Впрочем, дело молодое, и новые наряды Салтыкову тоже требовались. Его отношения с вице-губернатором Аполлоном Петровичем Болтиным вскоре после появления губернатора Семёнова совершенно исправились, и однажды (газетная хроника сохранила дату – 7 декабря 1851 года) он отправился на благотворительный концерт в пользу учреждавшегося детского приюта. Конечно, присутствовать на нём он должен был и по должности, и по долгу сердца, и скуки ради, и потому, что распорядителем концерта был Болтин.
Концерт состоял из музыкальных номеров. Дочь губернатора, дочери и жёны чиновников пели арии и романсы, играли на фортепьяно. Вероятно, именно на этом вечере Михаил Евграфович впервые увидел дочерей Болтина – двойняшек Аню и Лизу. Девочки, им было по тринадцать лет, сыграли фрагмент из оды-симфонии «Пустыня» (Le désert) модного тогда композитора Фелисьена Сезара Давида. Кроме того, поскольку могла возникнуть накладка – заявленная в программе жена жандармского офицера Дувинга занемогла, Аполлон Петрович незамедлительно вновь усадил за фортепьяно своих дочерей, и они вдохновенно сыграли попурри на мотивы опер Доницетти, а в завершение вечера под аккомпанемент Анны Аполлоновны был исполнен гимн «Боже, Царя храни!».
Хотя в концерте пела девятнадцатилетняя Мария Николаевна Семёнова, меланхолический взор не вырвавшегося в Оренбург холостого титулярного советника Салтыкова упал на сестёр Болтиных (надо подчеркнуть: Михаил Евграфович никогда не гонялся за богатыми, именитыми невестами – скорее, напротив). Словом, через короткое время Михаил Евграфович вспомнил адрес вице-губернаторского дома на Спасской улице. Прежде здесь жил Сергей Александрович Костливцов, и он заглядывал к старшему однокашнику отдохнуть в разговорах о лицее, о Петербурге. Теперь же приходил туда повидать сестёр.
История главной, а может, и единственной любви Салтыкова, не без помощи его собственного злоязычия, до наших времён добралась в виде желтоватой легенды, и пора наконец освободить её от шлейфа анекдотических россказней, очистить факты от превратных толкований. Салтыков поначалу и сам не мог разобраться в своих чувствах к девочкам-подросткам, хотя чувства, что и говорить, были – и самые романтические, и совсем неизъяснимые. Что ж, влюбился в обеих? Едва ли он сам смог поначалу дать ответ на этот вопрос. Но когда в августе 1853 года Болтин получил новое назначение, поближе к Москве, – стал вице-губернатором Владимирской губернии, – Михаил Евграфович, предварительно заручившись согласием Ольги Михайловны, просил у Аполлона Петровича и Екатерины Ивановны Болтиных руки их Елизаветы.
Вокруг причины такого выбора щедриноведы настроили немало псевдопросветительских сказочек, неизменно подчёркивая, что интеллектуально Анна Аполлоновна была куда выше хохотушки Лизы, и даже сокрушаясь, что жених якобы ошибся невестой. Но нет, этот суровый господин, пребывающий в постоянных раздумьях о себе и о собственных поступках, не ошибся. Много лет спустя Михаил Евграфович на вопрос, почему он, человек умственного труда и «широких общественных интересов», женился на Елизавете, а не на Анне, которая, несомненно, была образованнее, неизменно отвечал: «Елизавета была много пригляднее». И то сказать: когда Анна Аполлоновна вместе со своим мужем увлеклись спиритизмом, Салтыков разочаровался и в её умственной основательности.
Однако первый подход не удался. Родитель обратил внимание жениха на то, что Лизе всего пятнадцать лет (Михайла, пожалуй, извинял себя примером маменьки, которая как раз в пятнадцать и пошла под венец). Впрочем, затем господину советнику губернского правления было сказано, что он может «возобновить своё предложение через год». Во всяком случае, итожил Салтыков в письме брату и невестке, «я имею надежду, что моё предложение не будет отвергнуто, и потому вправе считать себя в настоящее время женихом. Одно только вводит меня в сомнение: боюсь, чтобы отдалённость и разлука не изменили чувств персоны, о которой идёт речь. А персона такая миленькая, что, право, жалко будет, если достанется она в удел какому-нибудь шалопаю».
Стремясь не то чтобы прикрыть свою растущую влюблённость в Лизу, но сделать естественными свои частые визиты в дом Болтина, Салтыков заводил здесь разговоры о прочитанном, о необходимости женского образования, пусть домашнего (впрочем, родители не возражали и без советов Михаила Евграфовича обучали дочерей языкам, музыке, рукоделию)… Чтобы подольше побыть с Лизой (ну, и с Аней, как получалось), Салтыков, с детства владевший фортепьяно, скрыл это и стал брать уроки музыки у сестёр, преимущественно у Лизы. Со своей стороны он решил преподать им основы отечественной истории. Как проходили эти занятия, нам в точности неизвестно, но Салтыков даже написал для сестёр «Краткую историю России». Сама эта идея возникла у него, скорее всего, во время четырёхмесячного (с 16 июня по 16 октября) отпуска в Тверскую, Московскую и Ярославскую губернии, то есть в салтыковские имения, который он наконец получил летом 1853 года.
