На следующий день вернулись наши мужчины. Джамалутдин, услышав от Расимы-апа о том, что произошло, никак не мог поверить, пока наконец сам не пошел к Агабаджи. Он и минуты у нее не пробыл, вышел с искаженным от гнева лицом, после чего запретил Загиду заходить на женскую половину, а сам отправился к отцу Агабаджи, и вот сегодня тот пришел забрать свою дочь домой. Он сидит в гостевой зале, суровый и молчаливый, и ждет, отказавшись от угощения, которое принесла ему Расима-апа.
Агабаджи собирает вещи. Джамалутдин разрешил ей забрать одежду и украшения, которые были подарены к свадьбе и куплены за годы брака. Дочери – все четыре – остаются в нашем доме, Агабаджи не будет позволено навещать их, пока они не станут совершеннолетними и сами не захотят ее увидеть. С этого момента она считается разведенной, и может через какое-то время вновь выйти замуж, если, конечно, кто-то возьмет ее после попытки самоубийства и такого позора.
С того момента, как я вытащила Агабаджи из петли, с ней никто, кроме меня, не разговаривал. Расима-апа, отведя душу руганью вперемешку с воззваниями к Аллаху, оттащила Агабаджи в комнату для омовений, кинула ей сухую одежду и с тех пор к ней не приближалась, даже стакан воды не принесла, и детям запретила в ее комнату входить. На меня запрет не распространился, поэтому на следующее утро я пошла к Агабаджи. Она лежала, подогнув колени к животу, и смотрела перед собой. Я обняла ее и заплакала, уткнувшись ей в плечо. Агабаджи никак не реагировала. Но она была жива, и это было важнее всего. Я не простила бы себе, если бы не смогла спасти ее, так и ходила бы с этим всю оставшуюся жизнь. Мы не разговаривали, ни словечком не перекинулись, наверное, она не могла говорить из-за травмы горла. Я все ждала, что Агабаджи спросит про Анису, но она не спросила. Может, это и хорошо, потому что в тот момент я не знала, что ответить – боялась, девочка умрет без молока, а воду пить она отказывалась.
Но Расима-апа сбегала через дорогу к соседке, которая на днях разрешилась мальчиком, и взяла у нее немного грудного молока. Соседка сказала, пусть Расима-апа приходит сколько нужно, молока на двоих хватит. Вот так она спасла Анисе жизнь, а я, получается, спасла жизнь Анисиной матери, хоть и никчемная она оказалась, эта Агабаджи, и вряд ли Аниса, когда вырастет, будет считать ее матерью.
Джамалутдин ужасно разозлился, когда узнал, что именно я сделала, чтобы вытащить Агабаджи с того света. Он отругал меня за то, что я одна стала искать Агабаджи, вместо того, чтоб разбудить Расиму-апа, а еще больше – за то, что произошло в сарае.
– Ты понимаешь, что рисковала ребенком? – гневно говорил Джамалутдин, расхаживая по комнате, пока я стояла перед ним, опустив голову, признавая его правоту и свою вину. – А если бы он вышел прежде времени? И ты бы после этого не могла уже понести? Где была твоя голова, Салихат? Молчи! Я знаю, что хочешь сказать. Увидела Агабаджи в петле, а дальше уже ни о чем не думала, так? Но твой долг, как матери и жены, был – думать сначала о себе и ребенке внутри. Единственное, что тебе следовало сделать, это позвать на помощь.
– Но к тому времени она бы умерла…
– Значит, на то была бы воля Аллаха! Все равно жизнь Агабаджи кончена, – помолчав, уже спокойнее добавил Джамалутдин. – Родители не выдержат такого позора. Ведь ее мать, говорят, и без того при смерти. А отец, если ему не все равно, что с дочерью станет, ушлет ее к родственникам в дальний район. За ворота ей теперь выходить нельзя, люди в лицо плевать станут, а то и камнями закидают.
– Она ведь не виновата. – Я подняла на мужа умоляющий взгляд. – Разум у нее повредился от страха, что Загид прибьет за девочку. Прошу, поговори с ее отцом, пусть будет милосерден!
– Салихат, – Джамалутдин покачал головой, – пока беременная, ты не можешь брать в руки Коран, так я буду тебе читать суры, которые ты, наверное, позабыла. Самоубийство – тягчайший из грехов после прелюбодеяния. Истинный мусульманин, какие бы испытания ни были ему уготовлены, не должен впадать в уныние и допускать мыслей об убиении себя, а тем более осуществлять их. Аллах не знает снисхождения к грешнику, если только грешник не раскаялся искренне в содеянном. Тогда грех с него снимается и он начинает жизнь с чистого листа. Я надеюсь, Агабаджи осознает все и постарается искупить свою вину. Если так, она будет прощена и родителями, и остальными родственниками, ибо сам Всевышний ее простит. Но, прежде чем так станет, люди, нетерпимые к чужим грехам, могут совершить над ней самосуд, под предлогом, что хотели избавить Агабаджи от более сурового наказания в аду, которое неминуемо ждало бы ее там, если бы она избежала наказания в этой, земной, жизни. А на деле они сделают это не из сострадания, а из желания не допускать ее до своих незамужних дочерей, а тем более – до сыновей, ищущих себе жен. Кто из отцов хочет, чтобы грешница, к тому же не способная рожать сыновей, переступила порог их дома как подружка дочери или невеста сына? Я уважаю жителей нашего села, Салихат, не сомневаюсь в их добродетели и мудрости, но все же, когда я пришел сегодня к отцу Агабаджи, первое, о чем попросил – отослать ее из нашей долины. И думаю, он сделает так, если не желает увидеть свою дочь мертвой в один из дней.
