Внизу на палубе было темно и пусто. Прислуга спала у заряженных орудий. Только с полубака жаловался тоненький голос лотового:
— Проносит!.. Проносит!..
Командир кашлянул.
— Что? — спросил Лайцен, еле видная фигура на другом крыле мостика.
— Думаю, взять правее, — с трудом ответил командир. — Если проносит значит, большие глубины, а на больших глубинах… — и кончил шепотом: — Мины!
В Васькином бинокле вдруг появилось черное пятно. Он чуть не вскрикнул, но сдержался. Пятно медленно расплылось. Показалось.
— Проносит! — издали проблеял лотовый.
Мины! Смертельные шары в тихой непроницаемой воде. Одно прикосновение — и нет ни корабля, ни людей; вихрь огня и клочьев…
— Десять вправо! — не выдержал командир.
— Напрасно, — отозвался Лайцен. Он не хотел вмешиваться в распоряжения командира, но должен был сказать: — Здесь далеко мины… Полторы мили от берега. А мы по прокладке под самой косой.
— Проносит!
— Видите! — заволновался командир. — Здесь по карте пятнадцать футов, а у него проносит. Может, прямо на них идем. Еще десять вправо!
Васька старался не слушать, но слышал и холодел. Мины! Он вспомнил их такими, какими видел на заградителе, — тяжелыми, с рогами и опасными. С ними обращались бережно и возле них не курили. Но здесь они были еще страшнее.
— Проносит!
Может, и вправду пронесет? Васька заставил себя смотреть. Смотреть до боли в глазах, смотреть что есть силы в тусклое, сжатое немеющими пальцами поле бинокля.
— Какая-то чепуха! — совсем близко пробормотал Лайцен. Его смуглое слабо освещенное лицо висело в темноте над компасом, и глаза от компасной лампочки по-волчьему отсвечивали красным. — Курс двести тридцать. На берег прем, товарищ.
— Компас, — дрожащим голосом отозвался командир. — Я не знаю… он, может быть, врет.
— Проносит, — снова пожаловался лотовый, и сразу весь корпус канлодки задрожал. Короткие толчки сменились шипением и мягкой качкой, потом тишиной. Даже машина стала.
— Мы сидим, — сказал Лайцен.
— Невозможно, — не поверил командир, — если лот проносит… Наша осадка семь футов… Что же делать? — И сбежал с мостика.
Он был совершенно растерян, он должен был сам увидеть, что делается на баке.
— Хорош! — сказал все время молчавший комиссар Баклан.
— Непривычный человек, — пожал плечами Лайцен. — Военного дела не понимает.
На баке вспыхнул электрический фонарь. Быстрым пятном он скользнул по воде и остановился. На серой волне колыхался плававший лот.
— Этого не может быть! — удивился Лайцен. — Он не должен плавать. Он свинцовый.
— Сволочь! — вдруг вскрикнул командир, и вся палуба как по команде зашевелилась. Темные люди стали появляться из-под брезентов и орудийных чехлов.
— Поганая сволочь! — продолжал командир. — Это же не лот, а деревянная колотушка! Бросательный конец, а не лот!
— Непонятно, — пробормотал Лайцен. — На лине слабина, а ему кажется, что проносит. Почему?
Внизу кто-то спросонья выругался. Другой захохотал, но сразу замолк.
— Прожектор!
Слева из моря вытянулся тусклый луч. Прошел над головами, замигал и исчез. Потом снова возник где-то наверху, вздрогнул и упал в воду.
Своих судов в море не было, свои суда прожекторов не имели — значит, неприятель. Значит, гибель, потому что корабль сидит на мели.
— Боевая тревога! — закричал командир. — Все наверх! Все по местам!
— Ишь напорол! — ужаснулся комиссар.
— Такой команды нет, — согласился Лайцен. — Теперь будет непорядок.
Внизу топотали ноги и щелкали неизвестно зачем появившиеся винтовки. Носовое орудие установилось на прожектор, а среднее — почти на мостик.
Это уже не был непорядок, это была паника. Лайцен перегнулся через поручень:
— На баке, потушить фонарь!
Фонарь потух, и сразу же на палубе стало тише.
— Товарищи… — заговорил Лайцен. Голос его звучал размеренно и спокойно. Он без напряжения перекрывал всю канлодку до самого полубака. — Этот прожектор не представляет опасности. Он просто прожектор Красной Армии на мысе Сазальник. А у нас не военный корабль, а плавучее заведение. — И так же ровно добавил: — Товарищ командир, дайте отбой тревоги… Наводчикам поставить орудия по положению.
Командир вернулся на мостик тихим и сконфуженным, команда разошлась. Ей тоже было неловко.
— Давайте сниматься, — предложил Лайцен, и командир покорно стал к телеграфу. Попробовали дать задний ход, но отказались: винты задевали о грунт. Попробовали шестом обмерять глубины, и вышло: шесть футов кругом, а под носом — пять.
— Товарищи, что же делать? Подождем? — спросил командир. Всем своим видом и всем своим голосом он извинялся. Распоряжаться без ведома товарищей Лайцена и комиссара он больше не собирался и в этом хотел их уверить.
— Ладно, подождем, — подтвердил Лайцен. — Утром нас увидит буксир, который стоит у дежурной плавучей батареи. Утром будем сниматься.
— Есть, — ответил командир. — Разрешите…
— Силуэт с левого борта, — вмешался Васька. Сердце его яростно колотилось, но он старался говорить, как Лайцен.
