– Был, был, как же, был, золотая моя! – ответила Фива. – И какой добрый барин! Ах какой добрый барин! – заключила она, припомнив несколько золотых монет, сунутых ей в руку добрым барином.
– Кто он?
– Из военных.
– Зовут как?
– Салтыковым зовут, Глеб Алексеич по имени-отчеству.
– Вишь, черта понесло куда – на кулачный бой! – произнесла девушка и задумалась.
– Что бочок-то? Бочок-то что? – беспокоилась Фива.
– Пройдет бочок, не всегда ж ему болеть! А ты скажи: долго он тут был, что делал?
– Все сокрушался, золотая моя, все сокрушался! – докладывала Фива. – Ах как сокрушался! «Злодей я, – говорит, – злодей! Как я мог не разобрать, что передо мной девушка, и такая молоденькая, хорошенькая девушка! Буду просить, – говорит, – прощенья, на коленях буду просить, буду целовать руки и ноги!» Так и говорил, золотая моя. А сам нет-нет да и посмотрит на тебя. Я ему: «Уйдите, барин, нехорошо так-то возле девочки быть!» А он: «Простите, простите, я совсем потерял голову!» И все волосы ерошит, и все руки ломает, и из угла в угол мечется. Такая жалость было глядеть на него, на бедненького!..
– Вишь, толсторылый черт, тоже на бар заглядываться начала! – прервала красноречие Фивы Дашутка.
– Ах, ах! – заахала Фива. – Чтой-то я за дура такая, чтоб на важных бар заглядываться! Баре не про нас. Мы народ деревенский, простой.
– А придет он опять?
– Обещался. «Приду, – говорит, – непременно приду. Сперва пришлю доктора, потом сам приду».
Вечером приехал присланный Салтыковым доктор. Это был сухой как щепка и длинный как жердь немец, еле говоривший по-русски. Дашутка больного бока ему не показала и без церемоний выгнала вон, когда он стал настаивать, чтобы она показала больное место. Она даже так толкнула доктора в грудь ногой, что тот еле удержался на месте.
Обругав девушку русской свиньей, доктор уехал и, само собой разумеется, более не появлялся.
На другой день, с утра, Дашутка поднялась как ни в чем не бывало. Она даже собралась было ехать отыскивать бойца, но тот предупредил ее: приехал сам.
– Ну что? Что? – влетел к ней Салтыков. – Неужто боль прошла?
– Породы невеликой – кулаком в могилу не вгонишь, – ответила девушка.
– Как я рад! Как я рад! – восклицал Салтыков, пожимая руку девушки.
– Да рада и я, что вижу тебя, молодец! – было ему откровенным ответом со стороны Дашутки. – И право, ты молодец не на шутку, – добавила она, любуясь на статную фигуру ротмистра и на его красивый гвардейский мундир.
Как не был молодцеват и смел гвардии ротмистр, но такая откровенность со стороны девушки сильно смутила его.
Он замялся и пробормотал:
– Точно… точно… у нас мундир красивый… прекрасный у нас мундир…
– Да не о мундире речь. Речь о тебе. На чучело и золото надень – все дрянь будет.
– Точно… точно…
– Да ты не стыдись меня, молодец! Чай, красная-то девица я, а не ты! – смело говорила девушка. – Вишь какой! На кулачном бою стоял, не пятился, кулаком лихо работал, а тут передо мной в конфуз пришел! Не бойся, не кусаюсь, а коли и укушу такого молодца, как ты, так не больно!
– Все это так ново для меня, так неожиданно, – объяснялся молодой ротмистр, – что, право, на моем месте всякий бы растерялся!
– А еще ротмистр! – заметила девушка. – И мундир надел такой красивый!
Она засмеялась и вдруг схватила ротмистра за руку:
– Ну ты, молодец-удалец, чего насупился? Будь веселей! Не по сердцу мне те, кто насупливается да речи с бабой держать не умеет!
Ротмистр дрогнул. Прикосновение горячей руки молодой девушки к его руке обдало его каким-то жаром. А она стояла возле него близко, совсем близко, так что он слышал даже ее дыхание и чуть ли не биение сердца.
Так прошло несколько мгновений, в которые девушка прямо и дерзко смотрела в глаза молодого ротмистра, а тот и не знал, что сказать ей при такой неожиданной оказии.
Затем она тряхнула головой.
– Постой! – сказала она. – Я кое-что надумала!
– Ну? – вырвалось у ротмистра с таким добродушием, как будто он знаком был с девушкой давно и привык держать себя просто и откровенно.
Дашутка поняла это:
– Вот и хорошо, что заговорил по-человечьи! А то на-ка – стоит да глазами хлопает, будто у него и языка нет! Надумала я вот что: ну-ка, молодец-удалец, прокати куда подале свою кралечку, девицу-красавицу, потешь ее сердечко неразумное! Люблю я, молодец, езду бойкую, отчаянную! Ой как люблю!
– Ха, да я и сам охоч до сего! – отвечал ей ротмистр.
– А коли охоч, так и катим! У тебя своя лошадь-то?
– Лев, а не лошадь!
– С кучером, чай?
– Несомненно.
– Ну так ты кучера-то с передка по шеям. Он при нас будет лишний. Сам вожжи возьми!
– Хорошо придумано.
Ротмистр быстро вышел и отправил кучера домой. Возвратившись, он застал девушку совсем уже одетой.
– Я готова! – сообщила она.
