– …Океан кормит. И неплохо. Однажды наш экипаж сильно поиздержался в чужом порту на ремонте, за полгода береговой жизни мы истратили все свои авансы, поэтому капитан и разрешил мне, а я был тогда вторым помощником, отвечал за продовольствие, организовать кормёжку ребят продуктами, рассчитанными на длительный предстоящий рейс. Но предупредил всех, что на промысле нам придётся дружно питаться только тем, что поймаем. Мужики согласились.
В Гвинейском заливе мы тогда промышляли желтопёрых тунцов – гигантских стремительных рыб со скорбно сжатыми ртами. Каждый – больше ста килограммов, плотные и вкусные особи.
Повар в том рейсе был асом в своём деле, баловал нас так, что экипаж даже и не чувствовал, что все макароны, колбасу и консервы мы давно уже съели на берегу.
Главным блюдом были тушёные тунцовые рёбрышки. Толщиной с палец, а мясо у жёлтопёрых – не хуже качественной телятины, сочное, розовое! Не отличить.
Мы много работали, уловы радовали десятками тонн, аппетит у коллектива был соответствующий.
Сложился обеденный ритуал – и никто даже не подумал изменить его до конца рейса – на второе всегда подавались тунцовые рёбрышки. Кто-то просил по два, кто – по три штуки. По четыре не съедал никто – слишком сытно, а повар страшно сердился, если на тарелках оставалось недоеденное. Кусок хлеба – в подливку, компот из сухофруктов – на третье, лучшего и не могло быть!
– Ну, разве ты не перфекционист?!
– Я – реалист, с уклоном в поклонение низменным инстинктам.
– Не верю!
– Хочешь, я прямо сейчас наглядно продемонстрирую, как поступают настоящие мужчины с колбасными запасами, случайно обнаруженными в домашних холодильниках не верящих им женщин?
– Ага! Всё-таки моя колбаса привлекает гурманов?!
– Ещё как. Вообще-то я выгодный – ем мало.
– Есть шанс доказать это…
И под серой луной, и на смятых простынях, и за крошечным кухонным столиком они продолжали удивляться, каждое мгновение имея возможность видеть друг друга по-иному.
Верхний свет просторного абажура делал близкое лицо Марьяны пронзительнее, чётче, старше, но Глеб точно знал, что оно всё равно прежнее – первоначальное, как и в то самое цветочное утро, чуть растерянное и неуловимо упрямое.
А она впервые в своей жизни ощущала совсем рядом пристальный взгляд такого близкого ей и одновременно отдалённого от всех остальных людей мужчины.
Они вместе чувствовали, как недолог миг такой встречи, что совсем скоро расставание…
Именно поэтому и было важным для них успеть многое услышать, а спросив, как можно больше узнать, да так, чтобы потом, когда что-то на протяжении жизненного пути непременно позабудется или слукавит память, или придётся некоторое из услышанного исказить с целью собственного удобства, быть уверенным, что всё остальное – правда.
– А вообще-то из меня не получится хорошего повара.
– Почему?
– Чувствую, что чрезмерно брезглив для такой профессии.
– Тянет часто мыть руки?
– Нет, тут другое, скорее изобилие собственных условностей. Самое невозможное для меня – грязный нож. Не помню когда, но однажды я решил, что грязь на острой стали оружия или инструмента – это дико, и теперь любой нож, который оказывается поблизости от меня, я тщательно мою. Даже чужой, не говоря уже о своих, привычных. Не могу представить себе меча короля Артура в бараньем сале или с остатками засохшей вражеской крови…. Из других бытовых примеров – всегда стремлюсь унизить человека, жующего прилюдно семечки. Мерзкое зрелище. Брезгливое, до рвоты, отвращение вызывает и общественное, групповое сосание кальянов…
– Всегда и везде? Может это болезнь у тебя такая сложная, гигиеническая, не помню уж её названия-то, а?
Марьяна смеялась, глядя прямо ему в глаза, а Глеб улыбался в ответ сам и ничуть не смущался именно такому вниманию.
– Нет, конечно же, не всегда! Вот техническая грязь – это не грязь, приходилось мне есть и сырую картошку, и хлеб, наполовину с дорожной глиной, и гальюны драить голыми руками…. Но вот нож – он всегда должен быть чистым!
– Я тебе верю.
– Это хорошо.
В эти минуты капитан Глеб думал о многом. Говорил – тоже, но пока не о самом главном.
– А ещё я не умею болеть…
– Это вообще здорово.
– Мне нравится смотреть, как ты пьёшь чай, смешно закутавшись в халат. Хочешь, я принесу тебе чаю?
– Хочу. Неси.
…Далёкий свет на кухне, шипенье чайника и осторожный стук чашек делили весь мир надвое.
В усталости такой странной ночи Марьяне начал сниться удивительный сон.
…Как будто она знала человека, который долго стремился к вершине.
Это была его единственная цель, его жизнь, его страсть.
Он лез, ломая ногти, оставляя на скалах капли крови.
Марьяна ясно слышала, как ещё в начале пути кто-то из опытных людей сказал ему, что в этих горах он будет один, поэтому нужно быть предельно осторожным. Он знал, что сорвется – никто не поможет, друзья далеко внизу.
