– Спасибо, спасибо тебе, Китти Мэлоун, будущая О’Халлоран! – отозвался гном. – Какой же ты счастливец, Тим О’Халлоран! Вдвойне счастливец: и сам, и по жене! Потому что, если бы ты раньше отрекся от меня, потерял бы свое счастье. А если бы она отреклась от меня, осталось бы у вас полсчастья на каждого. Теперь же вы будете счастливы до конца дней своих. И дайте мне еще кусок пирога! – закончил он.
– Ну и чудной же ты, малыш! – заметила Китти Мэлоун, но пошла за пирогом.
Гном сидел, болтая ногами, и смотрел на Тима О’Халлорана.
– Ох, как бы я хотел наподдать тебе сейчас! – простонал Тим.
– Фи, какие слова! – улыбаясь ответил гном. – Неужели у тебя рука поднимется на единственного племянника? Нет, ты лучше скажи мне, Тим О’Халлоран, не была ли раньше твоя невеста служанкой?
– А если и так, кому какое дело? – вспылил Тим О’Халлоран. – Кто из-за этого о ней худое подумает?
– Только не я! – ответил гном. – Приехав в эту страну, я познакомился с работой смертных – достойное дело! Но скажи еще одно: будешь ли ты служить своей жене верой и правдой всю жизнь?
– Собираюсь, – ответил Тим. – А тебе-то что?
– Да ничего, конечно, – согласился гном. – Но вон у тебя шнурок на ботинке развязался, мой отважный дядюшка. Вели мне завязать его!
– Завяжи сию же минуту, зловредный коротышка! – загремел на него Тим О’Халлоран.
Гном послушно исполнил приказ. А затем вскочил на ноги и запрыгал по комнате.
– Свободен! Свободен! – кричал он нараспев. – Наконец-то я свободен! Я услужил слуге слуги, и заклятие больше не имеет надо мной власти! Я свободен, Тим О’Халлоран! Счастье О’Халлоранов свободно!
Тим О’Халлоран, обомлев, уставился на гнома. Тот, казалось, менялся на глазах. Он остался таким же маленьким, спору нет, и лицо его не потеряло детскости, но прежнее злобное выражение исчезло, и в глазах засветилась живая душа. Странно это было и в то же время замечательно!
– Ну что ж, рад за тебя, Рори! – сказал наконец Тим, с трудом приходя в себя. – Теперь ты, без сомнения, вернешься в Клонмелл. Ты честно заслужил это право.
Лепрекон покачал головой.
– Клонмелл, конечно, славный, тихий городок, но в этой стране осуществляются дерзновенные мечты, – возразил он. – Даже воздух тут особенный: ты, наверное, не заметил, но я подрос уже на два с половиной дюйма и продолжаю расти. Нет, не домой, а на Запад я поеду, туда, где шахты и рудники, потому что это – мое призвание. Говорят, в тех краях попадаются такие шахты, куда можно запрятать весь Дублинский замок. Вот бы попробовать! Кстати, Тим О’Халлоран, – добавил он, – насчет горшка с золотом я был с тобой не совсем честен. Когда уйду – посмотри за дверью, найдешь там свою долю. А теперь – прощай. Желаю тебе долгих лет жизни!
– Но как же так, дружище! – воскликнул Тим О’Халлоран. – Неужели мы должны попрощаться насовсем?
Только теперь он вдруг понял, как привязался к маленькому, странному существу.
– Нет, не насовсем! – ответил гном. – Когда будешь крестить первого сына, я появлюсь у его колыбели, хоть ты меня, возможно, и не увидишь, появлюсь я и у сыновей твоих сыновей, и у всех последующих поколений твоих потомков, потому что счастье О’Халлоранов только начинается. А теперь нам нужно расстаться – ведь я получил христианскую душу и должен трудиться в этом мире.
– Погоди минутку! – сказал Тим О’Халлоран. – Тебе пока многое неведомо – душа-то у тебя новая. Несомненно, ты побываешь еще у священника. Но в особых случаях это может сделать и мирянин, а сейчас, видать, как раз такой случай. Как же я отпущу тебя некрещеного?
И с этими словами он осенил гнома крестным знамением и нарек его Рори Патриком.
– Наверно, я не все сделал, как положено по правилам, но зато из самых добрых побуждений, – заключил он под конец.
– Вот за это тебе спасибо! – сказал гном. – Если ты в чем-то и был в долгу передо мной, то теперь с лихвой расплатился.
Не успел он договорить, как вдруг непонятным образом исчез, и Тим О’Халлоран остался в комнате один. Протер глаза: за дверью стоит мешочек – там, где его оставил гном, и Китти как раз входит в комнату с куском пирога.
– А где же твой племянник, Тим? – спросила она.
Тогда Тим О’Халлоран крепко обнял ее и все рассказал. Чему из его рассказа она поверила, не мне судить. Но интересно одно. С тех пор в их роду кто-то всегда носил имя Рори О’Халлоран, и был он удачливее остальных. А когда Тим О’Халлоран стал начальником железной дороги, знаете, как он назвал свой личный вагон? «Гном» – вот как! И люди говорили, что в деловых поездках с ним время от времени видели странного маленького человечка с лицом мальчишки. Появлялся он словно бы из ниоткуда на какой-нибудь станции или полустанке, и его сразу же пропускали в вагон, а высшие чины железнодорожного мира вынуждены были ждать в тамбуре. И потом из вагона доносилось веселое пение.
