– Сегодня нельзя… еще пять дней…
– У тебя ведь уже закончилось?
Я понимаю, о чем Джамалутдин спрашивает, и смущенно киваю, сама не своя от желания, которое от него так быстро перешло в мое тело. Ох, что же такое со мной, ведь уже больше двух лет с первой брачной ночи, я давно бы должна привыкнуть к ласкам мужа, но каждый раз шайтан забирает мой мозг и волю, оставляя взамен горячие волны внутри, которые уже не уйдут просто так. Я знаю, что никакие запреты Джамалутдина не остановят, я целиком в его власти, ничего тут не поделаешь.
– Аллах простит наш грех, – бормочет Джамалутдин, укладывая меня на кровать. – Я больше не могу ждать.
В этот раз, несмотря на долгое воздержание, я не могу целиком отдаться ощущениям. Мне кажется, что один из детей сейчас проснется. Рамадан может захотеть кушать, а Джаббар спит очень чутко, и те звуки, которые мы издаем, могут разбудить его. Когда все закончилось, и я заворачиваюсь в простыню, Джамалутдин спрашивает, почему я такая напряженная, неужели из-за того, что мы не дождались окончания нифаса? Я объясняю. Джамалутдин кивает:
– Да, дети должны спать в другой комнате.
– Но… – Я растеряна. – Ведь Рамадан совсем маленький, я по ночам его кормлю…
– Дети будут спать в другой комнате, – жестко повторяет Джамалутдин.
Сейчас он совсем не похож на нежного любовника, каким был несколько минут назад. Его брови сурово сдвинуты, голос не допускает неповиновения. Я не удивлена, давно привыкла к таким внезапным переходам в его настроении, остается лишь подчиниться.
– Хорошо. Завтра перенесу колыбельку Рамадана и матрас Джаббара в соседнюю комнату, буду оставлять на ночь дверь открытой.
Услышав то, что и хотел услышать, муж так же быстро смягчается. Он ложится, опираясь на согнутую руку, и смотрит, а я отвожу глаза, потому что на его лице снова желание.
– Иди сюда, – говорит Джамалутдин.
Я устраиваюсь на его груди и вздыхаю от счастья. Вот бы лежать так бесконечно, чтобы Джамалутдин никуда не уезжал и мне не надо было за него волноваться! Внезапно из глубины сознания всплывает вчерашний ужас от рассказа Агабаджи, и меня охватывает озноб, будто кто-то открыл окно и впустил в комнату дождь с ветром. Ай, зачем думать о том, откуда вернулся Джамалутдин и с кем встречался? Чего доброго, не смогу удержаться и спрошу его, и тогда не лежать мне больше вот так, чувствуя жар его тела и биение сердца…
– Завтра придут рабочие делать водопровод.
– Что? – От удивления я приподнимаюсь. – Вы не шутите, нет?
Джамалутдин смеется:
– Не шучу. Уже давно надо было. Придется копать во дворе, чтобы проложить трубы, а потом вскрыть часть стен, и на кухне тоже. Зато, когда работы закончатся, колонка станет не нужна. Вода потечет прямо из крана, а когда установим бойлер, то и горячая будет течь.
Какие удивительные вещи говорит мой муж! Когда он в первый раз рассказал про этот самый водопровод, еще когда Джаббар не родился, я не восприняла его слова всерьез. А он, оказывается, не шутил. И сколько же денег придется выложить за такое! Да еще этот бойлер, наверняка опасная штука. Если в нем все время будет кипяток, зачем держать его в доме, где маленькие дети? Может, Джамалутдин зря это затеял? Нетрудно таскать воду с колонки позади дома, это же не на родник ходить, в самом деле. Интересно, есть ли у кого еще в селе водопроводы? Наверное, в тех двух одинаковых каменных домах, которые стоят в отдалении, у въезда в село, они есть. В них с момента постройки никто не живет, во всяком случае, я ни разу не видела, чтобы к их воротам подъезжали машины или в них заходили люди.
– Но рабочие – мужчины, как мы станем при них мыться и готовить? – растерянно спрашиваю я, отчего Джамалутдин снова смеется.
– Пока работы будут идти на мужской половине, вас это не коснется. А потом посмотрим.
– Это чтобы нам жизнь облегчить, да?
Джамалутдин молчит. Я смотрю на его лицо, но не могу понять, о чем он думает. Для Зехры он не провел водопровод, значит, не любил ее так, как меня? Или дело вовсе не во мне? Может, это Расима-апа попросила сделать водопровод. Хотя она не ходит на колонку, но мыться любит с комфортом, чтобы воды было много, и нам с Агабаджи через день приходится греть на плите целый бак.
– Знаешь, Салихат, я в этом месяце никуда уезжать не буду, – вдруг говорит Джамалутдин. – Устал, отдохнуть хочу. Да и водопровод начнут делать, нельзя, чтобы вы оставались в доме с посторонними.
Мое дыхание перехватывает. Лежу не шевелясь, не веря. Неужто Аллах услышал мои молитвы? Неужто оставляет Джамалутдина только мне, пусть всего и на месяц?..
– Что молчишь? Или не рада?
– Ай, что такое говорите, – крепче обнимаю его. – Я так скучаю, когда вас дома нет…
Чуть не добавила: «А теперь еще и боюсь, вдруг совсем не вернетесь», но вовремя проглотила эти слова.
– Перестань уже говорить мне «вы»! Я тебе не чужой, а в твоем уважении и почтительности давно убедился.
