Когда Расима-апа уходит, отец пересаживается к столу. Я наливаю ему чай, накладываю на тарелку кушанья и, повинуясь едва уловимому движению бровей, опускаюсь на краешек стула, сложив руки на коленях и опустив глаза.
– Слышал, у тебя родился сын, да продлит Аллах его годы, – говорит отец, и его голос можно даже назвать дружелюбным, в нем нет злобных ноток, к которым я привыкла с детства.
– Моему Джаббару уже почти три недели. – Я не могу скрыть своей радости и надеюсь, что отец разделит ее со мной, ведь это его первый внук.
– Не твоему. – Он хмурится. – Это ребенок Джамалутдина. Дети принадлежат отцу!
– Да, отец, конечно.
– Принеси его сюда.
– Он спит сейчас.
– Ты все такая же своенравная. – Отец качает головой. – Видно, мало муж тебя учит.
Не решаюсь признаться, что Джамалутдин меня и пальцем не тронул за целый год, – чего доброго, отец посчитает своим долгом поговорить с ним о должном воспитании жены. Вспоминаю про Жубаржат, про рассказ покойной Диляры. Вопрос вертится на языке, и я собираюсь с силами, чтобы задать его.
– Как малыши? Как здоровье Жубаржат?
– Здорова, что с ней станется, – ворчит отец, игнорируя вопрос о детях.
– Может, отпустишь ее как-нибудь ко мне ненадолго? Со дня свадьбы не видались…
– Некогда ей по гостям расхаживать, за детьми пригляд нужен да за хозяйством.
Чувствую, он не просто так пришел, только, повинуясь традициям, не переходит сразу к делу. Не поверю, что отец соскучился по мне или внука захотел увидеть. Должно быть, он знает, что Джамалутдин уехал, и поэтому пришел. Мне не по себе становится, и я встаю со словами:
– Пойду проведаю сына.
– Сядь! – рявкает отец.
Воспоминания о ежедневных наказаниях в родительском доме так сильны, что я вздрагиваю от ужаса, забыв, что уже год подчиняюсь мужу, а не отцу. Я едва дышу от страха и сижу, потупившись, стиснув руки, чтобы не видно было, как они дрожат. Пусть бы Расима-апа вошла в комнату! Я уверена, что сейчас отец набросится на меня и начнет избивать.
– Уйдешь, когда разрешу, – уже спокойнее говорит он, и я перевожу дыхание. – Слушай, что скажу, женщина.
Отец впервые так ко мне обращается, и я настолько удивлена, что решаюсь поднять на него взгляд. Он хмурится и смотрит в угол.
– Ты знаешь, что Джамалутдин за тебя выкуп большой дал?
У меня от изумления открывается рот.
– Деньги дал на мой бизнес, много денег, да. Сказал: «Давай, уважаемый, вместе твой бизнес делать, станем с тобой самые богатые люди в долине!» Под условие, что тебя отдам. Я отдал. Он деньги платил, не обманул, честный человек твой муж, да. Я земли еще купил, семена купил, грузовик хороший купил, работников нанял. Летом, в том году еще. Как время урожая стало, Джамалутдину говорю – деньги снова надо, чтобы оптовикам овощи сдавать. Они же сгниют в два дня, если не отвезем, да. Он сказал – некогда сейчас, потом приходи. Я потом пришел, он снова за свое. Говорит – не нужен мне твой бизнес, сам им занимайся, а мне есть о чем думать. Половина урожая пропала, вай, чуть не плакал, обидно стало, понимаешь? Ладно, как зима настала, я к нему не ходил, думал – зачем уважаемого человека зря беспокоить. Весна началась, я снова к нему, мол, пора дела наши делать, а Джамалутдин: «Какие такие наши дела?» Я про уговор ему напомнил, а он: «Я тебе денег дал, я твою дочь в свою семью взял, что еще хочешь? Ты теперь мой родственник, давай жить по-хорошему!» Что значит для него – по-хорошему? Ты мне скажи, женщина, что твой муж надумал? Почему так со мной обошелся? За что мне такое неуважение и обида? Я старше его, я тебя ему отдал, я условие выполнил, а теперь – «какие наши дела», да?!
Я в ужасе смотрю на отца. И зачем он мне все это рассказал? Зачем впутывает в мужские дела? Хочет, чтобы Джамалутдин меня убил, когда я заговорю с ним о таких вещах? Женские темы для разговоров – это хозяйство и ребенок, а за остальные отец и сам бы свою жену быстро прибил.
Отец жует верхнюю губу, впалая грудь под рубахой вздымается и опадает тяжело, будто он делает усилие, прежде чем глотнуть воздуху. Он ждет моего ответа, а мне в голову ничего не идет. Мое молчание, которого отец столько лет от меня добивался, на этот раз злит его, я вижу – он еле сдерживается, да и то потому, что не в своем доме, там его гнев уже обрушился бы на меня. С трудом размыкаю губы.
– Отец, ничего не знаю, клянусь… Джамалутдин со мной дела не обсуждает. Если придешь в другой раз, когда он вер…
– В другой раз?! Ай, гадина!
Мне чудом удается увернуться от кулака, который просвистел в нескольких сантиметрах от моего лица. Миг – и я уже на другом конце просторной залы, тело привычно сгруппировалось, ноги готовы бежать, если отец погонится за мной. Но он вовремя спохватывается, вспомнив, что я не в его власти.
Отец бросает на меня взгляд, полный ненависти, и глухо говорит:
– Не боитесь вы гнева Аллаха, нечестивцы, за деяния ваши гореть вам в аду. Ты мне больше не дочь, пусть никогда твоя нога не переступит порог моего дома!
