Франсеск МиральесСакура любви. Мой японский квест
Francesc Miralles
Sacura Love. Una Historia de Amor en Japón
Copyright © Francesc Miralles, 2019
Издательство Азбука®
Странствующий дорогами любви тысячи километров пройдет так же легко, как и один.
Рэй[1] (0)零
Тягостная тишина на похоронах сама по себе невыносима, но еще хуже то, что большинству из тех, кто пришел отдать последний долг усопшей, не исполнилось и двадцати.
Амайя умерла через месяц и один день после своего совершеннолетия. Но для охваченных горем родителей, которые сейчас смотрели на толпу молодежи, она навсегда останется маленькой девочкой. Их безвозвратно потерянной девочкой.
– Кажется, я сейчас упаду в обморок, – шепнула ее лучшая подруга, вцепившись мне в руку, как перепуганная обезьянка.
– Ты же обещала сказать несколько слов на церемонии, – напомнил я, изо всех сил стараясь изобразить стойкость духа.
– Да, но… Не знаю, Энцо. Будто весь мир разваливается на части. У тебя нет такого ощущения? Это так…
Голос ее прервался, и повисшая на ресницах слеза скатилась по щеке, оставляя темный след от потекшей туши.
У нее не находилось нужных слов, чтобы описать происходящее. И по правде, у меня тоже.
Еще полгода назад в мире царил полный порядок. Я начал изучать психологию в университете, а Амайя продолжала заниматься живописью, раздумывая, чему посвятить свое будущее. Она боялась, что академическое изучение истории искусств помешает ей реализовать собственный талант, свободный и непосредственный, как само ее естество.
Стоило только попросить Амайю что-то сделать, как тут же ты получал отказ. Это я усвоил с детского сада. С тех самых пор мы все время шли рука об руку, как две параллельные прямые, – вместе ходили в начальную школу, вместе закончили колледж и неожиданно оказались выброшены в реальную жизнь.
Если говорить о сексе, то между нами никогда ничего не было, среди прочего еще и потому, что она отдавала предпочтение представительницам своего же пола. А помимо этого, между нами было все.
Лет в десять мы вместе сбегали с уроков, чтобы тайком попить лимонада в местном кафе.
Вместе мы впервые попробовали пиво, выкурили свою первую сигарету и свой первый косяк. В моем случае, кстати, он стал и последним, поскольку у меня резко упало давление и я без чувств рухнул на ковер в комнате Амайи.
Вместе мы ездили в Лондон, заручившись родительским благословением и разрешением с печатями из полицейского участка. А потом и в Афины, и в Берлин… Столько городов, и в каждом мы до рассвета болтали обо всем на свете!
От одной мысли о том, что больше мне никогда не суждено говорить с Амайей, у меня внезапно закружилась голова, словно эта непостижимая смерть вдруг материализовалась и, обретя реальный вес, всей своей тяжестью навалилась на нас, друзей-одноклассников.
Медленно двигаясь в безмолвной толпе по направлению к часовне, я вспоминал, словно в ускоренной перемотке, события последних месяцев.
– Энцо, кажется, у меня нашли какую-то нехорошую болячку, – сообщила Амайя по телефону чужим голосом, звучавшим так, будто человек одной ногой уже стоит в могиле.
Анализы подтвердили наихудшие опасения. Рак распространился настолько, что врачи давали ей не больше года. Амайя продержалась половину обещанного срока. Она так привыкла жить на высоких оборотах, что и к смерти спешила изо всех сил.
От нахлынувших воспоминаний я почувствовал, что почва уходит у меня из-под ног.
– Это неправда, – твердил я себе в каком-то тупом оцепенении, не вслушиваясь в поминальную речь священника. – Я в любой момент могу очнуться от этого кошмара, Амайя окажется жива, и все будет как прежде.
Меня вернула к действительности нескладная девчонка, лучшая подруга Амайи, – она вышла вперед, зажав в длинных костлявых пальцах какой-то листок. Бумага дрожала так сильно, будто вот-вот выскользнет из рук и упадет к ее ногам.
Все задержали дыхание.
Наконец она заговорила прерывающимся голосом:
– Мы все хорошо знали, как Амайя увлекалась Японией. Жаль, что она не смогла исполнить свою мечту – поехать туда… – Она высморкалась в бумажный платок и продолжила: – Но наверняка многим из вас неизвестно, что ее имя существует в японском языке и означает «ночной дождь». Не правда ли, поэтично?
Ей снова пришлось сделать паузу, чтобы утереть слезы. Теперь дрожали не только руки, но и губы.
Когда уже все решили, что девушка не сможет закончить свою речь, она собралась с силами.
– Когда умерла Амайя, в наших сердцах воцарился мрак. Но мы всегда будем ощущать ее присутствие рядом, как невидимый дождь, пропитавший насквозь наши души.
При этих словах кто-то из присутствующих зарыдал, и вновь девушка помолчала, пока остальные передавали платки и сочувственно обнимали друг друга.
