— Ужасная машина, — сказала Маша Родионову, когда тот подошел, — гроб с музыкой.
— Это не гроб с музыкой, а «Хаммер», — равнодушно поправил Родионов. — Для охраны — то, что нужно!…
Охранники подошли, стали в круг, и из дому вышли Катерина, ведущая за руку своего сына, а следом и батяня, державший в каждой руке по мобильному телефону. Маше подумалось, что, если бы он мог, как мартышка, держать телефоны еще и в задних лапах, он бы непременно их держал!
Их никто не провожал, ни Мирослава, ни ее «чоловик», ни Нестор — никто!… Тимофей Ильич сбежал с крыльца, не отрываясь от телефона, взял за руку жену и поволок ее в машину. Она пошла. Он пропустил сына, подтолкнул на заднее сиденье жену, охрана закрыла дверь за ними и за «самим», поместившимся на переднем сиденье. Зашуршали шины, приминая гравий, и тяжеленные, здоровенные, бронированные автомобили тронулись почти неслышно и пропали из виду, как будто их и не было.
Маша Вепренцева дорого бы дала, чтобы иметь возможность вот так пропасть из виду, ни на что не обращая внимания, ни о чем решительно не заботясь, только о спокойствии близких, которое было так ужасно, так непоправимо нарушено.
И еще она подумала, что Тимофей Ильич недоволен именно этим — что Головко убили, не спросив у него разрешения, не «приняв в расчет», что здесь рядом он, великий и ужасный Тимофей Кольцов, и его стая, которую он защищает! Как такое возможно — чтобы убили почти у него на глазах, что за неуважение!
Когда прибыла милиция, Тимофея Ильича и след простыл. Нет его и не было никогда.
Как хорошо быть генералом, как хорошо быть генералом, лучше работы я вам, сеньоры, не назову!…
— Маша!
И ребенка своего спрятали от всех бед и напастей. Увезли, и теперь никто не посмеет ни о чем его спрашивать или напоминать об ужасных событиях или…
— Маша!
— А?
— Маш, свари мне кофе.
— Чего вам сварить?!
— Кофе. Свари, пожалуйста.
Иногда Родионова посещали просто изумительные идеи.
— Дмитрий Андреевич, — пробормотала Маша Вепренцева, — где же я здесь сварю кофе?
В поисках поддержки Маша повела глазами и уставилась на Весника. Ну, хоть ты скажи ему, что кофе в этом доме я варить не могу!
Весник отлично понял ее молчаливые призывы к поддержке.
— Да, — вступил он, — мне тоже свари! Это же надо, какую они бурду подали!
И хотел было захохотать, но вовремя вспомнил, что хохотать при сложившихся обстоятельствах неприлично, и не стал.
И мужчины было заговорили друг с другом, уверенные, что Маша сейчас кинется варить им кофе, но она не кинулась.
— Дом чужой, — сердито сказала она, косясь на Мирославиного «чоловика», который все смотрел в угол, — и полно народу, которого я не знаю. Я на кухню не пойду.
— Ну, если ты знаешь еще какое-то место, где можно сварить кофе, иди туда, — милостиво разрешил Родионов.
Иногда он был просто невыносим.
«Я должна его разлюбить, — подумала Маша мрачно. — Вот прямо сейчас взять и разлюбить. Он мне не подходит. Он совершенно не думает обо мне. Он заставляет меня варить кофе, и ему наплевать на то, как при этом я буду выглядеть в глазах окружающих! Ему наплевать на то, что Мирослава вчера весь день называла меня прислугой, и сегодня он сам отсылает меня на кухню!»
По светлому паркету зацокали каблуки, и в столовую влетела вышеупомянутая Мирослава. На ней был бежевый брючный костюм, очень элегантный и свежий, простенькая блузка а-ля Катерина Кольцова, соломенные босоножки, и на лацкане приколот букетик незабудок — это после бессонной ночи с убийством! Прическа у нее была величиной с дом и сильно налачена, губы неправдоподобно алы, и крохотный кружевной платочек она держала за обшлагом рукава.
— Казимеж! — воскликнула она, завидев «чоловика», — Казимеж, я погано себя почуваю! Видвези мэнэ до ликаря, а то я чуть не померла! Казимеж! Ты бачишь или не бачишь, что жинке дуже треба до лекарни!
Казимеж не подавал никаких признаков жизни, и неясно было, «бачит» он или не «бачит» то, что происходит с его супругой.
Мирослава бухнула на стол кипу свежих газет, повернулась и будто только что увидела московских гостей. Гости молчали, слушали, болтали ложечками в чашках.
— Ах, доброго дня, доброго дня, хотя хде уж то добро!…
Все вразнобой поздоровались. Мирослава Цуганг-Степченко бочком присела на краешек стула, вынула из-за обшлага платочек и прижала его к губам.
— Что же это такое делается, когда людей убивают! Та как это можно назвать, если не беспредельный беспредел?!
Все молчали. Не знали, как еще это можно назвать.
— Та Борис Дмитриевич бул самый что ни на есть шановний чоловик, и в нашом мисте, и во всий незалежной Украйне! И так загинул, загинул, та еще в моем доме! Матерь Божья, шо теперь буде, шо буде з нами?!
Весник осторожно хихикнул, потом кашлянул и старательно утер губы льняной салфеткой, накрахмаленной, как в кремлевском буфете, до состояния картонной твердости.
— Та хто ж посмел его так! Мабуть, нихто и не узнае, хто зробил то черно дило!
