Попытки Салтыкова как-то оправдать свои действия – то нерешительные, то чересчур радикальные – Семёнов отвёл, а в его просьбе вернуться в Вятку, верно, возмущённый её двусмысленностью («если посылка воинской команды будет неизбежной, то распорядиться ею может и местная земская полиция»), отказал. Одновременно Семёнов, разумно решив подстраховаться, ещё когда конфликт был в самом разгаре, отправил в Петербург представление министрам государственных имуществ и внутренних дел о необходимости отдать крестьянам в надел всю Камскую статью.
В свою очередь обстоятельный Круковский, прибыв на место, быстро вник в суть дела. Он учёл мнение чиновников отделения земского суда, также полагавших, что единственным справедливым выходом из положения было бы наделение крестьян землёю. Сообща они смогли уговорить крестьян уплатить Гуднину часть оброка, а тот, в свою очередь, обязался не требовать его с неимущих. И самое главное: Гуднин с 1 января 1853 года отказывался от аренды Камской статьи, которая переходила в надел крестьянам.
Словом, обошлось без военной экзекуции, хотя «подстрекатели» за избиение Гуднина и провокацию беспорядков были отданы под суд. Добросердечный Круковский в рапорте губернатору постарался представить действия Салтыкова, а также Дувинга и Соломки в самом выгодном свете, подчёркивал, что именно они создали основания для мирного разрешения конфликта. Здесь надо учесть, что по российским орденским статусам той поры за прекращение крестьянских беспорядков без вызова воинской команды полагался орден Святого Владимира 4-й степени. Однако Семёнов, согласившись с предложением Круковского представить к ордену Дувинга, Салтыкову в этом отказал: «Распоряжениями Салтыкова я недоволен», «Салтыков ничего не сделал к усмирению крестьян». Надо подчеркнуть: здесь нет какой-либо предвзятости Семёнова – ведь ещё за полгода до Кайских событий он смог завершить дело, начатое Середой, – произведение Салтыкова в коллежские асессоры.
По некоторым сведениям Круковский попытался добиться, чтобы Салтыкова наградили хотя бы менее значительным орденом Святого Станислава 3-й степени, но также безуспешно. Но, может, это и к лучшему. Из этой относительной (всё же кровь не была пролита) административной неудачи (очень редкой в его государственной службе) Михаил Евграфович извлёк куда больше, чем награждение орденом (забегая вперёд заметим, что, по итогам службы, был едва ли не единственный в Российской империи действительный статский советник, не имевший ни одного ордена).
Смысл этого урока, возможно, получил своё краткое выражение в суждении, которое появилось в незавершённом цикле «Книга об умирающих» (1858) и фактически является автобиографическим. «Действительная служба, – отмечает Салтыков, – ставила меня в прямые отношения к живым силам народа, но я сам чувствовал, как я робел и мешался при первом прикосновении ко мне жизни, как мне казалось всё это дико, не так, как сложилось в моём воображении».
Очень полезные, отрезвляющие слова.
Новый губернатор, очевидно, сделал свои выводы из кайского анабасиса Салтыкова и стал чаще отправлять его в разъезды по губернии с разными, всегда непростыми поручениями. Если в 1851 году у него не было ни одного сколько-нибудь продолжительного выезда за пределы Вятки, то в последующие четыре года вятской службы он совершил множество поездок, многие из которых пришлись на холодное время года, в морозы, которые в этих краях нередко опускаются за минус тридцать.
Орловская, Слободская и Сарапульская городские думы, Сарапульский городовой магистрат, Елабужское городское управление и Елабужский земский суд, Нолинский земский суд, Малмыж, Глазов, заштатный городок Кай, село Уни… Всю губернию объехал Салтыков – причём не миражным гоголевским, а суровым, въедливым – и неподкупным – ревизором. При таком навале работы у него не могло не возникнуть искушения пойти в ревизиях по сложившейся форме, а именно оценивать количество рассмотренных и отложенных дел, жалоб и неисполненных бумаг. Если последних было немного, выносилось положительное заключение о ревизуемом учреждении. Но Салтыков, как видно, решил превратить ревизии в форму работы, необходимой ему для приобретения аналитического опыта, понимания того мира, в котором он живёт и о котором пытается писать.
Докладные записки Салтыкова вятских лет выглядят сегодня как упражнения в преддверии его литературных трудов. Он стремится уловить и описать как механизмы злоупотреблений, так и состояния бездействия, чиновничьего равнодушия. «Очевидно, что все действия членов думы, – пишет он о думе города Орлова, – направлены к тому, чтобы как-нибудь отбыть время службы, не попав под ответственность, а не к тому, чтобы принести пользу». Некоторые его заключения звучат почти афористически: «Нет злоупотреблений, но нет и ни малейшей заботливости к сохранению городских интересов».
