«Не ищите климата, а ищите доктора». Он понял, что, во всяком случае, климатическое лечение – не для него. Более того, в письме из Висбадена он делает заключение: «Вообще, заграничная жизнь, как и всегда, действует на меня неблагоприятно». А уже вернувшись в Петербург, пишет М. Т. Лорис-Меликову в Ниццу: «Я полагаю, что решение приехать в Россию уже само по себе принесёт Вам пользу. Как ни благотворно ниццкое небо – впрочем, я лично нашёл его несколько коварным, – но постоянная отчуждённость от “своего” должна парализовать и самые благотворные влияния климата. Я имел честь ещё в Висбадене лично высказывать Вам мнение, что при известным образом сложившейся жизни самое лучшее – свой дом…»
При этом, как и для многих писателей, ненастье для Салтыкова было хорошим временем для работы. В художественных произведениях он изображал разную погоду – и солнечную, и скверную, в зависимости от того, о чём повествовал. Во всяком случае, ничего подобного прямолинейным аллегориям у него в погодных описаниях не найти. Ещё в ранней повести «Противоречия» есть знаменательные слова: «Я люблю её, эту однообразную природу русской земли, я люблю её не для её самой, а для человека, которого воспитала она на лоне своём и которого она объясняет» (курсив мой. – С. Д.).
Но не только природа, но и погода у Щедрина действительно объясняет человека, а не иллюстрирует сатирические инвективы писателя. Психологическая нагруженность погодных описаний и упоминаний у Щедрина очевидна. Более того, салтыковское отношение к погоде как непреодолимым (природным, а не общественным) обстоятельствам образа действия определяет и художественные средства её изображения. Здесь писатель отнюдь не сатирик, а чаще всего лирик; во всяком случае, в его погодных описаниях нет сарказма, хотя они могут быть освещены иронией в её разнообразных оттенках.
Писатель-народник Николай Русанов вспоминал, что Глеб Успенский (чей талант высоко ценил Салтыков) однажды добродушно посмеялся над Марксом, который «проштрафился в этом году» в новгородском селе Чудово, где летом Успенский отдыхал. «В “Капитале” говорится, что стоимость – это лишь человеческий труд. Но вот в прошлом году “стоимость” лукошка грибов была 15 копеек, а в нынешнем году бабы и за 50 копеек не отдают… А всё оттого, что в прошлом году дождь всё лето шёл, а за это лето и трёх дней хорошего дождя не было… Вот вам Маркс дождя-то и не предусмотрел».
К сожалению, большинство истолкователей Щедрина, а по их наущению и читателей, также «не предусматривало» многих начал его поэтики, сводя её к сугубо сатирической, если не сказать – осуждающей («даже погода в России должна быть всегда дурной»). Так что бывший царский сановник, ставший доброхотным щедриноведом, заслуживает некоторого снисхождения. Кроме реальных изображений погоды у Щедрина, есть ведь ещё и климат восприятия его произведений. А его никак нельзя назвать благоприятным.
В нашей средней школе традиционно изучают сказки Щедрина, представляя их как одну из главных вершин его творчества. Хотя почему-то из тридцати с лишним сочинений Салтыкова, которых он объявил сказками, читается всего пять-шесть, от силы семь. Скажем прямо, сказочная форма в литературе всегда хоть чуточку, но остаётся стилизацией, имитацией фольклора – в то время как литература сильна авторским словом. И Салтыков знал это прекрасно и ценил неизменно. Но зачем же он тогда их, сказки, писал?!
С самыми первыми сказками всё просто – в своём месте мы об этом сказали. И про мужика, кормившего двух генералов, и про дикого помещика, и про пропавшую совесть он писал для задуманного детского сборника. А потом – многолетний перерыв, и к сказкам он вернулся, наряду с многообразным и упорным писанием других произведений, только после закрытия «Отечественных записок».
Объяснение этому, вероятно, кроется в его сохраняющейся тяге к публицистике. Но теперь своей печатной трибуны у Салтыкова не было и, вынужденный печататься в разных периодических изданиях, он стал искать новые способы высказывания на злобу дня с выразительными знаками, объединяющими его публицистические сочинения. Такие способы Салтыков нашёл, в частности, на пути возвращения к уже своеобразно представленной им жанровой форме «сказки», притом что объединение стилистически разнородных произведений этим знаком с вековой традицией зачастую было условным.
Между прочим, именно изучение цензурной истории салтыковских сказок показывает, что запреты здесь имели очень определённое основание: запрещалось то, что наводило на прямые ассоциации с личностью и деятельностью императора. Так, сказки «Медведь на воеводстве» и «Орел-меценат» были напечатаны в России только в 1906 году. Но даже советские щедриноведы признавали, что содержащиеся в сказке «Медведь на воеводстве» злободневные намёки на правительство Александра III – не главное в ней. Сегодня очевидно, что Салтыков, вне зависимости от его первоначального замысла, сатирически изобразил, кажется, универсальную для России модель государственного управления, которая, в разных модификациях, существовала в императорской России, при большевиках, в перестроечное и постперестроечное время и при посткоммунизме, перерастающем в необольшевизм.
