Малкольмсон зажег вторую лампу, свет которой, не затененный абажуром, был достаточно ярким, и, держа ее высоко над головой, подошел к третьей картине справа от камина, поскольку именно за ней, как он помнил, прошлой ночью исчезла крыса.
Едва бросив взгляд на полотно, он отшатнулся так резко, что чуть не выронил лампу. Кровь отлила от его лица, колени подогнулись, на лбу выступили крупные капли пота, мертвенно бледный, он дрожал как осиновый лист. Но Малкольмсон был молод и отважен. Спустя всего несколько секунд он, взяв себя в руки, снова шагнул вперед, поднял лампу и стал внимательно рассматривать картину, которая была отмыта от пыли и грязи, благодаря чему предстала перед ним во всей красе.
Это был портрет судьи, о чем свидетельствовала алая мантия с отделкой из горностая. Лицо суровое, властное, серое, как у покойника, с чувственным ртом и красным крючковатым носом, похожим на клюв хищной птицы. Глаза неестественно блестели, источая безмерную злобу, мстительность и беспощадность. Малкольмсон похолодел, узнав в выражении этих глаз исполненный ненависти взгляд огромной крысы. И тут он снова чуть было не выронил светильник, ибо вдруг увидел, как эта тварь враждебно взирает на него из дыры в углу картины, причем одновременно с ее появлением смолк и шум, издаваемый остальными крысами. Тем не менее он собрал свою волю в кулак и продолжил осмотр картины.
Судья был запечатлен сидящим в массивном дубовом кресле с высокой резной спинкой, справа от камина, облицованного камнем, а рядом, в углу комнаты, с потолка свисала веревка, конец которой лежал на полу. С нарастающим ужасом Малкольмсон осознал, что изображенная на картине комната – это столовая, где он сам как раз сейчас и находится. Ощущая душевный трепет, он оглянулся, словно опасаясь увидеть призрака у себя за спиной, потом посмотрел в сторону камина – и с громким криком уронил лампу.
Там, в судейском кресле с высокой резной спинкой, рядом с которым свисала с потолка веревка, сидела крыса с холодными, злобными, как у судьи, глазами и неподвижным взглядом, испепелявшим Малкольмсона дьявольским огнем. На фоне воющей за окном бури казалось, что в комнате царит буквально оглушающая тишина.
Стук упавшей лампы вывел Малкольмсона из оцепенения. К счастью, она была металлическая, поэтому не разбилась и масло не вытекло. Пока он поднимал ее с пола, ему удалось немного успокоиться. Погасив лампу, Малкольмсон отер пот со лба и погрузился в размышления.
«Нет! – мысленно сказал он себе. – Это никуда не годится. Если и дальше будет так продолжаться, можно и умом тронуться. Надо с этим кончать! Доктор был прав, взяв с меня обещание не злоупотреблять крепким чаем. Ей-богу, прав! Видимо, нервы у меня совсем расшатались. А я и не заметил… Забавно… Никогда еще я не чувствовал себя лучше. Впрочем, теперь все позади, и впредь я никому не позволю дурачить меня».
Выпив одним махом целый стакан разбавленного водой бренди, Малкольмсон решительно сел за стол и углубился в работу.
Час спустя он оторвался от книги, встревоженный внезапно наступившей тишиной. Ветер за окном неистовствовал, завывая пуще прежнего, ливень так хлестал листву деревьев и с такой силой барабанил в оконные стекла, словно это был град. На фоне бушевавшей снаружи грозы еще более зловещей казалась воцарившаяся в комнате тишина, которую нарушал лишь отголосок ветра, гудевший в дымоходе, да изредка, когда гулкое эхо ненадолго стихало, можно было услышать, как несколько дождевых капель, просочившихся в трубу, с шипением завершали свой путь в пламени камина. Огонь постепенно затухал и уже почти не давал света, кроме красноватых бликов от редких всполохов. Малкольмсон прислушался и внезапно уловил слабый, еле различимый скрипящий звук, доносившийся из угла комнаты, где свисала веревка. «Возможно, это конец веревки скребет по полу, когда поднимается и опускается под действием колебаний колокола», – подумал он. Однако, подняв голову, увидел в тусклом свете камина, как огромная крыса, обхватив веревку лапами, пытается перегрызть ее, в чем уже почти преуспела, судя по оголившимся более светлым внутренним волокнам, которые отличались от потемневшей за долгие годы внешней оболочки. Пока Малкольмсон наблюдал, крыса справилась со своей задачей, и значительная часть перегрызенной веревки с грохотом свалилась на дубовый пол, а виновница этого прискорбного действа повисла на оставшемся обрывке в виде декоративного дополнения – кисточки или помпона, – раскачиваясь из стороны в сторону как ни в чем не бывало. Осознав, что теперь он окончательно отрезан от внешнего мира и не сможет подать сигнал бедствия, Малкольмсон вновь оказался в плену безграничного ужаса, но всего на мгновение, ибо праведный гнев тут же заглушил все остальные чувства; схватив со стола книгу, которую перед этим читал, Малкольмсон запустил ею в наглую тварь. Бросок был метким и все же не достиг цели: крыса, успев отпустить веревку, с глухим стуком свалилась на пол. В тот же миг Малкольмсон рванулся к ней, чтобы прибить, но опять опоздал: она метнулась прочь, исчезнув во мраке неосвещенной части комнаты. Стало очевидно, что этой ночью поработать ему уже не удастся, и он решил скрасить свой однообразный досуг, устроив охоту на неуловимую крысу, которая уже изрядно его допекла. Чтобы в комнате стало светлее, он снял с настольной лампы зеленый абажур, и непроницаемая завеса тьмы, скрывавшая потолок и верхнюю часть стен, сразу рассеялась. Теперь света, особенно яркого в сравнении с только что царившим мраком, хватало на то, чтобы висевшие на стенах картины были отчетливо видны. Малкольмсон обнаружил, что стоит как раз напротив портрета судьи, взглянув на который в изумлении протер глаза… и оцепенел, охваченный страхом.
