Конвоировал арестантов конный отряд под командованием поручика Бушмана.
Лежа в повозке под приглядом солдат, Салават страдал под тяжестью стиснувших ему израненные руки и ноги кандалов, но пуще всего разрывала ему сердце предстоящая разлука с горячо любимой родиной.
Коня гнедого я к воротам подпущу.
Я гриву пышную ему в косу сплету.
Отпустить меня домой солдат прошу,
Чтоб проведать смог я семью свою.
Завидев на краю какого-то безвестного башкирского селения толпу, поручик Бушман затрусил вперед и, подъехав к Салавату, напевавшему свою заунывную песню, грубо прикрикнул:
— Мол-ча-а-айть!
После этого два конных конвоира помчались разгонять по его приказу собравшихся людей.
На какое-то время Салават замолк, но едва поравнявшись с отогнанной от дороги толпой, не выдержал и снова запел:
Гордый орел будет вить гнездо,
Даже если застрелят птенцов его.
Подобные мне не склонят головы,
Даже если их заковать в кандалы…
Песня затихла лишь в тот момент, когда драгуны огрели нескольких людей ружейными прикладами.
Провожать Салавата и Юлая выходили и в других башкирских аулах.
Восстание, потрясшее своей мощью всю Россию и взбудоражившее прогрессивные умы Европы, было подавлено. Но длительная и упорная борьба башкирского народа, сыгравшего в нем ведущую роль, все же дала свои плоды. Так, если прежде императрица преследовала цель полного истребления постоянно досаждавших ей своими возмущениями башкир, чтобы раз и навсегда пресечь их вольность, то теперь она поменяла тактику, решив, что в отношениях с ними необходима продуманная, гибкая политика.
При этом Екатерина прибегала к самым разным средствам и ухищрениям. Делая ставку на «верных» башкирских и мишарских старшин, она старалась всячески их поощрять. Их заслуги не остались без ее высочайшего внимания. Многие удостоились медалей и материального вознаграждения.
Насытившись кровью Пугачева и его сподвижников, разработав целый ряд мероприятий по преданию их «на вечное время забвению и глубокому молчанию», она вспомнила и в полный голос заговорила о своем человеколюбии, о том, что заблуждающихся следует возвращать на путь исправления.
Боясь прослыть Иваном Грозным «в юбке», императрица стала призывать своих подначальных воздействовать на мятежников не только силой и угрозами, но и при помощи увещеваний, обещаний ее монарших милостей.
Тем не менее главнокомандующий Панин, не привыкший к заигрываниям с противником и не признававший никаких полумер, проигнорировал ее потуги на завоевание международного авторитета и, при активной поддержке Суворова, самым жестоким образом расправился с бунтовщиками, покарав свыше восьми тысяч человек.
Людей допрашивали «с пристрастием», гноили по тюрьмам, казнили, подвешивали на железные крюки за ребра, кромсали им носы и уши, отправляли на каторгу и в ссылку… По всей территории проживания башкир, их исторических владений, в селениях и вдоль проселочных дорог стояли наводившие ужас варварские орудия смерти и пыток: виселицы, «глаголы» и колеса. В одной только Исетской провинции функционировали сто восемь виселиц, которые перевозились из аула в аул.
Но даже это не заставило пугачевского фельдмаршала Юнаева сложить оружие. Мотавшегося по башкирским аулам провокатора и подстрекателя отставного поручика и переводчика Осипа Мещеряковского из Челябинска он велел повесить на сколоченной русскими же виселице. Та же участь постигла в числе прочих соглядатаев Савельева и Исаева.
Силами своего пятисотенного отряда Юнаев разрушил Кыштымский завод и ближайшие к нему укрепления, а также уничтожил целый ряд русских деревень. Он не прекращал борьбы до глубокой осени. Суровая уральская зима заставила его задуматься над тем, насколько оправданно продолжение боевых действий в эту пору. Чтобы дать себе время собраться с силами, Бадаргул Юнаев решил воспользоваться объявленной властями амнистией и «обратиться в прежнее повиновение». Восемнадцатого декабря его доставили в Челябинск, приковали к стене и продержали какое-то время на хлебе и воде. Впоследствии он был помилован, однако депутатского звания лишен.
Преследования и наказание участников восстания, суд и расправа над Салаватом и Юлаем испугали очень многих, но далеко не всех. Подзуживая и без того лютующего Панина, Суворов сообщал ему о массовом бегстве башкир вместе с семьями в Уральские горы и делился своими подозрениями. Опасаясь новых выступлений и весеннего оживления повстанческой деятельности, генерал-поручик требовал присылки все новых карательных отрядов, с помощью которых рассчитывал выбить башкир из труднодоступных горных ущелий.
В глазах многострадального башкирского народа Суворов был не прославленным полководцем, а одним из наиглавнейших карателей. Такую же недобрую память оставили о себе «великие ученые» Кирилов и Татищев, огнем и мечом осваивавшие край, закладывавшие на крови, костях местного населения и пепле сожженных жилищ бесчисленные крепости — опорные пункты для дальнейших завоеваний.
