ерной фразеологии, призванную ссылками на мнимое радение о государственных интересах маскировать своекорыстные интересы погони за капиталом.
Только после того как в процессе сложного художественного анализа было раскрыто обманчивое противоречие между внешним и внутренним обликом героя, сатирик сформулировал вывод: «Дерунов—не столп! Он не столп относительно собственности, ибо признает священною только лично ему принадлежащую собственность. Он не столп относительно семейного союза, ибо снохач. Наконец, он не может быть столпом относительно союза государственного, ибо не знает даже географических границ русского государства...» (XI, 144). Этим выводом заканчивал сатирик рассказ «Столп», где Дерунов представлен в эволюции от мелкого прасола до «местного Ротшильда».
Дальнейшую карьеру Дерунова, вступление его в третий этап победного капиталистического шествия рисует рассказ «Превращение». Губернский воротила и столп, вполне почувствовавший силу обретенной им власти денег, выходит на столичную арену.
И прежде случалось, что Дерунов по временам наезжал в Петербург по своим делам, но приезды эти всегда обставлялись более чем скромно. Теперь он предстал совершенным франтом: «На плечах накинута соболья шуба редчайшей воды, ...на голове надет самого новейшего фасона цилинр, из-под которого высыпались наружу серебряные кудри; борода расчесана, мягкая, как пух, и разит духами; румянец на щеках даже приятнее прежнего; глаза блестят...» (XI, 165). Отлично меблированный аппартамент Европейской гостиницы, занятый Деруновым, стал пунктом сбора столичного великосветского сброда. Тут и воротилы финансового мира, и генерал, и дипломат, и офицеры разных родов оружия.
Дерунов превращается в финансового туза и замышляет в компании с «генералом» крупные финансовые операции темного свойства. Все мелкие виды грабежа, производимые над живым материалом и потому сопровождаемые протестом в форме оханья и криков, он оставил и решил заняться «грабежом «отвлеченным», не сопряженным с оханьями и криками, но дающим в несколько часов рубль на рубль» (XI, 178—179).
В карьере Дерунова Щедрин представил все стадии капиталистического обогащения — от первоначального накопления, в котором участвовал и личный труд хозяина-приобретателя, и до крупных финансовых операций чисто паразитического свойства. И как закономерное следствие прогрессирующего паразитизма показано постепенное моральное разложение личности. История роста капиталов Дерунова — это и история деградации Дерунова как индивидуальности, постепенный процесс порчи и утраты тех нравственных качеств, которые первоначально были присущи ему как представителю социальных низов. Сначала он, владелец небольшого хлебного лабаза, извозчиков овсом обмеривал и при этом боялся попасть за свои темные делишки в Сибирь; впоследствии, сделавшись финансовым тузом, он оставил всякую оглядку, понял, что Сибирь существует не для него, а для «других-прочих», и дошел до наглого вожделения грабежа в миллионных размерах.
Самой фамилией героя Дерунов, как и позднее (в «Убежище Монрепо») фамилиями его классовых родственников — Разуваев и Колупаев, — сатирик подчеркивал примитивно-варварский характер русского капитализма 60—70-х годов. Слой буржуазии, выросший из мещанской и крестьянской среды, отличавшийся азиатскими методами эксплуатации, отсутствием каких-либо культурных навыков предпринимательской деятельности, — этот слой, составлявший основную массу русской буржуазии, Щедрин обобщил в «Убежище Монрепо» под характерной кличкой «чумазый».
Кличка характеризует и культурную отсталость русской буржуазии, и антипатию писателя к ней.
Деруновы, Колупаевы, Разуваевы не стесняются в выборе средств эксплуатации. Они по-своему умны, хитры, ловки, изворотливы, но именно только как хищники. Наличие этих качеств в сочетании с невежественностью делает Деруновых по-своему цельными натурами, приверженными одной страсти — страсти к накоплению, которая ни перед чем не останавливается и не ослабляется никакими рефлексиями. Бессердечие чистогана оказывается единственной действующей силой психики буржуа, подчиняющей себе все другие человеческие проявления вплоть до семейно-нравственных отношений.
В «Пошехонских рассказах» Щедрин говорит, что шустрые люди в лице Деруновых, Колупаевых и Разуваевых отлично поняли, что «необходимо дать пошехонскому поту такое применение, благодаря которому он лился бы столько же изобильно, как при крепостном праве, и в то же время назывался бы «вольным» пошехонским потом. Но замечательно, что, предпринимая осуществление этой задачи, Колупаевы не принесли с собой ничего, что могло бы хотя отчасти оправдать их претензии: ни усовершенствований, ни знаний, ни новых приемов, а озаботились только об одном: чтобы абориген как можно аккуратнее уперся лбом в стену». Колупаевская невежественная орда все устроила «на пагубу поильцу-кормильцу пошехонской земли» (XV, 538).
