— Истинно так, — восхвалялся Золотарев. — Ни у кого такого нет!
Весьма они любили гулять в нем, пением райских птиц наслаждаться, да на диковинных животных глядеть. Беседы разные вели, неторопливые.
— А хочешь ли вернуться домой, Петр Лексеич? — спрашивала иногда Марфушка. — Не тяготишься ли жизнию такой?
— Никак нет, — горячо отвечал он. — Ни за что тебя не брошу! Здесь мой дом!
— А помнишь свой прежний дом?
— Не помню… Да и зачем он мне?
— Молодец, коли так говоришь… Вознагражден за правду свою будешь. Ждать токмо надобно маленько. Испытания тебе грядут разные.
Долго ли, коротко ли, но говорит как-то Марфушка Золотареву:
— Повадился в наши леса нелюдь ходить незваный. Не то человек, не то зверь страшный, безобразный. Чинит беды разные, лес поганит, деревья губит, цветы топчет да зверей пожирает. Не хотела я тебе сначала говорить, но подбирается к нам он все ближе и ближе, слуг моих пугает верных, да меня грозится в полон взять, от тебя оторвать, милого. Иди в лес, убей его. Только будь осторожен, милый, меч-кладенец у него имеется. Но ты не робей, ибо силу я тебе дам великую, колдовскую. Победишь его, беса-оборотня.
И дала ему горстку порошочку белого в малахитовой шкатулочке.
— Бросишь ему в глаза, да и кидайся на него, нелюдя, без промедления, отбирай меч-кладенец. Но помни — схоронить ты его должен тайно, укрыв от глаз людских надежно. Чтобы не смог он ожить от чар чужих, не выбрался из могилы своей сырой.
— Одолею, беса-оборотня, — пообещал Золотарев. — Кажи дорогу!
Показала она ему путь-дороженьку, да поцеловала на прощание.
— Не выходи только на большую дорогу, — говорит. — Тропками иди звериными, ельником дремучим да болотцем топким. От чужих хоронься, ни с кем не заговаривай, не то худо с тобой случится. И со мной приключится, и с моими слугами, ящерками. Буду ждать тебя, Петр Лексеич, тревожиться за судьбу твою. Успей до рассвета! Иначе помрешь ты без меня, а я — без тебя.
Поклонился Петр ей в пояс, да и в путь тронулся, зверя дикого, оборотня лютого убивать. Тропками пробирался звериными, малозаметными, ельником дремучим, темным да болотцами топкими, гиблыми. Вышел, наконец, на приметное место — просеку — пеньки да гнилушки. А слева, на той стороне, невдалеке, — две больших сосны, перекрученные между собой, словно милующаяся парочка. Там и видели чаще всего чудище лесное, поганое.
Тут утреннее солнышко в облаках скрылось, потемнело все вокруг. Попрятались с испугу звери, примолкли птицы, затих ветер. Только дятел где-то постукивал, насекомых из коры добывал. Да что ему — голова-то не болит!
Страшно и Петру стало. Но вспомнил он глаза бездонные любимой Марфушки, руки ее нежные, ласковые, да речи сладкие и пошел вперед твердою походкой и с великою верою в сердце.
— Выходи, чудище лесное, поганое! — зычно крикнул он, подойдя к соснам и, ожидая обнаружить там его бесовскую берлогу.
Но там его не оказалось, только большой муравейник, как раз между сосенками. Побегал вокруг Золотарев, поискал оборотня, но того и след простыл. Зато он много кустов примятых нашел, следов чудных да уйму странных вещей, к которым и притрагиваться-то было страшно. Тогда он решил залечь в засаду. Час в кустах лежит, не шелохнется, другой лежит, чуть не дышит… Нет никого!
Вдруг после полудня послышались громкие шаги, будто в огромную пустую бочку били — кто-то топал по тропинке со стороны деревни. Вжался в землю Петр, не дышит совсем. Видит — на его полянку чудище зело страшное прется напролом через кусты, а те дымятся от прикосновения его волосатых лап, от сыплющихся с острых копыт искр. Уши у этого бесовского отродья ослиные, от них столбом пар валит, а пятак свинячий, весь в зеленых и желтых соплях, струей стекающих на землю. Глаза — что твое блюдце, не знамо кого, но красные и будто даже светятся. Пасть раззявата, во все стороны клыки торчат с ладонь величиной, и с них яд капает. Ручища его — бревнышко в обхвате, а ноги и того толще. Весь порос густым волосом, а на голой макушке маленькие рожки. На нем был только широкий пояс, смастеренный из человеческой кожи, на котором болтались привязанные за волосы людские головы, да заветный меч-кладенец.
Совсем струхнул было Золотарев, заклацал зубами, вспотел весь с головы до пят, хотя нежарко уже было, и земля холодная — октябрь на носу. А чудище тем временем подошло к муравейнику, нагнулось над ним и стало колдовать, бормоча заклинания и распространяя ужасный серный запах. И видит Петр — не муравейник это вовсе, а алтарь бесовский, сатанинский! Черную мессу решило устроить здесь чудище поганое!
Собрался с духом Золотарев, раскрыл табакерку, от волнения чуть не просыпав драгоценный порошок и, зажав того побольше в пригоршню, поднялся из-за своего укрытия.
— Изыди, окаянное! — возопил он и кинулся через кусты к оборотню, сидящему к нему спиной.
Бестия от неожиданности подпрыгнула и удивленно обернулась, разинув зловонную пасть.
— Конец тебе пришел, погань проклятая! — Петр размахнулся и кинул ей порошок прямо в выпученные красные глазища.