Власти привлекли к своим репрессиям и Петра Ивановича Рычкова. Панин назначил его вместе с губернатором Рейнсдорпом членом только что учрежденной Оренбургской экспедиции иноверческих и пограничных дел, на которую были возложены широкие судебно-административные функции.
XII
Вынесшие долгие месяцы следствия и судебных разбирательств, публичные пытки и унижения Салават и его отец медленно и с великими мучениями продвигались к месту пожизненной каторги. Между Южным Уралом и Балтийским морем — более трех тысяч верст. Поэтому на дорогу ушло очень много времени.
В Рогервикскую каторжную тюрьму их доставили лишь к концу ноября 1775 года. К тому времени там уже находились прибывшие в разные сроки другие известные повстанцы: с января — Канзафар Усаев вместе с соратником Пугачева Иваном Почиталиным и купцом Ефстафием Долгополовым, с июля — казаки Михаил Горшков, Семен Новгородов, Емельян Тюленев, Илья Аристов и Денис Караваев.
Размышляя о том, почему все они оказались именно здесь, Салават решил, что властям это было выгодно во многих отношениях. Во-первых, они не могли не брать в расчет большую удаленность порта от очага восстания и родных мест мятежников. Во-вторых, делалась ставка на то, что незнание каторжанами эстонского языка будет осложнять их общение с местным населением, исключая тем самым или ограничивая возможности для побега. Учитывалась также близость к Петербургу, позволявшая держать опасных преступников под контролем. Кроме того, принималась во внимание очень низкая выживаемость заключенных, использовавшихся на тяжелейших работах.
Пугачевцев задействовали для ремонта купеческой гавани и строительства пристаней. Изо дня в день им приходилось выламывать в карьерах каменные глыбы и таскать их к морю. Невыносимые условия содержания, голод, болезни, непосильный каторжный труд и неусыпный контроль со стороны Тайной экспедиции не сломили дух бывших предводителей народного восстания. Постоянная взаимовыручка и забота друг о друге помогали им стойко переносить все выпавшие на их долю испытания.
Чтобы выжить, нужно было приспосабливаться. А выдержать каторжный труд невозможно было без привычки. Освоившись, заключенные умудрялись даже подправлять свое убогое жилище — полуразвалившиеся казармы.
Вечерами каторжане занимали двухъярусные нары или сплетенные из ивовых прутьев койки и, перед тем как уснуть, вели долгие беседы, делясь новостями и впечатлениями, вспоминая былое и даже мечтая.
Юлай Азналин не всегда охотно участвовал в разговорах молодых, с головой уходя в свои собственные мысли. Не смея загадывать о будущем, он возвращался в прошлое. Иногда Юлай пытался представить себе, что было бы с ним, не будь рядом сына, и неизменно приходил к выводу, что уж лучше бы он один за все ответил, принял за их обоих все эти муки.
Так-то оно так, да только у кого еще искать утешения и тепла, как не у самого родного человека.
— Что-то знобит меня, улым, — пожаловался как-то Юлай Салавату и, пытаясь унять бьющую его тело дрожь, прижался к нему спиной. — Никак не могу согреться. Как бы не расхвораться.
— Держись, атакайым. Потерпи как-нибудь. Вот починим печку, позатыкаем соломой все дыры в нашем бараке, вот тогда, Алла бойорха, потеплее станет, — сказал Салават, заботливо укутывая отца в свой секмень.
Согревшись немного, Юлай оживился, приподнялся на локте и неожиданно для всех спросил:
— Ребятки, а кто из вас знает про тутошние места?
— Я знаю, — отозвался Иван Почиталин, бывший «думный дьяк» военной коллегии в ставке Емельяна Пугачева, написавший для него в свое время самый первый манифест. — Хотите послушать?
— Как не хотеть!..
— Значит так… — не спеша начал он. — Прозывается сие место, как вам ведомо, Рогервик. Стоит Рогервик на полуострове… — Почиталин запнулся на названии. — Тьфу ты, как его… Вроде как чей-то рот. То ли Пакерот… Хотя нет. — Он еще немного подумал и по слогам произнес: — Кажись, Па-ке-рор… В общем, на этом самом Пакерорте есть Большой Рог да Малый…
Большой и Малый Рог, о которых упомянул Почиталин, были удалены от материка более, чем на четырнадцать кабельтов[93], тогда как крепость Рогервик вместе с полуостровом выдавалась в море на двадцать четыре кабельтова.
Когда-то Петр Первый, проезжавший морским путем в Рогервик, обратил внимание на широкую и глубокую бухту, которая не принимала в себя губительных для морских судов пресных вод. Оценив все это, Петр вознамерился перенести туда свой военный порт.
Рогервик был заложен летом 1718 года самим Петром Первым, после чего сюда нагнали полторы тысячи каторжников и до двух тысяч солдат. За короткий срок он действительно превратился в порт военного назначения. Однако со смертью царя строительство замедлилось, а осенью 1757 года и вовсе приостановилось. Строительные и ремонтные работы оживились здесь лишь спустя пять лет, уже при Екатерине Второй, а сам порт стал с тех пор называться Балтийским.