Сегодня такой странный вечер! Сперва Джамалутдин нарушил запрет, потом сказал, что целый месяц будет дома, а теперь такое… Кажется невероятной мысль, что теперь я не смогу обращаться к мужу со всем уважением. Что скажет Расима-апа, когда это услышит? Или при посторонних все останется по-прежнему?..
Надо что-то сказать в ответ, но не могу ничего придумать. К счастью, в этот момент начинает плакать Рамаданчик, и я поспешно встаю, обернувшись простыней, и беру ребенка на руки. Джаббар привык спать под плач младшего братика, он просто поворачивается на другой бок, но сон его по-прежнему крепок.
– Он проголодался, – говорю, повернувшись к Джамалутдину. – Кормить пора.
– Хорошо, корми.
Он что, останется смотреть?.. Я в замешательстве сажусь на постель спиной к нему, не решаясь напомнить, что мужья не должны при таком присутствовать. Отгибаю край простыни и даю Рамадану грудь, к которой тот жадно припадает. Теперь в комнате тихо, слышно только причмокивание малыша, но я спиной чувствую взгляд Джамалутдина. Мне одновременно стыдно и приятно, как будто мы еще ближе с ним стали, если только такое возможно.
Рамаданчик засыпает прежде, чем заканчивает есть. Он спокойный малыш, почти никогда не плачет, и животик не мучает его, как мучил когда-то Джаббара. Я кладу его обратно в колыбельку и возвращаюсь в кровать. Я смущена, мне хочется остаться одной, но Джамалутдин считает иначе. Он кладет руку мне на живот и говорит:
– Скоро опять понесешь. Пусть снова будет сын.
– Нет, – мотаю я головой. – Лучше девочка.
– А вдруг за девочку побью тебя, как Загид Агабаджи? – смеется Джамалутдин.
– Бедная Агабаджи… если родит еще одну дочку, что тогда с ней станет?
– Не бойся, жива останется, хотя и проку от нее никакого. Ну, – он склоняется надо мной, его лицо так близко, что я невольно закрываю глаза, – а теперь скажи мне «ты».
– Ай, нет… не могу… Может быть, завтра…
– Сейчас.
Слова, такие простые, будто застревают в горле. Зачем Джамалутдин меня мучает? Пусть бы все осталось, как есть. Он крепко держит меня и не собирается отпускать, покуда не услышит что хочет.
– Ты… останешься до утра?
Больше мне ничего в голову не приходит.
Вместо ответа Джамалутдин стягивает с меня простыню, и я удивляюсь, как это совсем недавно я хотела, чтобы он ушел?..
13
Это случилось через три недели после того нашего разговора.
За эти дни я привыкла, что Джамалутдин теперь почти всегда дома, отлучается только в магазин или к соседям, и в конце концов поверила, что так будет всегда.
Я снова, как в первые месяцы после свадьбы, каждое утро приношу ему завтрак, а после вечернего намаза жду мужа в спальне. Иногда кажется: я сплю и вот-вот проснусь, а Джамалутдин уже снова далеко. Но начинается новый день, и он тут, руководит прокладкой водопровода, принимает гостей, держит на коленях Джаббара и рассказывает ему что-то интересное, а сынок то серьезно хмурит бровки, то вдруг начинает заливисто смеяться.
Те серьезные бородатые мужчины приезжали к Джамалутдину аж трижды за неполный месяц. В такие вечера мы втроем: я, Расима-апа и Агабаджи – подаем много кушаний, чай и кальяны. Правда, последний их приезд случился уже после того, как на кухне из крана потекла вода, так что стало уже не так тяжело готовить и мыть посуду в большом количестве.
Три или четыре дня Расима-апа ходила очень на меня обиженная. Это Джамалутдин поговорил с ней, чтобы мне меньше работы стало. Я обрадовалась послаблению, но не потому, что лентяйка. Появилось больше времени на малышей, не только на своих, но и на Агабаджиных. Ее девочки меня заместо матери считают и ходят по пятам как привязанные.
Сначала Расима-апа всеми способами демонстрировала свое неудовольствие: бросала на меня злые взгляды, тяжко вздыхала и жаловалась на недомогания. При этом продолжала принимать соседок, ела как обычно и вид имела вполне здоровый. Я не обращала внимания, говорила с ней со всей почтительностью и при каждом удобном случае повторяла, как радуется Джамалутдин младшим сыновьям и как ждет от меня новых. Расима-апа смирилась и стала распределять дела на день поровну между мной и женой Загида, оставляя себе то, что мы никак не успевали.
Агабаджи весь последний год и так работала почти наравне со мной, а теперь целыми днями занята во дворе и на кухне тоже, хотя раньше появлялась там, только чтобы взять свежую лепешку или налить чаю. И жаловаться она забыла, и сил у нее на все хватает. В общем, все совсем не так, как раньше, когда Расима-апа ее за принцессу держала. Правда, это, может, только пока она снова не понесла. Загид ведь опять начал ходить в ее спальню, поэтому Агабаджи в хорошем настроении и даже иногда обращает внимание на дочек, чего за ней раньше не водилось.
В этот день непогода случилась – давно такого в наших краях не было. Когда я утром развешивала белье во дворе под навесом, дождь так и хлестал, того гляди, мокрый снег пойдет. Я вернулась в дом совсем продрогшая в своей толстой вязаной кофте, накинутой поверх платья. К вечеру дождь усилился, так что малышам пришлось забыть о прогулке. А раз их отцы тоже остались дома, пошалить не получилось, поэтому Джаббарик был не в духе, обижал девочек, а те боялись плакать или жаловаться – знали, что за слезы им от взрослых еще больше достанется. Так у нас родители с раннего детства приучают дочерей повиноваться мужчине.