Слева в темноте, качаясь, скользило низкое черное тело. Сразу отсверкали пять длинных вспышек и три коротких.
— Ноль, слово, — прочел Васька. — Наш опознавательный. Свои.
— Ответь, — распорядился Лайцен.
Васька поставил аккумуляторный фонарь на поручень и ответил. Отвечал он больше для порядка. Из темноты уже доносился измененный мегафоном голос:
— На «Интере»!
— Есть на «Интере»! — откликнулся Лайцен.
Силуэт подошел почти вплотную и оказался истребителем. Только тогда командир понял, что не успел испугаться. Понял и шумно вздохнул.
— Почему вы под берегом? — спросил истребитель.
— Сидим, — объяснил Лайцен. — Кто говорит?
— Истребитель «Смелый». Командир Ситников. Флот в полном составе выходит за косу…
— Передайте комфлоту: своими силами сняться не можем.
Истребитель вдруг дал ход.
— Есть!.. Вас все равно оставляли у косы.
Флот выходил в открытое море, флот шел на врага, и истребители были впереди. Васька не вытерпел:
— Ситников! Возьми!
Но Ситников не ответил. Его больше не было. Ни его, ни «Смелого». Была сплошная чернота.
— Эх! — сказал Васька.
Глава четвертая
Носовой кубрик «Смелого» до отказа был набит мешками с нехитрой провизией, ящиками пулеметных лент, кисло пахнущим мокрым дождевым платьем и уставшими за поход, насквозь промокшими людьми. Тяжелый табачный дым тучей качался под подволоком, узкими струями тянулся к открытым иллюминаторам. Комиссар Дымов говорил:
— Таганрогский залив, значит, наш. Перегорожен от Белосарайки и до самой Долгой минным заграждением и батареями. Охраняется всей нашей морской силой, Верно?
— Верно, — согласился Васька, только что вернувшийся с «III Интернационала». От сложных запахов кубрика ему хотелось чихать, но он сдерживался, — комиссар говорил об интересном.
— Значит, мы можем по нем производить какие хочешь перевозки. К примеру, хлеб из Ейска сюда возить, — и, разъяснив все преимущества владения морем, Дымов закончил: — Флотилии тоже лафа: ни тебе нечаянного нападения с моря, ни тебе прорыва в наш тыл. Сиди, значит, смирно и достраивай корабли. Так, что ли?
— Так, — подтвердил старшина, моторист Суноплев, но Дымов, искоса на него взглянув, усмехнулся:
— Врешь. Не так. Сидеть нам не приходится. Не такая война. На скорость надо брать. Достраиваться в ходу будем, даже в бою. Оборону кончили — теперь пойдем наступать.
— Наступали вчера ночью, — ответил желчный рулевой Скаржинский, наступали, да прямо во что не надо и наступили.
В неопределенных его словах звучало недовольство походом, истребителем и всем на свете. Поэтому комендор Совчук, по природе оптимист, прищелкнул языком:
— Ой, цаца сахарная!
— Верно, что сахарная, — поддержал второй комендор, Савша, — от дождя размок и пузыришься.
— Ни к чему поход был, — уперся Скаржинский. — Зря народное топливо пожгли. Ходили ловить белый дозор, а поймали свою «Свободу». Ладно, еще не расколотили.
— Не ты командовал, — вмешался Ситников. — Ты бы распорядился. Белым дал бы приказ всю ночь на якоре стоять, а «Свободе» тридцать узлов ходу наворачивать.
Комиссар поднял руку:
— Стой! Не туда понес. По порядку разъяснить надо, — и, повернувшись к Скаржинскому, принялся разъяснять операцию.
Сложностью она не отличалась. Белые выставили перед Бердянском дозор канлодку. Чтобы ее поймать, красная флотилия в полном составе вышла за Белосарайскую косу. По плану должны были пройти под берегам и, обойдя неприятеля, на рассвете напасть на него с тыла. Неприятель, однако, за ночь перешел на четырнадцать миль к весту. Поэтому обход не вышел.
— Планщики, — пробормотал Скаржинский, но комиссар не остановился.
— «Свободу» поймали — это верно. Между прочим, хорошо, что поймали. У ней машина скисла. Не мы — белые взяли бы на буксир.
Скаржинский кивнул головой:
— То-то и есть. Всякий поход эта самая «Свобода» балаганит. А почему, спрашиваю? Потому — не налажена. Все гонят да гонят. Срочность?
— Срочность! — подхватил тоже недовольный Суслов. — Знаю я, откуда она такая взялась. Прикатило из Москвы начальство, товарищ коморси, бабушке твоей мерси. Ему что — ему только командовать да подгонять.
Коморси — командующий морскими силами республики — действительно прибыл из Москвы специальным поездом и действительно обладал стремительным характером. Благодаря штабным писарям он был отлично известен на судах флотилии.
— Говоришь — коморси? — спросил комиссар, и Суслов под его взглядом съежился. — Белым, значит, надо дать передышку. Так, по-твоему?
Суслов не ответил, а Скаржинский заговорил извиняющимся голосом:
— Я ничего. Однако надо бы сперва наладиться. Иначе какой толк?
Комиссар взглянул на часы. Времени оставалось немного.
— Оно, может, и надо, да некогда. — Вынул из кармана табак и бумагу, скрутил и прикурил у Суслова. — Сейчас, кстати, опять пойдем. Истребители, два сторожевика и минная баржа. Заграждение будем белым под нос ставить — перед самым Керченским проливом.