вижу в ней, а воскресение и надежду на обретение рая. Смотрите на меня внимательнее.
– Кто вы? – прошептал он, закрыв глаза, чтобы привести в порядок спутанные мысли. – Когда мы встречались?
– Вы были очень молоды, – вздохнула она, – я еще моложе. От долгих дождей Канейдиан-Ривер[19] вышла из берегов, янтарная вода закипала и бурлила в бродах. Я не могла перейти на другой берег!
На мгновение повисла оглушающая тишина, а потом снова раздался ее голос:
– Я ничего не сказала вам, ни слова благодарности, когда вы предложили мне помощь… Но я для вас не слишком тяжелая ноша… Вы быстро перенесли меня… Это было очень давно.
Поглядывая на него своими темными лучистыми глазами, она продолжила:
– Там, на берегу реки, под раскаленным добела солнцем вы познали вкус моих губ и нежность объятий. Только за каждый поцелуй, который мы дарили друг другу, нужно платить, даже за последний… Вы воздвигли памятник нам обоим, проповедуя воскресение души. Любовь так коротка и так незначительна, а наша длилась целый день! Вы помните? Впрочем, Творец, создавший ее, предполагал, что любовь будет длиться всю жизнь. Лишь ушедшим от нас дано ощутить это в полной мере.
Она слегка наклонилась к нему.
– Скажите, вы, проповедник воскресения душ умерших, вы боитесь смерти?
Ее тихий голос умолк. В листве, словно звезды, вспыхнули огоньки света: большие стеклянные двери в бальную залу открылись, и в ярком сиянии струи фонтана засверкали серебром. Сквозь звуки музыки и смеха, ворвавшиеся в оранжерею, откуда-то издалека отчетливо донеслось: «Франсуаза!»
«Франсуаза! Франсуаза!» – раздалось уже ближе. Дама в черном медленно обернулась, устремив взгляд в сторону света.
– Кто это звал? – осведомился Хелмер хриплым голосом.
– Моя мать, – ответила она, прислушиваясь. – Вы будете меня ждать?
Его пепельное лицо пылало как тусклые тлеющие угольки. Она качнулась к нему и взяла его за руку.
– В память о нашем последнем поцелуе ждите меня! – попросила она и слегка сжала своей маленькой ручкой его пальцы.
– Где? – еле вымолвил он пересохшими губами. – Мы не можем говорить здесь! Не можем говорить здесь то, что должны сказать.
– В вашей студии, – прошептала она. – Ждите меня.
– Вы знаете дорогу туда?
– Я обещала, что приду, значит, приду. Сейчас отлучусь ненадолго – не могу оставить без внимания зов матери, – и сразу к вам!
Их руки на мгновение переплелись, а в следующий миг она уже исчезла в толпе.
Хелмер с опущенной головой вошел в зал, ослепленный ярким светом.
– Вы больны, Филип, – заметил хозяин дома, увидев его. – У вас лицо как у вашего умирающего пастуха с той скульптурной композиции для фасада Национального музея. Черт, вы и правда похожи на него!
– Нашли свою даму в черном? – с любопытством поинтересовалась хозяйка.
– Да, – ответил Хелмер. – Доброй ночи!
Когда он вышел на воздух, нестерпимый как дыхание смерти холод пробрал его до костей. Фонари многочисленных экипажей таинственно мерцали в темноте, пока он спускался по заснеженной лестнице, и как только тяжелая дверь захлопнулась за ним, замерли вырвавшиеся наружу звуки музыки. Ежась от озноба, он направился на запад. Видимость была ограничена длинным снопом света, поскольку его путь пролегал по грязному проходу под железнодорожным мостом, который уже начал вибрировать и содрогаться в ожидании приближающегося поезда. С грохотом пронеслись вагоны. Он поднял глаза и сквозь перекрестия балок увидел освещенный циферблат башенных часов. Оттого что сознание его было затуманено лихорадкой, все представлялось ему в искаженном виде, даже узкая кривая улочка, на которую он свернул, хватая ртом воздух, как утопающий.
– Что за безумие! – громко воскликнул он, останавливаясь в темноте. – Все это бред моего воспаленного жаром мозга. Откуда она может знать, куда идти?
У пересечения двух глухих переулков, ведущих к центру от бульвара и Десятой улицы, он снова остановился, нервно теребя пальто.
– Это все лихорадка, бред! Ее там не было.
На погруженной во мрак улице лишь тускло горел красный фонарь на углу да через дорогу мерцал свет в таверне «Виноградная лоза». Но Хелмеру казалось, что тьма вокруг то и дело озаряется слабыми всполохами огней, которые освещают ему путь сквозь черноту ночи. Старые дома безмолвно глядели друг на друга и словно поджидали его. Наконец он открыл какую-то дверь и вошел в сумрачный коридор, где маленький язычок пламени газовой лампы, как всегда, отбрасывал на стены причудливые тени, и создавалось впечатление, будто призрачный свет исходит из самых недр темноты.
– Ее там не было! Никогда не было!
Едва дыша, Хелмер запер дверь и опустился на пол. Поскольку в его мыслях царил хаос, он поднял голову и обвел взглядом большую пустую комнату, в которой, с каждой секундой все сильнее и сильнее, из блуждающих огоньков разрасталось нереально белое сияние.
– Всё будет гореть, как горю я! – сказал он нарочито громко, чтобы усмирить сжигающих его изнутри фантомов.
Внезапно он засмеялся, и пустая студия ответила ему эхом.
– Что это? – шепотом спросил он самого себя и напряг слух. – Кажется, стучали?
Кто-то стоял за дверью. С огромным трудом ему удалось подняться и отодвинуть задвижку.
– Вы? – хрипло выдохнул он.
Она торопливо вошла, волосы ее были в беспорядке, черное платье припорошено снегом.
– Кто, если не я? – прошептала она, напряженно замерев на месте. – Слышите? Моя мать опять зовет меня. Слишком поздно… Но она была со мной до конца.
В тишине, из бесконечной дали, донесся безутешный крик отчаяния: «Франсуаза!»
Хелмер упал в кресло, окруженный роем мельтешащих огоньков, и комната снова начала наполняться белым сиянием, сквозь которое он молча наблюдал за своей гостьей. Она тихонько сидела рядом, не тревожа его ни словом, ни дыханием.