– В этой части дома довольно темно, – заметила Белинда.
Действительно, в комнате царил полумрак. Норман включил верхний свет. По комнате пролегли тени, и от этого почему-то стало только хуже. В гостиной пахло холодом и безжизненной пустотой.
Той ночью супруги лежали бок о бок и оба думали про обращение пастора и про то, какие обязательства оно на них накладывает. Передняя комната. Постепенно оба погрузились в сон, и в головах у них замелькали совсем другие картины: вот мужчины спят в арках рядом с верными друзьями-псами, женщины, больше напоминающие горы серого тряпья, лежат на скамейках в парке, бездомные выстроились в очередь у ночлежки, под ногтями многолетняя грязь, шеи морщинистые. Дикие глаза. Бормотание. Жутковатые шорохи. Запах перегара.
Несколько дней на эту тему больше не заговаривали. Раз или два Белинда останавливалась в дверях передней комнаты. Разве можно жить там, куда не проникает солнце? Белинда подошла к окну. Раньше она не замечала, какой унылый вид из него открывается: стеклянный прямоугольник террасы, заляпанная бетонная ванночка для птиц, изгородь из бирючины. Кому захочется постоянно на все это глядеть?
К тому же надо думать о детях. Белинда представила их, свернувшихся калачиком на диване в гостиной. Надо думать о детях.
– «Дорогие Норман и Белинда», – прочел вслух Норман.
Ирвины договорились, что письма, адресованные им обоим, открывает он.
Осень нынче холодная. Вчера ко мне приходила врач-подолог. Я бы и сама к ней на прием приехала, но такси – дорогое удовольствие. Да и приятно, когда тебе все процедуры дома делают, без посторонних. Наверное, витрины скоро будут украшать к Рождеству. С каждым годом начинают все раньше и раньше. Подарки для детей закажу заранее, по каталогу. Надеюсь, зима будет мягкая. В моем возрасте снег не радует. Почти ни с кем не вижусь.
Берегите себя,
Дети поужинали. Помылись. Выпили молока. Легли спать. Белинда приготовила большую запеканку: по порции каждому и еще четыре порции заморозила. Заодно использовала остатки их собственного урожая картошки. Ирвины мало что выращивали, но картошку сажали всегда. Еще много лет назад Соланж сказала, что нет ничего лучше свежего картофеля: только выкопаешь и сразу бросаешь в кипяток – объедение! Но хотя картошка опять напомнила обоим супругам про Соланж, и Норман, и Белинда промолчали.
Потом начались десятичасовые новости. Белинда разбирала детские носочки. Эти оставить. Эти выбросить. Этому найти пару. Выбросить. Оставить.
Тут между мужем и женой прошел телепатический сигнал.
– Когда мы ее навещали?
– Уже и не вспомнишь.
– Вообще-то, довольно ядовитое письмо.
– Разве?
– Читай между строк.
И тут в комнату пробралась Соланж – женщина, которую невозможно игнорировать, хотя именно это они и старались делать уже шесть лет.
– Все-таки чувствую себя немного виноватым, – произнес Норман. – Ей ведь хорошо за восемьдесят.
Мать Нормана умерла, когда ему было пятнадцать, и мальчик остался наедине с Ральфом, убитым горем, погруженным в уныние отцом. Оба ничего не умели делать по хозяйству, оба страдали, а взаимопонимание между ними так и не наладилось. О привязанности речи не шло, хотя, если бы их спросили, оба заявили бы, что любят друг друга. Просто никто не спрашивал.
Норман уехал в Лондон учиться на юриста. А когда приехал после первого семестра, дома уже обосновалась Соланж. Ни дать ни взять новая плита: подсоединена и готова к работе. Она уже успела освоиться в доме. То, что отец завел любовницу, которая через несколько месяцев стала женой, ничуть не смущало Нормана. Наоборот, он почувствовал облегчение: больше не придется мучиться от угрызений совести из-за того, что бросил Ральфа одного. Поэтому Норман сразу принял Соланж (она англичанка, просто у нее бабушка француженка), а та приняла его, пусть и гораздо более холодно.
Закончив университет, Норман устроился на работу в юридическую фирму, да там и остался: удержался на своем месте даже после нескольких смен владельцев и слияний. Мачеха в его жизни почти никакой роли не играла. Только когда он сделал предложение Белинде и знакомил невесту с семьей, Норман начал понимать, как на самом деле обстоят дела. Соланж превратила жизнь его отца в кошмар. Она разговаривала с ним не то как с ребенком, не то как с идиотом: короче говоря, свысока. Грубая и авторитарная, она обижалась на все подряд, умудряясь даже в самой безобидной фразе увидеть оскорбление, после чего следовала яростная ссора. Похоже, Соланж получала от них удовольствие. Она спорила с Ральфом, постоянно ему противоречила, винила его во всех грехах и была склонна к внезапным приступам ярости, во время которых впадала в буйство и утрачивала всякую способность соображать здраво. В такие моменты Соланж набрасывалась на первого, кто ей попадался, – иногда в буквальном смысле слова.
