Игра в карты была для него очищающим мозг отдыхом, без которого просто невозможно возвращаться к письменному столу, а пагубу курения он, напротив, доводил до бытового гротеска, когда, назло запрету чиновникам курить в служебном кабинете, перед тем как достать папиросу, прятал в шкаф зерцало – стоявший на чиновничьем столе символ государственности и законности.
Не был чужд Михаил Евграфович и страсти нежной – дело молодое. Правда, он был наделён особой природной стыдливостью, которая не имеет ничего общества с дюжинным ханжеством. «Моя жизнь проходит довольно печально, и я чувствую, что живу только тогда, когда думаю о Петербурге и о тех, кого я там оставил, – писал он жене брата Дмитрия в августе 1850 года (оригинал по-французски). – Чтобы время прошло незаметно, я хотел бы влюбиться и уже много раз пытался это сделать; но, к несчастью, моё внимание привлекают кобылы, которые здесь гораздо интереснее дам. Ах! жизнь в Вятке очень грустна. – После чего не удерживается от двусмысленной фразы, даром, что письмо по-французски: – Не желая Вам самим испытать её, остаюсь навсегда преданный Ваш брат М. Салтыков».
М. Салтыков лукавит. Конечно, он не желал Аделаиде Яковлевне переезда в Вятку, хотя Дмитрий Евграфович как чиновник Лесного департамента Министерства государственных имуществ мог – с повышением по службе и с семьёй – оказаться и там, как оказался, скажем, его бывший сослуживец Карл Карлович фон Людевиг. Лукавство – в жалобах на невозможность в Вятке влюбиться. Влюблялся!
После долгих недоговорок главный советский щедриновед Сергей Александрович Макашин наконец решился в полуакадемическом собрании сочинений Салтыкова-Щедрина на признание, правда, размонтировав его по нескольким томам, так что придётся прибегнуть к реконструкции и к некоторым другим источникам. У Михаила Евграфовича был долгий и, очевидно, страстный роман с женой губернатора Акима Ивановича Середы. Красавица Наталья Николаевна Середа (урождённая Немятова) была почти на четверть века младше своего мужа и немногим старше Салтыкова, лет на пять. Сведения о её жизни скудны, порой противоречивы. Вероятно, это был не первый брак Акима Ивановича, у них было двое маленьких сыновей.
Ходила легенда, постепенно просочившаяся даже в профанную, но очень распространённую пушкинистику, что солнце нашей поэзии, оказавшись в Оренбурге, посвятил Наталье Николаевне один из своих мадригалов, от которого сохранились лишь заключительные строки:
Затем, что эта Середа
Прелестней ангела иного.
Не вдаваясь в хронологическо-матримониальные противоречия этой истории, отметим всё же, что Пушкина тринадцатого выпуска губернаторша очаровала всерьёз и надолго. Действительно, Наталья Николаевна, по сохранившимся о ней суждениям, была не только красавицей, но и добросердечным, обаятельным человеком. Получив должное воспитание, она создавала вокруг себя обстановку непринуждённости, естественности, легко поддерживала беседы на разные темы. Если и можно было её назвать, по тогдашнему обыкновению, хозяйкой губернии, это была истинная помощница своего деятельного мужа в устройстве культурной жизни Вятки. При ней стали обыкновением любительские спектакли, восстановилось Благородное собрание. Возможно, не без участия Натальи Николаевны в Вятке ещё в 1847 году появился Михаил Ольшванг – петербургский дантист, уже успевший освоить только-только входившее тогда в обиход искусство дагеротипии – предтечу фотографии. Несмотря на то, что дагеротипы стоили тогда очень дорого, заказчиков у Ольшванга оказалось столько, что он смог открыть фотографическое ателье, в котором, возможно, снимался и Салтыков.
А среди вятских городских историй долгое время перебирали ту, согласно которой Наталья Николаевна тоже снималась на дагеротипы, и хотя получившиеся портреты ей не понравились, она разрешила выставить их в ателье. Затем, по воспоминаниям уже нам известного Ильи Селиванова, их скупил некий молодой красавец, ссыльный (надо заметить, что губернаторша, занимаясь благотворительностью, обращала особое внимание на положение ссыльных, которых и в губернии, и в самой Вятке было много). Портреты эти ссыльный «повесил в своей спальне и всем приходящим к нему стал хвастать, что он с губернаторшей находится в интимных отношениях и что все эти портреты она подарила ему в знак памяти. Это дошло до Акима Ивановича, и как он ни был терпелив и кроток, – это его взорвало, он отослал его в Глазов».
Едва ли он не догадывался об отношениях его жены с Салтыковым, но в этом случае Аким Иванович, вероятно, имел свои расчёты. Он как предчувствовал, что годы его сочтены, и, возможно, видел в Салтыкове надёжного спутника для будущей вдовы. Во всяком случае такое предположение подтверждается его хлопотами о переводе Салтыкова вместе с ним в Оренбург. Нельзя не отметить, что Ольга Михайловна к близости сына к губернаторской семье отнеслась благосклонно и даже просила Дмитрия Евграфовича нанести, вместе со снохой, визит Наталье Николаевне, когда та будет в Петербурге: «Это нехудо, кабы она всё семейство узнала наше, жалею, что меня нет, я бы всё с ней переговорила».
Но расстояния разлучили возлюбленных навсегда, а затем Михаил Евграфович увлёкся сёстрами Болтиными, и эта неожиданная вроде бы после бурного романа влюблённость всё же является подтверждением того, что этот молодой человек, которому пророчили стезю «разгонщика женского», оказался вовсе не упоённым любителем попользоваться насчёт клубнички. (Как известно, это взятое из уст гоголевского Ноздрёва выражение Салтыков превратил в клубницизм – увиденное им в литературе и в жизни явление, на которое он в своих сатирических построениях обрушивался с особым ожесточением.)
