сказа предоставляла мне некоторые удобства, равно как и форма рассказа от лица архивариуса (XVIII, 238). Однако условная форма прошедшего времени здесь (как и вообще там, где Щедрин прибегал к ней) избрана не случайно, не являлась чем-то внешним по отношению к содержанию, а была логически и реально, следовательно, и художественно оправдана, служила для выражения идеи о преемственности основ современной жизни с прошлым. В том же письме Щедрин пояснял, что явления, о которых он говорил в «Истории одного города», «существовали не только в XVIII веке, но существуют и теперь, и вот единственная причина, почему я нашел возможным привлечь XVIII век. Если б этого не было, если б господство упомянутых выше явлений кончилось с XVIII веком, то я положительно освободил бы себя от труда полемизировать с миром, уже отжившим...» (XVIII, 238).
Еще современная Щедрину критика заметила, что в «Истории одного города» сатирик гениально развил форму пародийного летописно-исторического повествования, генетически восходящую к «Истории села Горюхина» Пушкина.
Историческая форма избрана сатириком для того, чтобы, во-первых, избежать придирок царской цензуры, а во-вторых, показать, что сущность монархического деспотизма на протяжении многих десятилетий нисколько не изменилась.
Манера наивного летописца-обывателя позволила также Щедрину свободно и щедро включить в политическую сатиру легендарно-сказочный, фольклорный материал, раскрыть «историю» в бесхитростных по смыслу и причудливых по форме картинах повседневного народного быта, выразить антимонархические идеи в самой их наивной и потому наиболее популярной, убедительной форме, доступной для широкого круга читателей.
Для «Истории одного города» характерен густой фантастический колорит, окрашивающий всю поэтику произведения.
Вырисовывая фантастические узоры там, где нельзя было прямо, открыто называть вещи своими именами, набрасывая на образы и картины прихотливые фантастические одежды, сатирик тем самым обретал возможность говорить более свободно на запрещенные темы и вместе с тем развертывал повествование с неожиданной стороны и с большей живостью и яркостью.
Фантастический элемент всего сильнее представлен у Щедрина там, где он имел своим назначением одновременно обнажение сущности явлений, живописание, осмеяние и иносказание.
Сатира «Истории одного города» метила непосредственно в правительственные сферы, в привилегированную касту бюрократов высокого ранга. Поэтому требовалось противопоставить цензурной бдительности мастерство эзоповского иносказания. Автор поставил целью воспроизвести тупость, ограниченность, удручающее однообразие действий и помыслов правящей клики. Поэтому были необходимы такие художественные приемы, которые позволили бы представить этот низменный объект в яркой форме. Наконец, сатирик решил выставить эти фигуры на публичное осмеяние. Поэтому нужно было эзоповские и живописательные соображения сопрячь с юмористическими. Скрещение этих заданий вызвало в творчестве Щедрина первый ярчайший взлет фантастики. Появились фантастические образы градоначальников со ступнями, обращенными назад, с фаршированной колбасой или примитивным музыкальным инструментом вместо головы, образы градоначальников, окруженных оловянными солдатиками и ведущих фантастические войны за внедрение ромашки, горчицы и т. д. Получалась картина яркая, ядовитая, исполненная злой издевки и в то же время неуловимых для цензуры аллегорий.
Оценивая с точки зрения возможности судебного преследования «Историю одного города», петербургский цензор А. Петров сделал заключение, что это произведение «не может быть принято за сатиру на современных градоначальников уже по крайнему преувеличению безобразий представленных личностей и введенному в рассказ гофманскому элементу... Без сомнения, Щедрин имел в виду применение к нынешним градоначальникам и умышленно уклонился в область фантазии, но впечатление, которого надобно опасаться, будет тем живее и резче, чем больше можно будет указать в статье точек соприкосновения или аналогий с настоящим строем нашей администрации»[35].
Обращение автора «Истории одного города» к фольклору, к поэтической образности народной речи было продиктовано, кроме стремления к народности формы, и еще одним принципиальным соображением. Как уже отмечалось выше, в «Истории одного города» Щедрин впервые коснулся оружием сатиры непосредственно народной массы. Однако обратим внимание на то, как это сделано. Если презрение Щедрина к деспотической власти не знает границ, если здесь его кипящее негодование отлилось в самые резкие и беспощадные формы, то относительно народа он строго удерживается в границах той сатиры, которую сам народ создал на себя. Чтобы сказать горькие слова обличения о народе, он взял эти слова у самого же народа. Написанию «Истории одного города» предшествовали кропотливые разыскания автора в области народной словесности. Здесь Щедрин как бы нашел свое право быть сатириком народной жизни, и это право было санкционировано самим же народом. Когда в псевдонимной рецензии Суворин обвинил автора «Истории одного города» в глумлении над народом и назвал «вздором» наименования головотяпы, моржееды и проч., то Щедрин на это отвечал: «... утверждаю, что ни одно из этих названий не вымышлено мною, и ссылаюсь в этом случае на Даля, Сахарова и других любителей русской народности. Они засвидетельствуют, что этот «вздор» сочинен самим народом, я же с своей стороны рассуждал так: если подобные названия существуют в народном представлении, то я, конечно, имею полнейшее право воспользоваться ими и допустить их в мою книгу» (XVIII, 239).