Когда родился Уоллис, Белинда заявила, что не подпустит к нему эту женщину. А после рождения Ферн пришло от Соланж пропитанное злобой письмо. Что именно ее разозлило, так никто и не понял. Таким образом, разрыв произошел окончательно и бесповоротно. Больше Норман и Белинда к ним в гости не ездили. Два раза Ральф умудрился тайком к ним наведаться, но все время трясся от страха: вдруг Соланж узнает? Во второй раз Ферн срыгнула ему на плечо, и Ральф ударился в панику. Пришлось Белинде отмывать, сушить и гладить его пиджак. Никаких следов не осталось – ни пятна, ни запаха, – но до самого отъезда Ральф каждые несколько минут выворачивал шею и разглядывал плечо.
Через месяц он умер. Уоллис и Ферн унаследовали по сто фунтов каждый, а Норман – отцовскую машину. Соланж не умела водить. Остальное перешло к ней, а именно одиннадцать тысяч фунтов и дом, в котором она жила одна, варясь в собственном желчном соку. Артрит сковал ее суставы, тем самым усугубив ее изоляцию, а характер Соланж довершил дело.
«Бывает, несколько дней подряд словом перемолвиться не с кем, – писала она. – Сижу в четырех стенах, разговариваю сама с собой». «С соседями не повезло, неприятные люди».
Родился Лори. Белинда опять вышла на работу, теперь она преподавала рисование неполный день. У Ферн обнаружились проблемы с кишечником: девочка нуждалась в специальной диете. Соланж отошла на второй план, и письма становились все более редкими.
Супруги молча стояли в дверях передней комнаты. Белинда задернула занавески. Включила свет.
– Ну, так еще куда ни шло, – заметил Норман. – Надо только вкрутить лампочку поярче.
– И диван выкинуть, тогда комната сразу станет просторнее.
– И бюро тоже. Не понимаю, почему мы за него цеплялись.
Они осмотрели туалет на первом этаже. Норман простукал стены, вышел, снова зашел и сделал вывод:
– А знаешь, все устроить будет гораздо проще, чем кажется.
Он принялся активно жестикулировать. Вот здесь снести перегородку. Увеличить площадь. Перенести эту трубу. Новый пол. Сантехника.
– Душ поместится без проблем.
– Душ?
– Ванну сюда нипочем не втиснуть.
На все ушло три месяца и гораздо больше денег, чем они рассчитывали, однако результат того стоил. Дети прыгали на новой диван-кровати и то включали, то выключали электрический камин, пока их не выгнали из передней комнаты. Кремовые стены, дымчато-розовые занавески, ковер более темного оттенка розового, серые подушки и покрывало. Новый телевизор. Чайник на подставке. Телефон. Ванная с душем прямо напротив. В последнюю минуту Белинда поставила микроволновку на специальную полку, под которой за занавеской располагался посудный шкафчик. Ирвины оглядели комнату и остались довольны.
Теперь можно приглашать Соланж.
– Езжай к ней, – велела Белинда. – Письмом про такое не сообщают, а по телефону – тем более.
– Я?
– Она же не моя мачеха.
Дорога заняла три с половиной часа. С тех пор как Норман навещал отца в последний раз, машин на шоссе прибавилось раза в два. Неужели он настолько давно здесь не ездил? Похоже, что да. Зато у Нормана было время, чтобы обдумать план и поразмыслить над тем, как Соланж впишется… Куда? Уж точно не в их семью, одним домом Ирвины с ней жить не будут. Норман предложит Соланж шанс жить своей жизнью, самостоятельной и независимой, но под их с Белиндой опекой. Да, то, что надо. И все-таки чем ближе Норман подъезжал к отцовскому дому, тем больше неприятных случаев всплывало в памяти: злые слова Соланж, ее способность испортить даже самый радостный день, истолковать добрые намерения как дурные. Вот почему Норман сюда не возвращался. Многие знакомые ему здания снесли, на их месте построили новые, а сохранившуюся часть города теперь рассекала асфальтовая река кольцевой дороги. Но дом не изменился. Рамы нуждались в замене, дверь – в починке, калитка – в покраске. На крыльце ощущался застарелый запах мусора.
А вот Соланж сильно переменилась. Постарела. Белые волосы поредели так, что стало видно розовую кожу головы, по цвету напоминавшую сырую свиную ногу. Соланж опиралась на две палки.
– А-а, Норман! Как же я тебе рада! Молодец, что приехал! Каждый день вас всех вспоминаю. Соскучилась – сил нет! Так хочется детей повидать!
Куда только подевалась прежняя Соланж? Старость, одиночество, болезни – видимо, все это пообломало ее, сгладило острые углы. Норман ночевал в своей детской спальне. Постелил себе сам – Соланж такая задача была не под силу. Он не решился спросить, как же она меняет постельное белье на собственной кровати.
Норман привез с собой бараньи отбивные, лимонный пирог и овощи в термопакете. Когда он готовил ужин, обратил внимание, что конфорки облеплены почерневшим жиром, густым, как деготь. Стоило включить плиту, как сразу повалил едкий дым. Пришлось открыть дверь и оба окна. Норман захватил бутылку красного вина, но Соланж сказала, что ее желудок с алкоголем больше не справляется. Отмыв вилки и ножи от затвердевших объедков, Норман накрыл на стол.
В ушах звучало обращение пастора Льюиса. Да, голодной, нищей и бездомной Соланж не назовешь, но она стара, больна и одинока. Обычные бытовые мелочи для нее неразрешимые проблемы. У Нормана в горле встал плотный, болезненный ком горького раскаяния.