Именно в вятской глубинке впервые открылись ему те механизмы государственного управления, которые с небольшими видоизменениями повторялись и в высоких эшелонах власти, а главное – повторялись во времени, преодолевая не только десятилетия, но и столетия. Так же, пожалуй, именно в Вятке Салтыков стал изучать взаимосвязи между общими чертами человеческой натуры с конкретной социально-политической системой. Первоначально выстраивая здесь, подобно Герцену, линейные взаимосвязи между человеком и, так сказать, Табелью о рангах, формой его отчуждения от себя самого, вскоре, то есть в той же Вятке он понял, что такая социологизация многослойного человеческого нутра поверхностна и к постижению как мира, так и человека в нём не ведёт.
Здесь многое Салтыкову принесло то, что в его служебном ведении оказались все тюрьмы и этапы губернии. Прежний, ещё с лицейских времён интерес к человеку, преступающему закон, и к системе, которая предназначена для исправления преступников, теперь, после книжных штудий получил возможность проникнуться реальностями этой системы. Судя по первому докладу Салтыкова, он был этими реальностями потрясён, а читавший доклад губернатор поначалу изложенному в нём не поверил. Но Салтыков настоял на своём и начал последовательно добиваться прежде всего улучшения быта заключённых. При тюрьмах стали сооружаться бани и организовываться дворы для прогулок, но, главное, Салтыков попытался бороться с воровством смотрителей тюрем, бесстыдно наживавшихся на питании заключённых, их одежде, бельё, обуви. Безбожно извращая библейский принцип «всякое даяние благо», тюремные чиновники превращались на службе в совершенных монстров, вызывавших чувство омерзения.
Впрочем, Салтыков постарался отринуть эмоции, обратившись к литературному оформлению своих пенитенциарных впечатлений и наблюдений. Раздел «В остроге», поставленный им в финальную часть «Губернских очерков», – особая его заслуга перед русской литературой. За несколько лет до «Записок из Мёртвого дома» Достоевского он обратился к теме человека в неволе, положив начало её развитию в сочинениях Сергея Максимова, Чехова, Власа Дорошевича и так далее до «Колымских рассказов» и «Архипелага ГУЛАГ».
В Вятской губернии существовал «Попечительный о тюрьмах комитет», в обязанности которого входила забота об облегчении быта заключённых, однако на деле организация эта была формальной, членство в комитете было почётным, но не побуждало к тому, ради чего комитет создавался. Став членом комитета, Салтыков не просто прекратил его бездействие, он добился создания таких же уездных комитетов и повёл дело так, что постепенно возникла система мероприятий по облегчению участи заключённых.
В связи с реформированием тюремной системы в Вятке был образован комитет по разработке плана устройства здесь, применительно к местным условиям, смирительного и рабочего домов. Но, как это обычно бывает, большинство в этом комитете составили люди совершенно бесполезные, но со своими интересами к этому членству. Салтыков как советник губернского правления оказался в комитете главным двигателем, которому предстояло подготовить такой план устройства смирительного и рабочего домов, когда бы достигалась полная изоляция арестованных различных полов, возрастов и нравственности. При этом арестованные, которым был вменён физический труд как исправительная мера, должны были иметь для этого условия (производились различные предметы быта для сбыта на местных рынках с тем, чтобы вырученные деньги шли на питание заключённых и их вознаграждение). Рабочий и смирительный дома, построенные по архитектурному плану, разработанному под руководством Салтыкова, просуществовали многие десятилетия и продолжали действовать после 1917 года, при большевиках.
Но не только службой и её промыслительными уроками жил в Вятке Салтыков. Как ни убеждали его друг Василий Круковский и, понятно, другие вятчане, что жизнь в этом городе тоже имеет свои радости и даже черты счастья, письма Михаила Евграфовича – из тех, что сохранились (но, значит, и пропавшие тоже) – полны волнами накатывающих жалоб, перемежающихся строками, где просматриваются попытки изгнанника как-то расцветить свою жизнь.
«Ты не поверишь, любезный брат, какая меня одолевает скука в Вятке. Здесь беспрерывно возникают такие сплетни, такое устроено шпионство и гадости, что подлинно рта нельзя раскрыть, чтобы не рассказали о тебе самые нелепые небылицы, – это Михаил Евграфович пишет брату Дмитрию на пятом году вятской жизни, в октябре 1852 года, и нам, конечно, хотелось бы узнать, какие небылицы о нём рассказывал вятский бомонд, если, без сомнений, в почтовом ведомстве знали о длившейся уже после кончины в Оренбурге бывшего губернатора переписке с его теперь уже вдовой Натальей Николаевной Середой. – Хотелось бы хоть куда-нибудь перейти в другое место, только чтобы избавиться от этой непотребной Вятки», – продолжает Салтыков, и мы, кажется, догадываемся, куда он продолжает рваться. Но есть дела насущные и в непотребном городе, и он спрашивает брата: «Получил ли ты моё письмо, которым я просил тебя о заказе Клеменцу нового платья, и взялся ли он исполнить этот заказ. Уж вот конец октября, а я ничего не получаю из заказанных вещей».