Кроме конной гвардии и многочисленного войска, Екатерину сопровождала свита из двадцати восьми ее сподвижников, для которых были выделены шестьдесят три кареты с запряжкой из трехсот девяноста пяти лошадей. Поезд отдельно следовавшего наследника состоял из двадцати семи экипажей, для которых потребовалось свыше двухсот пятидесяти лошадей.
О появлении царского экипажа возвестили церковные колокола. И в ту же самую минуту загрохотали пушки, начиная праздничный салют. Он сопровождался дружной ружейной пальбой и громогласным солдатским «виват!».
Толпы народа, заполонившие все ближайшие улицы, были ошеломлены всей этой невообразимой шумихой и невиданным великолепием. Затаив дыхание, люди разглядывали обитые бархатом и украшенные золотом и серебром многочисленные кареты, медленно продвигавшиеся в сторону Кремля.
Кремль встретил процессию блеском золотых соборных куполов, крестов и торжественным перезвоном медных колоколов. Когда экипаж Екатерины подъезжал к группе застывших в ожидании церковнослужителей, раздался еще один мощный залп из восьмидесяти пяти пушек, к которому присоединились восторженные крики толпы.
Сверкающая золотом и драгоценными каменьями, в пышном, роскошном наряде с длинным шлейфом, поддерживаемом пажами, императрица вступила на ярко-красный ковер и величественной походкой двинулась к Успенскому собору. Войдя внутрь, она прошествовала к алтарю, где ей предстояло пройти обряд принятия Святых Таинств. Руководил священнодействием архиепископ в присутствии других представителей высшего духовенства.
Присяга над Евангелием происходила на глазах огромного количества приглашенных на торжество знатных особ.
В конце церемонии Екатерина в царском венце, на изготовление которого было затрачено десять фунтов серебра с фунтом золота, и в горностаевой мантии восседала на высоком обитом парчой с золотой вышивкой и тесьмой троне, держа в правой руке скипетр, а в левой — золотую державу. По завершении обряда в Грановитой палате Кремля был устроен парадный обед.
Екатерина Вторая не могла опомниться от счастья. Ее голубые глаза, светлые волосы, обрамлявшие высокий, открытый лоб, и белозубая улыбка излучали безмерную радость.
Новоявленная императрица старалась держаться просто. Она участвовала в разных играх, смеялась и даже танцевала. Забавляясь, Екатерина ни на мгновенье не забывала о своей роли и не позволяла себе полностью расслабиться. Танцуя в паре с рослым и дородным кабинет-секретарем Храповским, она спросила у него, понизив голос:
— Что скажешь, голубчик, много ли народу на улице?
— Тьма-тьмущая, Ваше величество, — ответил ей тот.
— А как насчет порядка?
— Все хорошо, Ваше величество. Угощения вдоволь, так что народ тоже празднует. И монет золотых да серебряных роздано от вашего имени немало.
— Вот и славно, пускай люди вместе со мной порадуются, — сказала Екатерина и, отослав Храповского с каким-то поручением, тут же нацелилась на обер-полицмейстера Рылеева.
Пока они танцевали, не спускавшие глаз с Екатерины царедворцы перешептывались между собой:
— Танцует отменно!
— Где же она этому училась?
— Верно, у себя в Германии…
Торжества растянулись недели на две. И все это время Екатерина упивалась своим триумфом. «Невозможно вам описать радость, какую здесь бесчисленный народ оказывает при виде моем: стоит мне выйти или только показаться в окне, и клики возобновляются», — с восторгом писала она из Москвы графу Кейзерлингу.
Однако вскоре императрицу постигло разочарование. Уже весной она ощутила опасность, исходившую со стороны недовольных ею военных. Да и среди духовенства обнаружились ярые ее противники. Больше других порицал Екатерину архиепископ Ростовский Арсений Мацеевич. «Государыня наша не природная и не тверда в законе нашем», — говорил он.
А летом 1764 года был раскрыт заговор, имевший целью посадить вместо нее на царство и объявить российским императором давнего узника секретной камеры Шлиссельбургской крепости — наследника престола Иоанна Антоновича[65].
Екатерина Алексеевна никого не пощадила. Царевич Иоанн, с младенчества томившийся в заточении в темном каземате, был заколот. Организатора заговора офицера Мировича казнили, а его сообщников подвергли разным телесным наказаниям и сослали в Сибирь на каторгу.
Расправившись с заговорщиками и устранив претендента на занятый ею престол, императрица немного успокоилась. Но у Екатерины оставался еще один соперник — ее собственный сын Павел Петрович, на которого делали ставку те, кто был настроен против нее. Поэтому ей приходилось соблюдать все меры предосторожности, чтобы удержать власть в своих руках.
Однако от крупных неприятностей императрицу это не спасло. Ей постоянно напоминали о покойном муже. Очередной самозванец объявился спустя одиннадцать лет после убийства Петра Федоровича Третьего. Воспользовавшись его именем, донской казак Емельян Пугачев стал собирать вокруг себя народ, заявляя о своих правах на престол.
«Покамест мы не подавим казацкий бунт да не казним бездельника, предав его суду, Россия не угомонится», — с этой мыслью Екатерина вызвала к себе графа Чернышева.