Взревело чудище голосом громоподобным так, что листья с многих деревьев осыпались, и птицы, коим недалече лететь пришлось, замертво упали. Замахало руками, забило кулаками своими волосатыми по обожженным глазам, затопало колоннами-ножищами. Не долго думая, подскочил Золотарев к нему и схватился за рукоятку меча. Но тот заколдованный оказался, словно прирос к чудищу. А бестия очухалась малость, да как двинет Петра под ребра, что он на несколько саженей отлетел в сторону. Засмеялось тут чудище, обрадовалось, загикало да захрюкало! Побежало к лежащему Петру, притворившемуся мертвым… А как только оно подошло поближе, Золотарев изловчился, да хвать того за ноги! Да так дернет, что оборотень опрокинулся навзничь и ударился головой своей поганой о валун. Звон пошел по лесу, будто кувалдами в сто тысяч медных тазов ударили! Вскочил Петр и сразу давай кладенец пытать, как его забрать-то. Не сразу тот поддался и вытащился из ножен, но, слава Богу, чудище не шевелилось, только бормотало что-то колдовское в забытье.
Для верности Золотарев еще раз посыпал белым порошком голову бестии. Та сразу же задрожала и забилась в конвульсиях, а из ее рта поперла желтая пена. Испугавшись, что она сейчас очнется, Петр глубоко вздохнул и, размахнувшись, с хрустом вонзил кладенец чудищу в грудь по самую, что ни на есть рукоятку! Заревело оно опять, замычало, заквакало да замяукало! Брызнул густой темный фонтан бесовской крови, поползли из открывшейся раны пауки да тараканы, жабы да гигантские мокрицы. Открыло оно глазища и промолвило в безысходной тоске:
— По что же ты меня, падла, а?
И тут же испустило дух. Золотарев посидел на камешке, отдохнул и принялся за дело. Сначала он с трудом отцепил ножны и перевесил их себе. Потом, помогая мечом, в небольшой низинке, заросшей мхом, он вырыл небольшую ямку. Затем отделил оборотню голову, руки и ноги, над которыми, правда, пришлось повозиться. После этого, изрядно выпачкавшись в ядовитой крови, Петр оттащил останки к яме и побросал их туда, аккуратно засыпав их землей и наложив сверху веток и листьев — от постороннего взгляда.
Потом он тщательно присыпал землей пролившуюся кровь и, как мог, замел остальные следы. Теперь очередь алтаря поганого! Петр наскочил на него, словно лев. Он резал, крушил, топтал, разбрасывал во все стороны куски того, чему поклонялось чудище, пока не сравнял ЭТО с землей. Видимо, сила бесовская еще осталась в алтаре — тело Петра сводили ужасные судороги, все чесалось и зудело, хоть кожу сдирай, а руки покрылись волдырями и язвочками. Но ему уже было все равно. Наказ был выполнен, и теперь можно было возвращаться.
Марфушка встретила его с распростертыми объятиями.
— Ты вернулся, милый! Как я ждала тебя! Уж думала, не свидимся более…
— Нет больше чудища лесного, Марфушка! — отвечал Золотарев. — Нет погани бесовской. Никто не отберет тебя у меня!
Окружили их тут разноцветные ящерки, прыгая от радости и водя хороводы. Понеслась по дворцу песнь хвалебная.
— Спаситель ты наш! — пищали они. — Герой-избавитель! Будешь славен во веки веков, не забудем мы тебя, отец родной! Быть тебе царем нашим, быть! Отблагодари его, королевна наша, отблагодари, Марфа Петровна!..
Прижала к себе Петра Марфушка пуще прежнего и ласково так в глаза смотрит.
— Люб ты мне, Петр Лексеич, — говорит, — люб. Нет на свете никого, дороже тебя. Судьба свела нас не случайно. Все предопределено! Возьмешь меня замуж?
— Возьму, конечно, возьму! — радостно вскричал Золотарев. — Клянусь до самого гроба верность хранить, любить тебя и почитать!.. И ящерок твоих, слуг верных, тоже…
— А после смерти? — хитро так спрашивает Марфушка. — Клянешься?
Совсем закружилась от счастья голова у бедного Петра.
— Да! — говорит. — Да! И после смерти, хоть в Аду, хоть в Раю! Я твой на веки!
— Ну, коли так…
Поцеловала она нежно суженого своего и говорит:
— А ну-ка, слуги мои верные, истопите баньку для Петра-государя, попарьте-ка его хорошенько, да в спаленку ко мне обратно скорее ведите…
Истопили ящерки баньку, вымыли Золотарева, попарили, вычистили от крови чудища, да и ведут его скорее обратно, в марфушкину опочивальню.
— Оставьте нас одних, ящерки! — говорит Марфушка, возлежащая на подушках пуховых, одеялах парчовых. — Да следите только, чтобы никакой ворог не проник во дворец!
Разбежались ящерки, и остался Петр наедине с Марфушкой. Скинула тут она одежды свои атласные и предстала перед Петром во всей своей красе девичьей неписаной, непорочной, в чем мать родила, одним словом.
— Иди же ко мне, лебедь мой, — говорит царевна. — Возьми меня скорее! Я жду тебя…
Забилось сердце Золотарева, словно молот тяжелый, почувствовал он, как наливается кровью и твердеет его мужское естество. Взволновался непомерно, вмиг скинул халат да туфли остроносые и приник телом своим к Марфушке. А та уже огнем горит! Глаза пылают, губы обжигают, лоно влагою источается. Груди ее — словно скалы твердые, но словно пух — мягкие. Схватила она его петушка и начала ласкать и нежить, да так, что Петр тут же закричал от чувств глубоких, от сладострастия великого.