Думается, эта «Краткая история», которую, как видно, Салтыков посылал частями в письмах сёстрам, давала ему возможность постоянной переписки с Елизаветой, а также, что важно, он волей-неволей, уже с административным опытом, получил возможность вновь вникнуть в сложности родной истории, попытаться объяснить их так, чтобы было понятно даже подросткам. Задача трудноразрешимая, но, несомненно, способствовавшая возникновению и созданию одного из главных салтыковских шедевров – «Истории одного города».
«Краткая история России» до нас не дошла, возможный первопубликатор сорокастраничной рукописи К. К. Арсеньев отнёсся к ней пренебрежительно, как к компиляции, а сама рукопись вскоре погибла в пожаре. Но всё же среди напечатанных Арсеньевым строчек «Краткой истории» оказались несколько тех, которые вскоре едва ли не вспомнил Салтыков. «Язвою русского государства были староверы, – писал он. – Секта эта возникла по случаю исправления церковных книг. Некоторые из исправителей издали имевшиеся у них в руках списки не только без исправлений, но даже с ложными толкованиями. Патриарх Никон жестоко преследовал таких ересиархов и высылал их из Москвы. Возникла ересь, распространившаяся с необычайной быстротой. Дерзость староверов дошла до того, что они не усомнились окружить Успенский собор во время патриаршего служения и настойчиво требовали публичного прения».
Старообрядцы, староверы – одна из самых больных, тяжёлых проблем самодержавной России. Власти преследовали их очень жёстко, так что семейства староверов и целые общины вынуждены были бежать из центральных губерний, стараясь спрятаться на окраинах империи. Их в те времена официально именовали раскольниками, хотя, по совести говоря, раскол православной церкви был порождён именно реформами патриарха Никона (недаром в среде старообрядцев бытует выражение «никонианский раскол»). Поэтому знаменательно уже то, что в своей истории Салтыков называет их староверами, что и справедливее, и правильнее исторически. Так что в дальнейшем рассказе о том, как жизнь вовлекла Салтыкова в тяготы старообрядческой жизни, мы будем пользоваться обоими именованиями – в зависимости от обстоятельств действия.
Немало староверов нашли прибежище в обширной, покрытой дремучими лесами Вятской губернии. Их семейства селились в городах и сёлах, а в лесах скрывались староверческие «наставники», «странники», монахи и монахини обителей, объявленных властями раскольничьими и разгромленных. Обретя приют в устроенной себе пещере-келье, монахи и странники обычно не вели отшельническую жизнь, а отправлялись по окрестным деревням нередко лишь в поисках пропитания. Кусок хлеба они зарабатывали тем, что умели – совершали требы, то есть крестили, причащали, венчали, отпевали, просто вели душеспасительные беседы. По сути, это было не насаждение старообрядчества, а приближение православной веры к тем, кто в ней нуждался и о ком мало пеклась официальная церковь…
Осенью 1854 года сарапульские власти задержали «бродягу», который называл себя «странником Ананием». После чего сарапульский городничий, штабс-капитан фон Дрейер провёл расследование, на основании которого послал донесение вятскому губернатору. Некогда Ананий Ситников был казённым мастеровым на одном из уральских заводов, но не исполнял молча и прилежно свои трудовые обязанности, а проводил время в беседах с забредавшими в те места странниками, обычно староверами. В итоге Ситников решил отрешиться от мира и «спасать душу» – для начала бросил семью, жил в старообрядческих скитах, принял монашество, ходил по святым для старообрядцев местам: побывал на Сиверском озере в Кирилло-Белозерском монастыре, в Спасо-Прилуцком Дмитриевом монастыре близ Вологды, на Белом море в монастыре Соловецком. Посетил он и особо чтимое старообрядцами Рогожское кладбище в Москве. В итоге своего замысловатого по путям-дорогам паломничества Ситников ощутил себя готовым к миссии «наставника» и, приплыв на пароходе в Сарапул, навестил знакомого старообрядца Смагина, за которым был установлен полицейский надзор. Недолго думая, у Смагина провели обыск, в результате которого были обнаружены, по мнению фон Дрейера, всяческая раскольничья крамола и, главное, сведения о связях раскольников с единоверцами в Греции, Австрии и Турции, где жили так называемые «некрасовские» раскольники, потомки беглых казаков.
Особенно растревожило городничего упоминание о «некрасовцах», так как в это время по России ходил слух о заговоре против императора Николая Павловича, который связывался как раз с «некрасовцами». Вместе с тем Густав Густавович фон Дрейер, которого, когда появились «Губернские очерки», многие соотносили с изображённым там Фейером, простодушно просил губернатора послать для расследования происходящего чиновника из Вятки, ибо раскольники – народ богатый и местных могут подкупить. Губернатор Семёнов, в свою очередь, решил, что наилучшим образом с этим делом справится имеющий репутацию неподкупного Салтыков.
Прибыв в Сарапул, Михаил Евграфович быстро понял, что дело Ситникова раздуто и мало чем отличается от других раскольничьих дел, которые уже были ему известны по долгу службы. Ананий Ситников представился ему обыкновенным праздношатающимся, бегающим от труда лентяем, решившим облагородиться под обличьем странника и проповедника. Столь же надуманным выгляд