— Славочка, — вдруг изрек Мирославин «чоловик», и Маша с изумлением на него воззрилась, — Славочка, ты в экстазе и говоришь на нашей мове, а гости мову не понимают, им по-русски бы надо…
Говорил «чоловик» так, словно пытался объяснить посетителям зоопарка, что макаки не понимают человеческий язык, что уж тут поделаешь, придется жестами, жестами!… На гостей он по-прежнему не смотрел.
— Та боже ж мой, все ж ясно! Борис Дмитриевич наш самый любимый, самый любимый! Нихто из политиков стильки не зробив для Кыева, скильки пан Головко!
— Славочка!
— Да, да! А его убили, та еще в нашем доме, та еще так погано, что зараз никто не ведае, найдут злодия ти не!…
— А милиция? — вдруг спросил Родионов. — Тут полно милиции, и нас всех ночью допросили. Или вы не верите, что они найдут?
— Ах, Матерь Божья, та кого они найдут! Та никого и никогда и искать не станут, потому что оппозиции это… подарок от сатаны! Сам сатана зробил им подарок и убил нашего Бориса Дмитриевича! Нет и не буде ему замены, и теперь все, все загинуло, и мы загинули, и мисто, и держава!…
— Может, хоть что-то не пропало? — не удержался Родионов. — Что-то же должно было остаться!
Мирослава посмотрела на него и покачала головой.
Она была расстроена и напугана. Маша вдруг подумала, что она даже больше напугана, чем расстроена.
Оттого, что в ее доме, в гостевых апартаментах зарезали человека? Да еще так… показательно, как в фильме ужасов, когда кровь льется рекой, хрустят кости и рвутся сухожилия, а камера все смакует и смакует фонтаном бьющую черную кровь, растерзанные внутренности, непристойно и тошнотворно вывороченные напоказ?!
Или оттого, что скандал — в доме полно чужих людей в форме и без оной, и самый почетный московский гость уехал в крайнем раздражении, и остальные знаменитости, как перепуганные куры, забились на свои насесты. Вот и к завтраку вышли только трое, а остальные где? Нет остальных, отсиживаются по комнатам, и дурная слава о доме поэтессы теперь разнесется на две державы — незалежную Украину и свободную Россию?!
Или оттого, что надо сочувствовать вдове, вокруг которой полночи хлопотали врачи в желто-синей форме — в цвет национального флага, как насмешка, ей-богу! А как ей сочувствовать, когда такая неприятность вышла, и надо как-то объясняться с милицией, и Нестор утром уже доложил, что за железными воротами на шоссе дежурят журналисты! Свои бы ничего, от своих отбились бы, но есть и пришлые, с микрофонами, на квадратных насадках которых значится «Первый канал» или, того хуже, «НТВ», и думать можно только о том, как спасти свою шкурку и остатки репутации, и не до вдовы вовсе!
Маша не слишком сочувствовала ввергнутой в горе поэтессе, с некоторым оттенком превосходства не сочувствовала.
Нам— то что, мы, если надо, еще три раза расскажем, как мы в раковине нож видели, как вода шумела, как потом пришли, и уже не было ничего, как труп обнаружили, расскажем да и уедем к себе в Москву. Это не наше горе, и проблема тоже не наша.
Мы наблюдатели. Как из ООН.
— Мирослава Макаровна, — сказала она, когда поэтесса на миг перестала причитать, безбожно мешая русские и украинские слова, — кофе уже остыл. Может быть, я могу сварить новый?
Мирослава вынырнула из-за платка и с разгону повела было плечом вполне презрительно, но вдруг остановилась. Играть стало не перед кем и незачем. Вместо мертвого Гамлета на театральных подмостках оказался вполне реальный труп. Актерам больше не нужно «держать зал», где и так творится невесть что!…
Я лежу на авансцене, муха ползает по лбу. Уходящего сраженья слышу грохот и пальбу.
— Варите, — сказала Мирослава Цуганг-Степченко, словно разрешала Маше покопаться в ее фамильных драгоценностях, — делайте что хотите! Впрочем, я могу кликнуть Нэстора, и он…
— Я здесь, Мирослава Макаровна! Шо нужно?
— Нужно, шоб подали свежую каву!
— 3 вершкамы чи бэз?
— Вам з вэршкамы?
Родионов растерялся. Какую еще «каву»! С какими еще вершками! Тебе вершки, мне корешки! Нет, не так. Тебе корешки, а мне вершки, кажется, именно так умный и ленивый мужик обманывал трудолюбивого, но не искушенного в жизни медведя, который переделал за него все дела и получил — корешки от пшеницы!… Идеал русской оборотистости!
— Мне кофе, а не какао, — быстро сказал Родионов-медведь. — Просто горячий кофе.
— Кава — это и есть кофе, — объяснил подошедший Веселовский. Выдвинул стул и сел. — Вершки — это сливки. Кава з вершкамы — кофе со сливками.
— Нет, — отказался великий писатель, — мне без вершков, то есть без сливок, то есть… Маша, может, ты пойдешь и сваришь, в конце концов!?
— Та не надо ей йты! Тама все зробять и так!
— Кава с вершками! — пробормотал великий.
Веселовский глянул на него насмешливо и потянул газету из пачки, лежавшей рядом с Мирославой. Вообще он вел себя совершенно обыкновенно, как будто и не провел ночь в доме «с убийством». Даже выглядел свежо, несмотря на то, что поспать никому не удалось.