Полностью согласившись с тем, что сказал Джамалутдин, я все равно не могла перестать думать о несчастной Агабаджи, для которой испытания не закончились. Если отец отошлет ее далеко, ей придется из милости жить у родственников, которые изведут ее упреками и заставят выполнять всю тяжелую работу в доме, пока какой-нибудь пожилой вдовец не сжалится и не возьмет ее замуж. А если Агабаджи останется в доме родителей, то не посмеет даже выйти за ворота, не только из страха перед соседями, но и перед Загидом, который поклялся убить ее, пусть Джамалутдин и запретил ему произносить вслух такое. Но, где бы она ни оказалась, вряд ли когда-нибудь она снова увидит дочерей, и об этом мне думать больнее всего, ведь я сама мать, и разлука с детьми стала бы для меня худшим наказанием. Пусть Агабаджи не сильно любит девочек, но она дала им жизнь, а значит, навсегда с ними связана, и рано или поздно захочет обнять их, и это желание со временем станет невыносимым.
Мы с Расимой-апа наблюдаем из окна кухни, как Агабаджи идет позади отца к воротам, перекинув через плечо баул с вещами. Она низко опустила голову, замотанную платком, и старается идти как можно медленнее, не зная, что ждет ее на улице. Слухи по селу распространяются быстро, и наверняка все соседи уже в курсе, что стало с невесткой Джамалутдина Канбарова. Расима-апа удовлетворенно сказала, что никто и не думает обвинять в случившемся Джамалутдина или Загида, так что наш дом остался уважаемым. Услышав такое, я нисколько не удивилась. Мужчины никогда не бывают виноваты за поступки женщин. Если женщина совершила грех, никто не будет разбирать, что толкнуло ее на отчаянный шаг, например на самоубийство. Когда Мина сбежала, не выдержав семейной жизни, ее за это все осудили, а Эмрату-ата только сочувствовали. Родители Мины даже извиняться к нему приходили, да только он их на порог не пустил, обвинив в том, что плохо воспитали дочь.
У самых ворот Агабаджи оборачивается, чтобы бросить последний взгляд на дом, где она несколько лет прожила и где остались четверо ее детей. Может быть, она видит нас, но мы не отходим от окна, а Расима-апа так вообще мстительно улыбается, как будто Агабаджи не ходила у нее в любимицах, пока двойняшек не родила. Мне по-прежнему ужасно жалко жену Загида (бывшую, поправляю себя), я едва сдерживаю слезы, отказываясь верить, что Агабаджи больше не будет с нами. С кем буду пить чай по вечерам? Кто будет присматривать за мальчиками, если мне понадобится уйти? Кто будет помогать с работой? Я успела к ней привязаться и понять, что она неплохая девушка, только характер у нее неуживчивый да ленится иногда. Разве можно было так с ней поступить? Все-таки она была Загиду хорошей женой, хоть и рожала одних девочек. Кто знает, возможно, следующим у нее бы родился мальчик. Но Агабаджи исчерпала свои возможности. Наверняка Загид вскоре приведет в дом новую жену. Интересно, кто это будет? И родит ли она ему сына?..
Когда калитка за Агабаджи и ее отцом закрывается, мы с Расимой-апа приступаем к привычным хозяйственным делам. Я готовлю обед и зову на кухню тех детей, которые уже едят взрослую пищу. Дочери Агабаджи садятся за стол и ждут свою порцию жижиган-чорпа. Они совсем не расстроены исчезновением матери. Дети в наших краях послушные и привыкли делать то, что велят им взрослые. Айше, Ашраф и Асият было сказано, что их мама уехала и вернется нескоро. Айша, правда, пустила слезу, но Джаббар нахмурил брови и погрозил ей кулачком, и та сразу успокоилась. Я не могу сдержаться и ласково глажу девочек по заплетенным в косички волосам, испытывая к ним нежность пополам с жалостью. Мне предстоит присматривать за ними как за своими, пока Загид снова не женится. Но даже когда у дочерей Агабаджи появится мачеха, они останутся мне родными, ведь я никогда не делала разницы между ними и сыновьями. Ну, или почти не делала, ведь к девочкам следует относиться немножко не так, как к мальчикам, иначе во взрослой жизни им будет тяжело привыкать к власти мужчин.
Интересно, как я стану относиться к собственной дочери, когда она родится? Конечно же, буду любить ее не меньше, чем сыновей, но все же воспитывать так, чтобы она не кончила свою жизнь, как Агабаджи… Ай, как хочется верить, что всех моих детей ожидает счастливая судьба!..
15
Ровно через год после этих событий, в день, когда маленькому Зайнулле исполнилось восемь месяцев, Джамалутдин позвал меня к себе в комнату и сказал:
– Салихат, я уезжаю.
Я совсем не удивилась. Вернее, удивилась, но не тому, что муж уезжает, а тому, что он мне это говорит с таким серьезным лицом, да еще усадив на циновки. Весь этот год он так же, как и все предыдущие, уезжал и приезжал, когда считал нужным. Та история с раненым совсем забылась, больше ничего подобного в нашем доме не случалось, и даже гости – молчаливые бо