Артур Мейчен
Шабаш ведьм
Луциан инстинктивно чувствовал, что в пустыне города нет ни покоя, ни передышки. В ровных рядах домов, в самодовольных, до блеска начищенных фасадах пригородных вилл было нечто, превращавшее все сущее в банальность и пошлость. Под их тусклыми крышами, за их ноздреватыми дверьми любовь становилась мещанской интригой, радость – пьяным весельем, чудо жизни – заурядной борьбой за существование. Люди здесь находили истинную веру в низменном ханжестве и напыщенной риторике конгрегационалистской церкви – в этом оштукатуренном кошмаре, подпертом дорическими колоннами. Ничто прекрасное, утонченное и художественное не могло выжить в стихии пригорода, в его разжиревших на вони и грязи домах. Поднимавшийся над кирпичными заводами тошнотворный дым спрессовывался в дома, и люди, жившие в них, происходили не иначе как из кирпичной глины.
Вот почему так радовали сердце Луциана те немногие осколки прошлого, которые он мог еще найти на краю пригорода, – суровые старые здания, стоящие поодаль от дороги, заплесневевшие стены помнящих восемнадцатый век таверн, сгрудившиеся деревушки, из памяти которых еще не стерся солнечный свет и жар прошедших над ними столетий. Узколобость, низость и вульгарность казались Луциану повальной болезнью, охватившей современное человечество. Не только добро, но и зло в человеческой душе стало чересчур дешево и доступно, и грубая накипь повседневности покрыла источники жизни и смерти. В этих вульгарных двухэтажках было равно немыслимо отыскать великого грешника и великого святого – даже грехи живущих здесь людей пропахли кислыми щами и блевотиной кабаков.
Луциан часто спасался бегством из этого пошлого лабиринта – он искал старые, обжитые, исполнившиеся смыслом прошлого дома, как археолог ищет обломки римского храма среди современных зданий. Вой ветра и шумный ночной дождь напомнили Луциану о старом доме, который привлекал его своей загадочностью. Луциан набрел на него в один из серых мартовских дней, перед тем несколько часов пробродив под низким свинцовым небом в поисках убежища от резкого ледяного ветра, несшего с собой сумрак и дыхание роковых и печальных сибирских равнин. В тот день пригород измучил Луциана больше обыкновенного – то был бессмысленный, отвратительный, изматывающий тело и душу ад, созданный в эпоху бездарности, преисподняя, построенная не великим Данте, а дешевым подрядчиком. Луциан бездумно шагал на север. Когда он наконец решился поднять глаза от дорожной грязи, то увидел, что ему посчастливилось найти одну из узких тропинок, уцелевших в заброшенных полях. Он никогда прежде не ходил по ней, поскольку поляна в начале тропы была до отвращения запущена, завалена консервными банками и битой посудой, да вдобавок еще и огорожена омерзительным забором из обрывков проволоки, гниющего дерева и согнутых рельсов. Но в этот день Луциану повезло: он свернул с главной улицы в первый же попавшийся проулок, и ему не пришлось пробираться сквозь свалку, пропитанную вонью от разлагающихся собачьих трупов и пакостным запахом помойки. Он сразу же оказался на мирной извилистой тропинке, и возвышавшиеся над долиной обрывистые склоны укрыли его от ветра. Луциан неторопливо прошел пару миль и за очередным поворотом увидел крохотную ложбинку, где шуршал такой же неприметный ручеек, что и в его родных лесах. Но, увы! На противоположном краю ложбинки протянулась окраина «нового поселка» – вульгарно-красные виллы, стена к стене примыкающие друг к другу, и неизбежный ряд жалких лавчонок.
Не теряя надежды найти другой выход из долины, Луциан повернул было назад, но тут его внимание привлек маленький домик, расположенный справа, чуть в стороне от дороги. Когда-то узенькая дорожка вела к белой калитке, но за многие годы краска на калитке выцвела до черноты, дерево крошилось от малейшего прикосновения, да и дорожка заросла мхом. Железная садовая ограда повалилась, трава и настырные сорняки задушили цветочные клумбы. Однако среди этого буйства плевел, хищно тянувшихся вверх, порою мелькал тонкий розовый куст, а по обе стороны от главного входа росли самшиты – беспорядочные, буйно разросшиеся, но по-прежнему отрадно зеленеющие. Шиферная крыша поблекла и покрылась темными пятнами от капель, падавших с высокого вяза, что стоял на самом краю заброшенного сада. Покосившиеся стены тоже были отмечены сыростью и распадом – их желтая краска почти смылась множеством дождей. К двери вело сводчатое крыльцо: оно так раскачивалось и кренилось под ударами ветра, что казалось – при следующем же порыве непременно завалится. На первом этаже, по обе стороны от двери, виднелись два окна. Еще два окна располагались наверху, над дверью. Пятое окно было наглухо заколочено.
Луциана очаровал этот старый, жалкий, покосившийся, обезображенный раскрошенным шифером и желтыми стенами домик. Мягкие и сочные краски черепичного свода, теплые, темные тона красных стен были безвозвратно скрыты пятнами плесени и паутины. Без сомнения, счастливые дни этого дома ушли навсегда. Что-то роковое и ужасное мерещилось в нем Луциану – черные прожилки ползущих по стенам трещин и зеленая заплесневелость крыши казались ему не столько результатом воздействия непогоды и воды, годами льющейся с соседних деревьев, сколько внешним проявлением Зла, таившегося в обитателях этого дома и управлявшего их жизнями.