– В предпоследний раз, когда я навещала Амайю в больнице, – продолжила подруга, – она попросила раздобыть ей антологию «Хайку о смерти». В ней собраны эпитафии, которые поэты и буддийские монахи писали сами себе, прощаясь с жизнью. И я взяла эту книгу, когда готовила свою речь… – Бумажка чуть не выпорхнула из пальцев, но девушка успела подхватить ее. – Я выбрала несколько строк из Сокана и из Цугена Дзякурея[2], чтобы сказать последнее прости нашей любимой подруге.
Часовню накрыло безмолвие, такое же пронзительно-белое и чистое, как полотно, на котором Амайя уже никогда ничего не нарисует. Мне показалось, будто этот холст – эпитафия, сотканная из осколков моего сердца и души.
– Если кто-то вас спросит, куда ушла Амайя, скажите только лишь: «У нее были дела в ином мире». Сейчас, на своем последнем пути, она ступает по облакам.
Ити (1)一
После похорон я неделю не вставал с постели. Я не болел, но совершенно лишился сил.
Я попытался было перечитать конспекты по социальной психологии, но понял, что совершенно не могу сосредоточиться. Единственное, что у меня получалось, – это слушать радио, да и то недолго. Пару минут я был в состоянии воспринимать новости или какую-нибудь программу о кино, но вскоре меня снова одолевала необоримая свинцовая тяжесть.
Я проваливался в мучительное краткое забытье и пробуждался с бредовой убежденностью: «Амайя жива, все это просто ночной кошмар».
Осознавая, что все мои мысли возвращаются в одну и ту же точку, я начинал ворочаться в кровати, натягивая на голову простыню в тщетном желании исчезнуть.
В один из таких моментов бодрствования я увидел перед собой приземистую, плотную фигуру отца. Откинувшись на спинку стула, он внимательно смотрел на меня.
– Эй, – возмутился я, – и сколько ты уже так сидишь?
– Достаточно, чтобы понять, что ты совершенно пал духом. Сходи проветрись. Я понимаю, что это ничего не изменит, но свежий воздух тебе всяко не повредит.
Я смотрел на отца, не зная, что сказать. Этот человек был создан для страданий. С тех пор как моя мать сбежала с другим, его мир сузился до итальянского ресторанчика, которым он управлял, и редких минут отдыха дома со спортивной газетой в руках.
Он воспринимал свое одиночество как пожизненное наказание, суровое и необратимое, а теперь вот посягнул на мою территорию.
– Я хочу остаться дома, папа.
– А почему бы тебе не позвонить комунибудь из одноклассников? – настаивал он, озабоченно теребя двойной подбородок. – Ты же знаешь пословицу: «Разделенное горе – это половина горя».
– Но не для меня… Лучше я отлежусь дома, чем часами слушать разговоры о ней. Честно говоря, я стараюсь забыть то, что случилось.
– Забыть невозможно, Энцо, – откликнулся отец, слишком хорошо зная, о чем говорит. – Но жизнь все равно продолжается, пусть она сейчас и кажется тебе кучей дерьма.
С этими словами он потрепал меня по волосам и вышел из комнаты.
«Я люблю тебя, старина, – подумал я про себя. – Хоть ты и взвалил на себя роль тягловой лошади и думаешь только о том, чтобы выжить».
И тут на меня снова напал сон и потащил в пропасть, которая, подобно черной дыре, не вела никуда. В те дни, пока не пришел некий загадочный пакет, это небытие оставалось моим домом, единственным местом, где я мог существовать.
Ни (2)二
Подскочив в постели от трели будильника, я вспомнил, что уже понедельник. Через час с небольшим я должен сидеть на занятиях по статистике в университете. Нелегкая задачка, но, как говорил отец, жизнь не стоит на месте. Выхода не было.
Или, по крайней мере, я так думал до того, как в трусах и майке поспешил открыть входную дверь.
Курьер в синей униформе вручил мне пакет и попросил поставить на планшете электронную подпись. Обычно посылки приходили отцу – товары для ресторана или последние книги по кулинарии, – так что я удивился, обнаружив на коричневой коробке свое имя.
Я сразу узнал почерк, но взбунтовавшийся разум твердил, что это ошибка.
Сев у стола в гостиной, я с трудом заставил себя снять клейкую ленту с упаковки. В коробке лежал толстый конверт и книга, судя по всему самиздат.
На фоне фотографии какой-то поросшей мхом могилы я с изумлением прочитал заглавие:
ПОСЛЕДНИЕ ДНИ КУЗНЕЦА
«Кто, черт побери, мне это прислал?» – думал я, открывая трясущимися пальцами конверт, но его содержимое оказалось еще более загадочным, чем сама книга, на которой даже имя автора не значилось.
Под аббревиатурой «JR»[3] скрывался, судя по всему, ваучер на проезд по железной дороге, а также обнаружилась пачка билетов на самолет и подтверждения гостиничной брони. И плюс к этому – схваченная скрепкой пачка купюр. Иены.