Однако, показывая зверообразную сущность психики русского буржуа, Щедрин ни в малой степени не разделяет той субъективно-идеалистической концепции происхождения буржуазии, которая была свойственна народникам. Последние, не отрицая наличия и роста кулачества в деревне, считали, однако, это явление чуждым природе крестьянства. Капитализм трактовался ими как нечто искусственное, насаждаемое «сверху», волею правительства, а сама буржуазия — как слой таких людей, которые вследствие своей нравственной развращенности оказываются восприимчивыми к искусственному насаждению буржуазности. Картины развития русского капитализма, нарисованные Щедриным в «Благонамеренных речах», в «Убежище Монрепо» и других произведениях, ниспровергали народническое субъективно-психологическое понимание генезиса буржуазии. Щедрин отнюдь не отрицает, более того — прямо подчеркивает аморализм буржуазных дельцов, считая низкую и извращенную нравственность известной предпосылкой буржуазного карьеризма. Капиталистическое накопление, как показывает Щедрин в социальной биографии Дерунова, наряду с методами обогащения, закономерно присущими этой форме эксплуатации, не останавливается и перед уголовным преступлением, насилием, прямым воровством. Однако сущность дела заключается не в этих сопутствующих явлениях. Буржуазный аморализм не причина, а следствие капиталистической погони за наживой, хотя и такое следствие, которое в свою очередь — в известных случаях и в известной мере — приобретает значение дополнительной причины.
Капитализм, в изображении Щедрина, при определенных исторических условиях закономерно вырастает из принципа частной собственности. Это великолепно раскрыто в истории победного шествия Осипа Дерунова. Перед нами отнюдь не изверг, не нравственный урод. Первоначально он выступает как деловитый и умный мещанин, мелкий собственник, терпеливый и скромный хозяин-приобретатель. В его физическом и нравственном облике есть не лишенные обаяния черты человека, пробивающего себе путь из «низов». Отмена крепостного права принесла свободу для проявления его предприимчивости. Наступила пора, когда отжившие свой исторический срок «дворянские гнезда» разорялись — и потому деловитый человек, имевший некоторые накопления, получил возможность прибрать к рукам плохо лежавшую помещичью собственность; когда народ стал «дешев» — и потому можно было открыть фабрику на основе «вольного труда»; когда стало «насчет вина свободно» — и потому можно было наживаться на спаивании мужиков, — одним словом, наступила пора, когда, по выражению Дерунова, деньга сама шла в руки, только не ленись мозгами шевелить. Вот это, так сказать, историческое самодвижение жизни, совершающееся независимо ни от каких нравственных соображений, и выдвинуло Дерунова из небытия и возвело его в обществе, где личность ценят по признаку богатства в ранг государственного «столпа».
Таким образом, Щедрин блистательно показал, что не безнравственность сделала Дерунова буржуазным хищником, а буржуазное хищничество сделало его безнравственным. Социальное, классовое положение человека определяет его моральный облик.
Дерунов, помимо двух рассказов, специально ему посвященных («Столп», «Превращение»), упоминается в разговорах действующих лиц в таких рассказах «Благонамеренных речей», как «Отец и сын», «Кузина Машенька», «Непочтительный Коронат», а затем и в некоторых других циклах сатирика. Он является центральной фигурой в ряду щедринских персоналией, олицетворяющих бурн.:уазию, своего рода литературным прототипом для созданных Щедриным вслед за ним образов «чумазого». Таковы в «Благонамеренных речах» Антон Стрелов («Отец и сын») и Хрисанф Полушкин («Опять в дороге»), в «Убежище Монрепо» — Колупаев и Разуваев, в «Современной идиллии» — Вздошников. Все ото вариации одного и того же социального типа, впервые и наиболее монументально разработанного в образе Дерунова, типа «Homo novus»[56], выброшенного волнами современной русской цивилизации на поверхность житейского моря» (XI, 190). Дав в рассказах о Дерунове всестороннее раскрытие социально-исторической и психологической природы хищника новой формации, Щедрин в дальнейшем уже не считал это необходимым; всех других представителей деруновского типа, выведенных как в «Благонамеренных речах», так и в последующих произведениях («Убежище Монрепо», «Пошехонские рассказы», «Пестрые письма», «Мелочи жизни») сатирик рисует, не вдаваясь в подробные характеристики, приемами резких обличений. Многочисленные оттиски Дерунова призваны в сатире Щедрина показать массовость типа, нарождение целого класса «чумазых» хищников.
Если деруновская генерация олицетворяет собою новую пореформенную буржуазию, вырастающую из низов — из третьего городского сословия и крестьянства, — то особый тип буржуазного хищника представлен в «Благонамеренных речах» образом Марии Промптовой («Кузина Машенька»). Мария Промптова — представительница той части крепостников, которые после освобождения крестьян сумели перестроить свое хозяйство на буржуазный лад. Не отказываясь целиком от старых рутинных форм крепостнической эксплуатации, они дополнили и подкрепили их формами эксплуатации капиталистической, предались продаже и купле, округляли имения, заводили кабаки, пускались в финансовые операции. Наряду с Марией Промптовой из «Благонамеренных речей» другой такой мастерски обрисованный гибридный тип помещика-капиталиста представлен в «Пошехонских рассказах» в образе Артемия Клубкова.