– Любо! – ответил ей ротмистр и в самом деле залюбовался хорошенькой фигуркой девушки.
В своей собольей шубке и собольей шапочке она была просто восхитительна.
На дворе быстро темнело. Когда они выехали и проехали несколько улиц, наступила уже морозная и месячная ночь. Но месяц как-то тускло светил в туманном небе. Улицы были пусты. Слышались только изредка звонкие шаги торопившихся домой пешеходов, да по дворам лаяли неугомонные собаки.
Сидя рядом с девушкой, ротмистр, в шитых теплых перчатках на руках, ловко правил своим гнедым жеребцом, то и дело порывавшимся вперед.
– Что Москвой-то валандаться! Валяй куда подале – за рогатки! – предложила девушка, увлеченная и скорой ездой, и близостью молодого, красивого человека.
– Куда же? – спросил ротмистр.
– А куда сам знаешь, только подале… на большую дорогу… а то и в лес… Эх, хорошо бы теперь в лесу-то побывать, волков послушать!
– Можно и в лес!
Ротмистр повел вожжами. Жеребец точно ждал этого – дрогнул всей своей статной фигурой, вытянул морду вперед и засеменил ногами.
Они быстро домчались до каких-то рогаток. Тут было остановил их караул. Но ротмистр шепнул несколько слов дежурному сержанту, и тот, подобострастно отдав честь, самолично поднял рогатки. Гнедой помчался уже по широкой загородной проезжей дороге.
– Где мы?
– За Крестом! – отвечал ротмистр.
– А… я это место люблю… я тут вчера ездила, да недалеко… ты теперь подале… в лес…
Гнедой быстро домчал молодых людей до Алексеевского. Село стояло темно и тихо, но некоторые окна еще светились яркими лучинными огоньками. За Ростокином ротмистр повернул гнедого влево, и они очутились на узкой лесной дорожке. Гнедой пошел тише, громко похрапывая и поводя ушами.
– Волков слышит, – заметил ротмистр.
– Где же они? – спросила девушка. – Покажи мне их. Я еще ни разу не видала волка.
– Нет, они где-нибудь далеко… тут их нет…
– А придут они?
– Могут и прийти.
– А страшно?
– Кому как. Мне не страшно. У меня для них есть хороший гостинец.
– Ах, и я с тобой ничего не боюсь! Да я и так, одна, ничего не боюсь. Ты не знаешь, – вдруг начала девушка каким-то тихим, задушевным голосом, – что про меня в нашей округе нехорошо говорят?
– Что же говорят?
– А называют меня Чертовой Сержанткой.
– Какое название забавное! – засмеялся ротмистр, стараясь заглянуть в лицо девушки, которое, чудилось ему, в настоящую минуту было необыкновенно привлекательно.
И оно было действительно таково. Дашутка радостно пылала, и темные глаза ее горели под собольей шапочкой. Она все ближе и ближе прижималась к молодому человеку, и тому быстро и горячо передавался ее девственный порыв. Сердце его ныло сладостью, и он сознавал, что эта сладость не временная, не обманчивая и что сидящая рядом с ним красавица чувствует то же самое. «Она будет моя, – решил он про себя, – женюсь!»
Как бы угадав его мысль, девушка спросила:
– А ты женат аль нет?
– Нет, я не женат.
Девушка помолчала, как бы собираясь с какими-то мыслями, и потом вдруг начала:
– Э, коли так, так я, может, тебе и под пару буду! Ты богат?
– Богат! – произнес молодой человек. – Но лучшего богатства, чем ты, я и не желал бы в мире!
– Не врешь?
Вместо ответа ротмистр бесцеремонно отыскал губы девушки и горячо впился в них поцелуем. Девушка ответила ему тем же, и когда слишком продолжительный поцелуй прервался, сказала:
– Вот люблю молодца за обычай: берет девицу сразу, в дальний ящик дела не откладывает!
Не успела девушка проговорить это, как вблизи, казалось в нескольких шагах, послышался протяжный волчий вой. Это было так неожиданно, что молодые люди невольно вздрогнули, как-то плотнее прижались друг к другу, а гнедой вдруг рванул вперед.
Ротмистр сдержал его порыв. Гнедой сильно захрапел, наклонил голову и пошел судорожным шагом. Молодой человек начал что-то вытаскивать из-под шубы. Но волчий вой раздавался уже в стороне и медленно удалялся.
– Стало, волк-то ушел? – спросила девушка,
– Ушел… испугался…
– А я было хотела посмотреть на него.
– Зверь не особливо занимательный, – сказал ротмистр, внутренне радуясь, что серый неприятель отступил.
В его душе зашевелилось смутное чувство какого-то предрассудка. Волчий вой, раздавшийся в момент страстного поцелуя, вдруг показался ему каким-то не особенно хорошим предзнаменованием. Но это было мимолетное чувство. Чувство привязанности, чувство ощущения возле себя хорошенького существа, которое только что подарило его, может быть, первым своим поцелуем, взяло верх. Он даже забыл и о том, что отчасти ему сперва не нравилось в ней – он забыл ее довольно грубую речь и грубое обращение. Как человеку, хорошо по тогдашнему времени воспитанному и вращавшемуся в высшем кругу московского общества, ему не могла это особенно нравиться.
Но чего не забывает молодость? Чего она не прощает за свою первую любовь, когда чувства кипят, кровь волнуется и все окружающее дышит радостью и приветом?