Божественной супругой князя Гвидона становится прекрасная Царевна-Лебедь. Образ Лебедя устойчиво связан с северными странами — легендарной Гипербореей и Скифией. Аполлон Гиперборейский появлялся из северных стран на лебединой упряжке. Вергилий в «Энеиде» описывает вождя славянского племени венетов Купавона, шлем которого украшен лебедиными перьями в честь отца его Кикна — Лебедя. Герой древнегерманских сказаний — «король-лебедь» Лоэнгрин — прибывает из неведомых стран в Германию верхом на лебеде. Эсхил упоминает мифических северных дев-горгон с «лебедиными шеями». Он называет амазонок «лебеди». «Лебединые девы» в славянской мифологии — дочери Океан-моря. Отец братьев — основателей Киева Кия, Щека и Хорива звался Орий, Арий, а сестра — Лыбедь, давшая свое имя реке. Танец, подражающий движению плывущего лебедя, сохранился до наших дней.
Во «Влесовой книге», во многом раскрывающей смысл древних названий, часто упоминается «Птица-матерь Сва». Простейшее сопоставление со словами, обозначающими лебедя в ирландском, английском и немецком языках (swan, schwan) подтверждает, что это не что иное, как лебедь (учтем такую особенность русского языка, как отсечение последнего согласного — «Дажьбо» «вместо «Дажьбог», «спасибо» вместо «спасибог» и т. д.). У женского божества естественно предположить служительниц, которые могли именоваться дева-лебедь, лебедушка. Подобные союзы сохранялись у древних греков: группы участников религиозного культа носили имя какого-либо животного, связанного с божеством. Само по себе это является пережитком отдаленного прошлого, когда само божество мыслилось в зверином или птичьем образе, позднее же животное стало его спутником или атрибутом — змея и сова Афины, кони Посейдона, быки Диониса и т. д. Участницы празднества Артемиды Бравронской рядились медведицами, и т. д. «Такого рода сакральные прозвища зооморфического характера, — замечает И. Толстой, — часто, но не всегда могут служить указанием на старинные представления о божестве, мыслившемся в зверином образе. Элемент ряжения необходимо сопутствовал культу таких божеств; рядясь определенным животным, верующий уподоблялся богу, принимая на себя личину его: в момент священного маскарада поклонники бога становились сами подобиями его, принимая вместе с обличием божества его звериное имя»[145].
Наконец, существовали инициации не только юношей, но и девушек. Давно высказано мнение, что амазонки составляли некий «орден», служивший Лунной богине. Греки, сохранившие множество преданий об амазонках, дали свой перевод этого слова, окончательно запутав вопрос. Они считали, что воинственные амазонки, обучаясь стрельбе из лука, прижигали грудь, чтобы она не мешала натягивать тетиву: отсюда якобы и пошло слово «а-мазос, амазонки», то есть безгрудые. О бессмысленности и неправдоподобности такой трактовки косвенно свидетельствует то, что в изобразительном искусстве амазонки неизменно прекрасны, грудь их не изувечена, а согласно легендам они вступали в брачные союзы и привлекали сердца греческих героев — Тезея, Геракла, Ахилла. Наконец, техника натягивания лука у варваров предполагала иные точки упора, нежели грудь, — в том числе на уровне уха. Важное свидетельство на этот счет мы находим у Прокопия Кесарийского — историографа времени Юстиниана (VI в. н. э.). В сочинении «Война с персами» он пишет, что описанные еще Гомером лучники составляли низший разряд войска; они шли в бой пешими и не имели щита, чтобы укрыться; но главное — «они нерадиво владели своим искусством; притянув тетиву к груди, они пускали стрелу слабую и совершенно безопасную для того, в кого она попадала»[146].
Нынешние же лучники, — продолжает он, — прекрасные наездники, пускающие стрелы на полном скаку, и искусство стрельбы иное: «Лук они поднимают до лба, а тетиву натягивают до правого уха, отчего стрела пускается с такой мощью, что всегда поражает того, в кого попадает, и ни щит, ни панцырь не могут отвратить ее стремительного удара»[147]. Но эта техника стрельбы из лука привнесена в византийское войско северными варварами, составившими его ядро и ударную силу. Следовательно, можно сказать, что древние греки погрешили против истины, как минимум, дважды: мало того, что они объяснили неясное для них слово «амазонка» из греческого языка, сделав их «безгрудыми»; они еще и приписали им собственную малоэффективную технику стрельбы из лука, при которой тетива натягивается на уровне груди. Среди северных скифских народов, к которым принадлежали амазонки, грудь отнюдь не оказывалась помехой стрельбе из лука согласно способу, описанному Прокопием.