В центре картины красовалось большое, неправильной формы пятно небелёного[27] холста, столь же не тронутого краской, как когда этот холст только натянули на раму. Фон остался прежним – массивное кресло с высокой резной спинкой, камин, свисающая с потолка веревка, – но фигура судьи с портрета исчезла.
Похолодев от ужаса, Малкольмсон медленно обернулся и сразу же ощутил непроизвольную дрожь во всем теле, а потом затрясся как человек, страдающий дрожательным параличом[28]. Силы, казалось, покинули его, он утратил способность действовать, двигаться, даже мыслить. Мог лишь смотреть и слушать.
Там, куда был устремлен его неподвижный взгляд, в массивном дубовом кресле с высокой резной спинкой восседал судья в алой мантии с отделкой из горностая. Злые глаза блюстителя закона вспыхнули мстительным огнем, а решительный рот скривился в безжалостной, торжествующей усмешке, когда судья поднял над головой руки, в которых держал черную шапочку[29]. Малкольмсон ощутил, как кровь застыла у него в жилах и сердце замерло, что в томительные минуты тревожного ожидания нередко случается с людьми. Несмотря на гул в ушах, он слышал рев бури за окном, а потом сквозь ее завывания его слуха достиг принесенный порывом ветра бой курантов на рыночной площади, возвещавших полночь. Мгновения ожидания казались ему бесконечными, он стоял затаив дыхание, как изваяние, с широко открытыми глазами и оцепеневшим от ужаса взглядом. С каждым ударом курантов торжествующая улыбка судьи становилась все шире, и, когда прозвучал последний, беспощадный вершитель судеб с видом триумфатора водрузил черную шапочку себе на голову.
С нарочитой неторопливостью судья встал с кресла, поднял с пола обрывок веревки набатного колокола и легким движением погладил ее ладонями, словно наслаждаясь прикосновением к ней. Потом неспешно и деловито завязал на одном конце веревки узел и свернул ее в петлю, после чего проверил удавку на прочность, вдев в петлю ногу и несколько раз с силой потянув. Когда результат проверки наконец удовлетворил судью, он с удавкой в руке начал продвигаться вдоль стола, который отделял его от Малкольмсона, постоянно держа свою жертву в поле зрения. И не успел Малкольмсон сообразить, что происходит, как судья, пройдя мимо него, неожиданным маневром переместился к двери, отрезав ему путь к отступлению. Малкольмсон понял, что оказался в ловушке, и стал лихорадочно соображать, как выбраться из этой ситуации. А судья между тем продолжал пристально смотреть на него и, будто гипнотизируя взглядом, приковывал внимание Малкольмсона к себе, так что тот не мог отвести глаз, наблюдая, как противник приблизился, по-прежнему заслоняя дверь, поднял петлю и попытался набросить ее ему на шею. С большим трудом отскочив в сторону, Малкольмсон сумел увернуться – удавка с громким стуком упала рядом с ним на дубовый пол. Судья поднял петлю и, продолжая гипнотизировать юношу злобным взглядом, предпринял еще одну попытку заарканить его, но ценой неимоверных усилий Малкольмсону снова удалось ускользнуть. И так – раз за разом. Судью, похоже, эти неудачи ничуть не расстраивали, он забавлялся, играя с испуганным студентом, как кошка с мышью. Наконец отчаяние Малкольмсона достигло апогея. Он затравленно озирался по сторонам, как вдруг огонь в лампе ярко вспыхнул, озарив комнату, и Малкольмсон увидел, что из всех многочисленных дыр, щелей и трещин в дубовых стенных панелях сверкают маленькие бусинки крысиных глаз. Это слегка успокоило и приободрило его, поскольку, в отличие от судьи, крысы, при всей их мерзости, были все-таки порождением материального мира. Он обернулся взглянуть на свисавший с потолка обрывок веревки набатного колокола и был поражен представшей его взору картиной: веревка буквально кишела крысами. Они покрывали собой каждый ее дюйм, но все прибывали и прибывали из маленького круглого отверстия в потолке, так что колокол на крыше начал раскачиваться под их тяжестью.
О да! Вот и первый, пока еще робкий удар «языка» о его массивную «юбку»! Звук получился негромкий, но амплитуда колебаний веревки увеличивалась, и вскоре колокол должен был зазвонить в полный голос.