Однако когда Лиза Болтина в ранге салтыковской полуневесты на время отдалилась от жениха, у Михаила Евграфовича возник новый роман, который Сергей Александрович Макашин также решился обозначить. Оказавшись в Вятке, Салтыков сдружился с врачом Вятской палаты государственных имуществ Николаем Васильевичем Иониным и его женой Софьей Карловной, она была младше Салтыкова на два года. Здесь история развивалась более замысловато. Их дочь Лидия Николаевна Ионина, в замужестве Спасская, оставила воспоминания о вятской жизни Салтыкова, к которым мы уже обращались. Однако у этого мемуара есть одно очень слабое место: это воспоминания не самой Иониной, которая родилась уже после отъезда Михаила Евграфовича из Вятки, а записи рассказов её родителей и, вероятно, ещё кого-то о частом госте их дома. Большая их часть перепечатывается в сборниках воспоминаний о писателе, но не может не удивить сама тональность повествования: если не враждебная по отношению к Салтыкову, то во всяком случае саркастическая. Возможно, эта тональность была вызвана некими историями, оставленными Спасской-Иониной за пределами её текста.
Её воспоминания впервые были напечатаны в Вятке в 1908 году, а в 1914 году журнал «Солнце России» опубликовал неизвестную рукопись Салтыкова, уверенно атрибутируемую вятскими годами и примыкающую к «Губернским очеркам».
«Вчера ночь была такая тихая, такая тёмная и звёздная! Не похоже даже, чтобы это было на далёком севере и чтобы на дворе стоял сентябрь в половине; точно тёплая, славная южная осень, которой я, впрочем, не видал. Мне было как-то тоскливо, томительно-грустно после вчерашних сладостных впечатлений; и вместе с тем, хотя сердце моё болело, хотя все струны души моей были настроены на печальный лад, мне было хорошо и легко.
Часу в восьмом я вышел бродить по улицам; везде уже, во всех окнах, зажглись огни, которые на этот раз как-то особенно приветливо смотрели; гуляющих не было, чему я на этот раз был очень рад. И сердце, и привычка влекли меня к дому, где живут Погонины, но когда я поравнялся с ним, во мне явилось, несмотря на вчерашнее запрещение, непреодолимое желание хоть издали посмотреть на Ольгу, видеть её детски целомудренный профиль, полюбоваться её грациозною и вместе с тем как будто утомлённою позою, вновь испытать все тревоги ненасытного и неудовлетворённого желания. Тихо перелез я через забор их сада, без шума прошёл по тёмным аллеям, усыпанным жёлтыми листьями берёз; вон сквозь ветви сверкнул огонёк в окнах её комнаты…
Она сидела на диване вся в белом, грудь ея, эта чудная полная грудь, к которой так ещё недавно губы мои с таким трепетом прикасались, была раскрыта; на щеках горел румянец, глаза были мутны, губы сухи от желания; было душно, тяжко в этой атмосфере, проникнутой миазмами сладострастия… Подле неё сидел Дернов, тот самый Дернов, о котором она вчера с таким холодным презрением говорила! Я видел, как он обнимал её, слышал его поцелуи! Но нет, это были не объятия, это были не поцелуи – то была какая-то оргия чувственности, которой нечистые испарения долетали до моего обоняния…»
За обнародование этого отрывка (мы привели только начало) досталось не только публикатору, но и, посмертно, самому Салтыкову, который поставил в тупик многих ригористов. Лишь через полвека С. А. Макашин дал к нему туманный комментарий: в наброске «отразилось пережитое Салтыковым в Вятке кратковременное, но сильное чувство к женщине, чьё имя мы не можем назвать с уверенностью. Набросок, несомненно, и не был полностью использован в печати вследствие своей интимно-автобиографической подкладки». То, что Сергей Александрович это имя знал, выяснилось ещё через десяток лет с лишним, когда он, комментируя вятские письма Салтыкова, решил несколько развеять туман, но всё же, по особой ханжеской традиции советского разлива, возможно, зависящей не только от него, точки над i не расставил: «Есть достаточные основания предполагать, что с Софьей Карловной Салтыкова связывали чувства более сильные, чем дружеские, и что это они получили отражение в наброске “Вчера ночь была такая тихая…”». Но что это за «достаточные основания», где они, в каком архиве таятся, пока неизвестно.
Зато несколько лет назад один из популярных в советское время молодёжных журналов напечатал заметку, согласно которой Лидия Ионина – родная дочь Салтыкова. Правда, доказательств никаких и даже не обращается внимание на то, что дата рождения Иониной, указанная в том же журнале – 30 декабря 1856 года, а Салтыков оставил Вятку 24 декабря 1855 года и никогда сюда не возвращался. Разумеется, любители историко-литературного клубницизма могут высказать предположение, что Софья Карловна могла встретиться с Михаилом Евграфовичем где-то в начале 1856 года и вне Вятки, – или потребовать документального подтверждения того, что Ионина родилась именно в 1856 году, а не годом ранее. Конечно, история и в том числе история литературы – безбрежное поле для всяческих домыслов, фантазий и версий. Ведь знают же современные щедринисты о некоей семье, которая рассказывает, что они прямые потомки Михаила Евграфовича – мол, родился у него в Вятке в некоей прежде бездетной паре Щедриных сын Иван, от этой фамилии и псевдоним…