Она знала, она видела, как ради своей вершины он жертвовал многим, лез, полз, карабкался. Ломал пальцы, снова лез. И вот.…
Нет, до сверкающего пика ему было ещё очень далеко, вокруг были только грозные камни, он оглядывался: есть ли эта вершина?!
На одной из холодных скал этот человек встретил другого человека, тоже осторожного, и так же неимоверно израненного. С первых слов, с первых же взаимных взглядов они решают: «Дальше – в одной связке!». Но нужны ли им теперь их вершины?! Безусловно! Какие? Неважно….
Они вместе. Теперь каждый из них знает: кому-то одному упасть уже не получится – погибнут оба. Все движения, решения и дела – теперь в заботе не о собственном одиночестве, а о жизни двоих.
Марьяна кричит в огромную пустоту: «А как же вершина-то?!».
И сверху, гулко и невидимо ей отвечает голос: «…Вершина ждет других одиночеств, которым ещё предстоит встретиться на пути к ней».
– Ваш чай, уважаемая.
– Что?! Я задремала?
– Ты уснула.
– А ещё отец мне в детстве рассказывал историю, я плакала…
Взъерошенная коротким сном Марьяна действительно забавно закуталась в свой халат и осторожными глотками пробовала чай.
– Вкусно!
– Шоколад поломать?
– Давай!
Всё ещё тихо за окном.
Там постепенно возникали, конечно, какие-то автомобильные шумы на дороге, но как-то неуверенно, не по-рабочему, не активно.
Скоро будет воскресное утро.
Скоро…
– Отец видел, как я трепетно отношусь к разным червячкам, к лягушатам, курицам, поэтому как-то, без умысла, и рассказал мне про случай своего детства. Множества других историй и не надо, чтобы дочка с тех пор стала доверять отцу…
Он, ещё маленький, с родителями, жил в послевоенной степи. В их зверосовхозе разводили норок, лисиц, а на корм этим ценным пушным зверям готовили много разной другой животины. Гнали табуны старых лошадей, рефрижераторами возили из дальних степей тысячи черепах, однажды из незакрытой машины они расползлись по всему поселку, с хрустом лопались в грязи под колесами машин и тракторов.
Как-то летом в посёлке появилось целое стадо осликов или ишаков, маленьких, ушастых, их тоже пригнали на убой, на корм чернобуркам… Папа со своими друзьями-второклассниками пробрались тогда на ферму, угнали себе по ослику и стали кататься на них по делам: на рыбалку, купаться на озеро. Наивно думали, что убыль незаметная для такого-то огромного стада, да и ишачки были уж очень удобные, ласковые, игрушечные.
Но директор поймал двух мальчишек, оштрафовал их родителей. В те-то строгие времена… Мальчишек наказали, а они решили отомстить. Ночью открыли все ворота фермы, и выгнали осликов на картофельное поле. Под утро в посёлке возникла страшная паника.
Ослики были упрямыми, не поддавались ни строгим крикам, ни командам, никак не табунились, разбежались по двое, по трое, весь коллектив зверосовхоза замучался их ловить! Ну, никак не получалось! И картошка на глазах у всех гибнет, и учтённое государственное имущество разбегается. Тогда директор, сам, на персональной машине, приехал к пацанам, на улицу, с мольбой-просьбой: «Ладно, берите каждый себе по ослику, пользуйтесь! На забой вернёте. Только помогите их сейчас всех собрать!».
Мальчишки согласились. А на время массового осеннего забоя они все убежали из поселка на озеро. Плакали без стеснения там весь день, зажимали уши, чтобы не слушать далёкие стоны ишачков на ферме…
– Твои родители живы?
– Да, стареют потихоньку.
– И моя матушка седая совсем…
– Не грусти.
– Мой девиз – «Спокойный среди бурных волн».
– Тре…
– Тридцать три.
Из кухни в комнату, с чашками и подносом, капитан Глеб Никитин ходил опоясанный большим банным полотенцем.
– А ещё…
– Тоже печальное?
– Нет, скорее наоборот! В школе коллеги как-то по случаю рассказывали. Семья пенсионеров на время отъезда доверила молодожёнам, детям давних знакомых, свою дачу. Мол, и те отдохнут от родителей, вроде как подарок им на медовый месяц, да и дача не останется без присмотра. И, главное, об оставленной там живности нужно было позаботиться: о коте и черепахе. Первые дни молодые ребята честно звонили старикам, что всё хорошо, что к ним в загородную резиденцию приезжают интересные гости, что они устроили там уже не одну вечеринку, а потом как-то подозрительно замолчали…. По приезду хозяев тех ждало честное признание, что сначала с территории их дачи пропал кот, а потом – убежала черепаха. Старики упрекали молодожёнов: «Что же вы пили-то там, со своими гостями-то, если от вас уж и черепаха сбежала…?!».
– Держи, вытри руки.
Глеб подал Марьяне полотняную салфетку.
– И чашку давай, отнесу.
– Спасибо, было очень вкусно!
– Очень, правда?
С подносом в руках, босиком, в полотенце, капитан Глеб оглянулся, сурово оглядывая беззаботную в тёплом сумраке, но совершенно искренне облизывающую со своих пальчиков остатки шоколада, женщину.
Заметив выражение его лица, Марьяна расхохоталась.