Военный министр Чернышев входил в ее кабинет с опаской, едва ли не на цыпочках. Ожидавшая его императрица сидела, облокотясь обеими руками на стол. Одна бровь у нее была приподнята, а голубые глаза так и сверлили насквозь. Подобное выражение не предвещало ничего хорошего.
Граф подскочил к Екатерине, подобострастно облобызал небрежно протянутую белую ручку, источавшую аромат изысканных духов, после чего попятился назад и, склонив голову набок, кротко произнес:
— Что будет угодно Вашему величеству?
— Извольте доложить, граф, какие у нас нынче новости из Оренбурга, — потребовала та.
— Покамест ничего хорошего, Ваше величество, — слегка заикаясь, вынужден был признаться министр.
— Да неужто некому злодеев усмирить? Где наши войска? Почто бездействуют, хлеб казенный задарма переводят?!
Не выдержав колючего взгляда императрицы, Чернышев опустил глаза и промямлил:
— Многие из людей генерал-поручика Рейнсдорпа к бунтовщикам примкнули. Да и оренбургские казаки, судя по всему, не вполне благонадежны… — граф помедлил, подбирая нужные слова, и насилу выдавил: — В общем, не стану скрывать, Ваше императорское величество, положение в тех местах критическое.
— Как так критическое?! Они, что, этой сволочи испугались? — возмутилась Екатерина, уперев правую руку в бок.
— Не то чтобы испугались, но…
— Вот что, граф, довольно юлить! — бесцеремонно оборвала Чернышева императрица, глядя на него исподлобья. — Я желаю знать, что предпринято вами для подавления смуты!
— Если позволите… — пролепетал окончательно струсивший Чернышев, но Екатерина не дала ему договорить и на этот раз.
— Почему губернатор Рейнсдорп не принимает никаких мер? Чем он вообще там занимается?! Как прикажете понимать то, что злодей по сию пору на свободе разгуливает?
— Ваше величество, я бы не сказал, что генерал-поручик сидит сложа руки, — осмелился возразить военный министр. — Он делает все от него зависящее, дабы остановить самозванца. Против мятежников, едва ли не сразу, был направлен из Оренбурга отряд в четыреста человек под командованием бригадира барона Христиана Билова. По требованию Рейнсдорпа комендант Яицкого городка подполковник Симонов отрядил в подкрепление оному команду под началом майора Наумова. Были задействованы также находящиеся в подчинении ставропольской канцелярии пять сотен вооруженных калмыков. Привлечен корпус командира Верхнеозерной дистанции бригадира барона Корфа.
— И что дала переброска частей с одного места на другое?
— К несчастью, Ваше величество, предпринятые губернатором меры пока что не дали должных результатов. Взяв двадцать четвертого сентября Рассыпную, уже двадцать шестого бунтовщики овладели Нижнеозерной крепостью и направились к Татищевой. Справедливости ради надобно заметить, крепость та была укреплена на совесть. Однако до нас дошел слух, будто бы добравшийся до нее бригадир Билов услыхал ночью пушечную пальбу и в панике отступил. Губернатор Рейнсдорп потребовал, чтобы он вернулся назад, но Билов ослушался его приказа. Правда это или нет, судить не берусь, но то, что отряд Билова разбит, — факт очевидный.
— А что подкрепление?
— Бригадир Корф, кажется, каким-то образом умудрился в стороне остаться. Калмыки, как я слыхал, бежали. Ну а майор Наумов, посланный комендантом Симоновым на соединение с Биловым, не дойдя до места, отправился в Оренбург и рапортовал губернатору об успешном наступлении Пугачева.
Екатерина Алексеевна еще сильнее сдвинула брови.
— Значит, отряд бригадира Билова не совладал с бунтовщиками… И когда же Татищева пала?
— Двадцать седьмого, Ваше величество.
— Да-с, и впрямь стремительное наступление. А известно ли, куда теперь злодеи направляются?
— Все так же, вверх по Яику, вестимо, — ответил министр. — И по-прежнему прирастают свежими силами. Вон, и татищевские казаки вместе с атаманом Смирновым к самозванцу примкнули, и сотник Падуров — депутат Уложенной комиссии — со своими людьми. Таких бунтовщики милуют, а вот с теми, кто сопротивление оказывает, кто верность присяге Вашему императорскому величеству выказывает, расправляются нещадно. Кого картечью расстреливают, кого вешают, кому голову отрубают…
— Изверги, — с дрожью произнесла Екатерина. — Немедля выслать губернатору Рейнсдорпу подмогу, а то, неровен час, и Оренбург падет.
— Слушаюсь, Ваше величество, — с готовностью откликнулся граф Чернышев и по-военному вытянулся. — Я уже позаботился о том, чтобы из Казани на помощь Рейнсдорпу были отправлены четыре отряда. Пятый тоже готов выступить. Но этого мало. Генерал-поручик Рейнсдорп просит разрешения Вашего величества бросить на мятежников башкирцев.
Екатерина Алексеевна промолчала. Закрыв обеими руками лицо, она застыла на месте. После продолжительного раздумья она неожиданно резко вскинула голову и потянулась за лежащей на краю стола золотой табакеркой. Не меняя сурового выражения лица, императрица вдохнула понюшку табака. Чихнув несколько раз кряду, она смерила министра надменным взглядом.