Существует иная версия, высказанная впервые французским исследователем древнейших народов и культур северного Причерноморья и Крыма Моро де Жоннесом в XIX веке. Он указывает, что слово «альма» — дева, вполне могло проникнуть сюда вместе с финикийскими мореплавателями задолго до греков. Правда, здесь возникает проблема сочетания двух корней, одного из индоиранского, другого — из семитского языкового семейства. Однако дальнейшие исследования показали, что некогда носители этих языков жили поблизости, и в их языках осталось немало заимствований. Лишь впоследствии, после распадения первоначально единой культурно-языковой общности и долгого раздельного проживания, сформировались раздельные грамматики и различия стали весьма глубокими. Но с тех пор как наука предположила, что предки финикийцев, халдеев, евреев и арабов некогда проживали в близком соседстве с предками эллинов, латинян, кельтов и скандинавов, нет ничего удивительного в том, что значительное число терминов и обозначений перешло из одного языка в другой или было первоначально заимствовано из праязыка. В книге Олава Рудбека «Атлантика» содержится немало примеров любопытных совпадений между семитскими и североевропейскими языками. Слово «Альма» в пуническом языке означало «дева»; видимо, оно перешло к скифам и пелазгам и сохранено ими по причине его сакрального значения, полагает Моро де Жоннес[148]. Добавим, что «альма» в значении «благая», божественная, сохранилось как эпитет в латыни — «альма матер», «Альма Венус». Действительно, это название сохранилось в нескольких местах в Крыму — это Алма-Кермен, река Альма, долина Алмалык и пр.; в других же оно было заменено переводом «девы» на греческий — Партенит, Партениум и т. д. На утесах и вершинах Тавриды находились святилища, посвященные Лунной богине, которой служили жрицы-девственницы.
Дюбуа де Монпере, желая пролить свет на вопрос — где именно помещали Криуметопон — Бараний лоб — древние, дает разбор скупых фрагментов текста о побережье Крыма между Феодосией и портом Символов — Балаклавой. Античной географии, подчеркивает он, были известны здесь лишь две горы и два города — Афинеон и гора Трапезус, Ламбада (Ламбат) и гора Криуметопон. Он обращается к тексту Скимна Хиосского, писавшего за столетие до н. э., и к тексту Арриана, писавшего через 100 лет н. э. Первый упоминает город Лампады (селения Биюк и Кучук-Ламбат). Арриан употребляет это название в следующем тексте: «От пустынного порта Тавроскифов до Альмитис Таврического — 600 стадий, и от Лампас до порта Символов 520 стадий». Отсюда видно, заключает Дюбуа, что эти два места, Альмитис и Лампас либо составляют одно, либо расположены достаточно близко, поскольку одно название употребляется вместо другого»[149]. По-видимому, продолжает он, Аю-Даг или Медведь-гора, или Биюк Кастель и есть «Бараний лоб или Криуметопон древних, и что этот мыс и есть место действия рассказов Геродота и Скимна об Ифигении; именно сюда прибыла она после жертвоприношения в Авлиде.
Так Альмитис Таврический, упомянутый Аррианом — вероятно, местное название Святилища, которое греки назвали Партенит, то есть Девичий. Это подтверждает высказанное выше предположение о том, что его догреческое, местное название, подчеркнутое эпитетом «Таврический» восходит к слову Альма — Дева. Тогда и крепость Алма-Кермен в устье реки Альмы обретет смысл — не «крепость-яблоко» или «река-яблоко», а Девичья крепость, которых мы уже насчитали немало в этом краю. Рискнем высказать и еще одно предположение. Выше упомянуто, что селение Лампады и Альмитис, возможно, составляют одно. Выводя смысл слова Лампас, Лампада из греческого, обычно связывают это с факелом или маяком. Но если здесь жили тавры и скифотавры, то и название это бессмысленно выводить из греческого. Вот как звучало оно у арабского географа XII столетия Эдризи: Лебеда, urbs Lebedah. В свете всего, что уже было сказано выше о Деве и о Лебеде, соседство этих двух названий дает словосочетание, о котором, наверное, проницательный читатель уже догадался — Дева-Лебедь!
После этих предположений не будет слишком дерзким расшифровать «амазонка» как «альма-сван», дева-лебедь, белая дева — название, относимое оракулом к служительницам Афины и Артемиды. И это тем более убедительно, что еще не слишком далеко разошедшиеся славянские и германские языки в древности сохраняли понятное для обоих название лебедя — «птица-матерь Сва» Влесовой книги. Подобное сближение мы находим и в «Эдде», где «Swanhit» имеет смысл «Девы-лебедя». Созвездие с этим именем могло представлять божественного предка, помещенного на небо в древности.
Представляет интерес еще одно соображение, выдвинутое Моро де Жоннесом. В иероглифике знак opt означал лебедя. Если воспользоваться этим переводом Шампольона, то оно дает точное объяснение частоты слога «оп» в именах нимф: Антиопа, Астеропа, Халкиопа, Меропа, Европа и т. д. Первая — королева амазонок, четыре остальные — дочери Атласа, ставшие супругами богов и родоначальницами народов Греции.
Лебеди изобилуют в озерах Крыма и полуострова Таманского, пишет Моро де Жоннес, и это нередко отмечалось путешественниками. Известный исследователь Дюбуа де Монпере поэтически описывал их стаи, взлетающие над зарослями тростника.