В «Истории одного города» Щедрин довел до высокого совершенства наиболее яркие черты своей сатирической манеры, дал итог художественных исканий за весь предшествующий этап своего творчества и сделал многие новые художественные открытия, которые могли родиться только теперь, непосредственно в процессе работы над воплощением одного из своих самых сложных по идее и самых острых по политической направленности замыслов. Трудность воплощения объяснялась не только сложностью замысла и его крайней «нецензурностью», но и стремлением сатирика высказаться в формах, рассчитанных на восприятие более широкого круга читателей, нежели тот, к которому он адресовался прежде. Подсказанные этим стремлением особенности художественной формы произведения — фантастические образы «органчика», «фаршированной колбасы», «оловянных солдатиков» и т. д., фигура наивного рассказчика-летописца, фольклорные мотивы, свободно включающиеся в реалистическое повествование, — позволили разбить тот «плотно скучившийся навоз», о котором сатирик, задумав свою «Историю...», говорил, что его «ничем не разобьешь» (XVIII, 196), потому боялся потерпеть неудачу.
Творческая сила Щедрина в «Истории одного города» проявилась настолько ярко, что имя его впервые было названо в ряду мировых сатириков. Как известно, это было сделано И. С. Тургеневым, в то время известнейшим из русских писателей в Западной Европе, в его рецензии на «Историю одного города», помещенной в английском журнале «The Academy» от 1 марта 1871 года. «Своей сатирической манерой Салтыков несколько напоминает Ювенала, — писал Тургенев. — Его смех горек и резок, его насмешка нередко оскорбляет [...] его негодование часто принимает форму карикатуры. Существует два рода карикатуры: одна преувеличивает истину, как бы посредством увеличительного стекла, но никогда не извращает полностью ее сущность, другая же более или менее сознательно отклоняется от естественной правды и реальных соотношений. Салтыков прибегает только к первому роду, который один только и допустим»[36].
***
Сам Щедрин осознавал «Историю одного города» как шаг вперед в своем творческом развитии и отмечал связанное с этим охлаждение к нему либеральной читающей публики. «Я должен вам сознаться, — с присущей ему скромностью писал он А. М. Жемчужникову в ноябре 1870 года, — что публика несколько охладела ко мне, хотя я никак не могу сказать, чтоб я попятился назад после «Губернских очерков». Не считая себя ни руководителем, ни первоклассным писателем, я все-таки пошел несколько вперед против «Губернских очерков» (XVIII, 230).
Итак, «История одного города», во-первых, важный этап в идейно-политической биографии Щедрина. Главное здесь — окончательный приговор абсолютизму. Развиваемая ранее сатириком идея отрицания самодержавного государства выразилась теперь в своих крайних, революционных выводах. Последнее слово было сказано. Сатирик окончательно и бесповоротно хоронил теорию «насаждения либерализма в капище антилиберализма», которая до середины 60-х годов все еще сказывалась и ослабляла в известной мере силу его сатирического удара. Никогда прежде проблема народной революции не волновала Щедрина так, как теперь. Вполне и окончательно определилась огромная дистанция между позицией Щедрина и позицией либералов. Последние ответили на появление «Истории одного города» или выражением прямого недовольства, или же молчанием. Достаточно вспомнить рецензию А. С. Суворина в «Вестнике Европы», увидевшего в «Истории одного города» сатиру на прошлое России и глумление над народом. Такое же отношение либералов к данному произведению продолжалось и впоследствии. Так, например, К. К. Арсеньев писал: «При всем мастерстве формы, «История одного города» стоит, в наших глазах, не на одном уровне с лучшими произведениями Салтыкова»[37]. Неудовлетворенность либеральных публицистов вполне понятна: выводы Щедрина в «Истории одного города» относительно самодержавия не оставляли места для либерализма.
«История одного города», — во-вторых, важный итог в литературной эволюции сатирика. Главное здесь — полное овладение той свободной сатирической формой, которая органически охватывала и современный и исторический материал, сочетала с обычными приемами реалистического письма гиперболу, фантастику, сарказм, пародию и т. д.