Цензурный запрет на сказку «Орел-меценат» имел свои серьёзные основания, так как в свете гуманитарной политики 1880-х годов произведение было явно несправедливым по отношению к императору Александру III, как теперь видно, обеспечившему широкое и плодотворное развитие науки, техники, культуры, литературы и искусства. Однако с общей точки зрения сатира сказки прозорливо высмеивала общие недостатки меценатства и благотворительности, воспроизводящиеся в разных исторических условиях и при разных формах правления. Поэтому и сегодня свободная от исторических аллюзий сказка звучит свежо и остро.
Но эти издержки на новом, «постзаписочном» творческом пути Салтыкова были непринципиальны. Великий сатирик в течение немногих лет обрёл черты великого писателя, поднявшегося над конъюнктурой времени, над «категорическими формами» и постигающего мир с точки зрения вечных человеческих ценностей.
Возвращаясь к словам надежды в статье мартовского (1881) номера «Отечественных записок» о том, чтобы при «новом царствовании начался и новый период русской жизни», следует сказать: объективно как для России, так и для Салтыкова-писателя эпоха Александра III действительно стала новым, созидательным периодом. Это подтверждается художественными свершениями 1880-х годов, окончательно утвердившими его в классическом ряду русской литературы и мировой сатиры. Формально, но вместе с тем и знаменательно это выразилось, помимо прочего, в том, что 19 апреля 1885 года, наряду с Львом Толстым, Салтыкова избрали почётным членом Общества любителей российской словесности при Императорском Московском университете.
И что бы там ни писал и как бы ни жаловался на цензуру Михаил Евграфович, чиновники хорошо понимали, с кем имеют дело, и относились достаточно взвешенно не только к нему, но и в целом к публикациям в «Отечественных записках». Например, в «Вечере пятом. Пошехонское “дело”» «Пошехонских рассказов», написанном Салтыковым осенью 1883 года, по существу, шла речь о российском обществе, пребывающем в интеллектуальном инфантилизме и неспособном осознать, что политика Александра III, продолжившего реформы с учётом разрушительной деятельности социал-радикалов и злодейского убийства его отца-императора, нацелена на преодоление экстремизма во всех сферах российской жизни, на конкретное участие человека, прежде всего, в экономических и культурных преобразованиях.
Этот здравый критицизм автора был вполне оценён и цензором журнала, отмечавшим: «Очерк этот нельзя назвать благонамеренным, так как в нём наше общественное положение представляется в печальном виде; но, принимая в соображение, что в таком положении он обвиняет не правительство, а само общество и известную часть литературы, и что в таком духе и направлении пишутся Щедриным все статьи, цензор не считает эту настолько вредною, чтобы она требовала ареста декабрьской книжки».
Выразительная история произошла с книгой Салтыкова «Недоконченные беседы (“Между делом”)». Она много значила для него даже психологически – он стал готовить её к печати после закрытия «Отечественных записок», так отвлекаясь от горестных мыслей. Издавал книгу искушённый Стасюлевич, не устававший радоваться, что волею судьбы заполучил такого автора.
Прекрасно зная цензурные правила и то, что книги объёмом, превышающим десять печатных листов, освобождаются от предварительной цензуры, Стасюлевич после печати тиража (3050 экземпляров) предусмотрительно рассыпал её набор. Так книга вышла в свет, хотя и была сопровождена в соответствующих кулуарах следующим заключением председателя Санкт-Петербургского цензурного комитета, мудрого старца Александра Григорьевича Петрова: «Очерки эти изложены с тою же тенденциозностью и пессимизмом, с тем же грубым глумлением над обществом, которыми отличаются все произведения Салтыкова, но, по мнению цензора, которое я вполне разделяю, эти очерки не настолько вредны, чтобы по поводу их задерживать книгу. Я полагаю, что прекращение “Отечественных Записок”, редактором которых был Салтыков, не находилось ни в какой связи с этими очерками. Вследствие сего Комитет не видел основания препятствовать выпуску книги в свет».
Эта книга как-то затерялась среди щедринских сочинений, может быть, потому, что она, хотя и составлена из очерков, писавшихся и печатавшихся более десяти лет, всё же личностно-салтыковская. Заглавие её довольно хитроумно: хотя щедриноведение связывает его прежде всего с намёками на закрытие «Отечественных записок» (очерки первоначально печатались в журнале), в номинативах здесь всё же беседы (слово) и дело. В книге Салтыков довольно жёстко, а для читателя увлекательно изображает наше традиционное многоговорение, то, как мы в самых разных обстоятельствах исходим словами, оставаясь, чаще всего, в жестоком конфликте с самим собой.