Дверь захлопывается, наступает тишина. Я смотрю в окно – отец, прихрамывая, быстро идет к воротам, размахивая руками и качая головой, будто говорит сам с собой. Я понимаю, что больше его не увижу. Странно, но эта мысль не вызывает во мне ни сожаления, ни радости. Я пытаюсь убрать со стола, но не могу. Руки так дрожат, что я того гляди перебью всю посуду. Мне пора к сыну, он наверняка проснулся и плачет. Кроме меня, к нему некому подойти, взять на руки и утешить. Да я и не доверила бы малыша ни Расиме-апа, ни Агабаджи.
Составляю грязную посуду на поднос и уношу на кухню. О том, что услышала от отца, не хочу думать. Может, и подумаю, но не сейчас. Расима-апа караулит меня на кухне, на ее лице злорадство, наверняка все слышала и расскажет Джамалутдину. Я поворачиваюсь к ней спиной и начинаю мыть тарелки. Приличия не позволяют ей спросить, почему мой отец так кричал. Да и зачем спрашивать, если она подслушивала под дверью? В этом доме ни у кого не может быть секретов, особенно у меня.
Джаббарик плачет в колыбельке. Его плач похож на писк новорожденного котенка. Он намочил пеленки, а еще голодный, ведь я кормила его больше трех часов назад. Обнимаю теплое тельце, целую влажные волосики. Как же я его люблю! Он вырастет и станет похож на своего отца. Он уже на него похож, только пока еще слишком мал, чтобы кто-то, кроме меня, мог разглядеть в сморщенном личике будущую красоту Джамалутдина.
Я прикладываю сына к груди, и в этот момент мне все равно, за сколько купил меня муж и почему так поступил с отцом. Мой мир – это Джаббар. Не представляю, как буду делить любовь к нему с другими детьми, которые родятся вслед за ним. Так странно ощущать себя матерью. Когда моей маме было столько, сколько мне сейчас, Диляра уже пыталась ходить.
Диляра… Ее малышу уже исполнилось бы несколько месяцев, позволь ему Аллах появиться на свет. На головку Джаббара капают мои слезы. Надо перестать думать о маме и сестре. Они на кладбище, я никогда их больше не увижу. Если буду расстраиваться, молоко пропадет, его и так не очень много. Я кормлю Джаббара и мечтаю о том, как вернется Джамалутдин и мы снова будем делить постель. От этих мыслей по телу бежит тепло, которое, должно быть, передается малышу. Он жадно сосет грудь, а наевшись, отваливается, довольный, и засыпает.
Я еще не знаю, что мои беды пока и не начинались вовсе.
10
Генже плачет. Она плачет уже полчаса, вытирая лицо краем платка, а я сижу рядом и молча обнимаю ее, потому что ее горю нельзя помочь.
Генже пришла через два дня после моего отца. Я думала, чтобы поздравить меня с рождением первенца. Оказалось – чтобы рассказать о плохих новостях, которых сразу две.
Первая новость про нашу подругу Мину, вышедшую замуж в декабре. Мы обе были на свадьбе, но она была совсем не похожа на праздник. Мужем Мины, по воле Аллаха и с благословения ее родителей, стал старый вдовец Эмран-ата. Гости пели и плясали, не только по традиции, но и чтобы согреться, а нам с Генже было совсем невесело. Мы смотрели на Мину, которая плакала под накидкой, и беспомощно переглядывались. Вокруг столов, расставленных под навесом, бегали внуки Эмрана-ата, за которыми Мине отныне предстояло смотреть. Она ведь входила в семью младшей, в подчинение к двум невесткам мужа, которые, видать, дождаться не могли помощницы – такие радостные у них были лица. Я не смогла на это смотреть и ушла задолго до окончания праздника, сказав Мине, что Джамалутдин велел не задерживаться.
И вот спустя почти полгода Мина сбежала. Ее ищут уже четыре дня, и муж поклялся убить бедняжку, если найдет живой. Когда Генже видела Мину на роднике накануне, та выглядела как обычно, не плакала и не жаловалась, хотя на самом деле ее жизнь с момента никаха наверняка превратилась в ад.
Эмран-ата приходил домой к Генже, и отец целый день пытал ту расспросами, где прячется Мина. Генже плакала и клялась, что ничего не знает, и тогда ее оставили в покое. Генже уверена, что нашей подруги уже нет в живых. Не может девушка совсем одна, без документов и денег, ходить по стране, где боевики взрывают машины и дома и где женщина без мужского сопровождения рассматривается как легкая добыча. Я-то с Генже согласна, но вслух заявила, что та ошибается, наверняка Мина добралась до своих дальних родственников и сейчас в безопасности.
Мы недолго обсуждали бегство Мины, потому что у Генже была еще новость. Когда я эту новость услышала, не смогла поверить своим ушам. Попросила подругу повторить еще раз.
– Мать Фаттаха приходила две недели назад. – Генже говорит монотонно, раскачиваясь из стороны в сторону, лицо отрешенное, только слезы бегут не переставая. – Я сразу поняла зачем, сердце так и екнуло, вздохнуть не могла от счастья, веришь, да?! Спряталась в чулане, так стыдно стало, думала: с этой минуты я засватанная. Да только рано радовалась. Едва Фируза-апа ушла, отец меня позвал. Он, веришь, ничего матери Фаттаха не ответил – ни да, ни нет, мол, думать будет. А сам уже тогда все решил! Обозвал меня потаскухой, кричал, что все глаза небось проглядела на Фаттаха да зубы ему скалила. Мать вступилась, сказала: не такая наша Генже, скромная она.