Да-а… Вот и поди распутай! А ведь до сих пор в точности не известны даже обстоятельства освобождения Михаила Евграфовича из ссылки. Знаем, что осенью 1855 года, уже после кончины императора Николая Павловича, в Вятку по делам ополчения – Восточная (Крымская) война ещё длилась – приехал генерал-лейтенант и генерал-адъютант Пётр Петрович Ланской, женой которого была Наталья Николаевна Ланская, в прошлом вдова поэта Александра Сергеевича Пушкина. В честь прибывших в Благородном собрании состоялся бал, на котором Ланским представили и Михаила Евграфовича: вот, мол, посмотрите, у нас уже семь лет томится Пушкин тринадцатого выпуска… Добросердечная Наталья Николаевна расчувствовалась, а Ланской пообещал попросить вмешаться в участь изгнанника своего двоюродного брата, нового министра внутренних дел Сергея Ланского. И выполнил обещанное: 23 ноября в Вятку пришло письмо из Петербурга, в котором Ланской известил вятского губернатора Семёнова, что император Александр Николаевич «высочайше повелеть соизволил: дозволить Салтыкову проживать и служить, где пожелает».
29 ноября с Михаила Евграфовича был наконец снят полицейский надзор, а 24 декабря, сдав дела и распродав, а частью бросив имущество, он покинул Вятку.
Часть третья. Женитьба Салтыкова и рождение Щедрина (1856)
В ноябре 1855 года известный критик и переводчик Василий Боткин писал из Москвы в Петербург Николаю Некрасову: «Катков желал непременно поместить меня в число сотрудников своего журнала; отказать в этом я не мог». «Впрочем, – стремится развеять Боткин возможную тревогу своего давнего приятеля и соредактора журнала «Современник», – я сказал, что мои труды принадлежат тебе».
Михаил Никифорович Катков – фигура в российском интеллектуальном мире заметная. Знаток древнегреческой философии, он преподавал в Московском университете, затем стал редактором университетской газеты «Московские ведомости» и вот задумал издавать журнал «Русский вестник». Разрешение получил, правда, при условии строгого воздержания от каких-либо обсуждений политических и военных вопросов. Можно было лишь перепечатывать известия из других изданий. Впрочем, Катков был приверженцем идеи превосходства эстетических начал творчества над утилитаристскими и поначалу не кручинился над историческими судьбами родины. Собственно, потому и позвал к себе исколесившего Европу Боткина, к той поре многообразными деяниями заработавшего себе репутацию не только эпикурейца, но и тонкого исследователя изящных искусств.
К тому же этот путешественник по миру прекрасного зря волновался. Доносившиеся из Москвы вести о новом журнале не будоражили Некрасова. Восходящая литературная звезда Лев Толстой пообещал ему для январского номера «Современника» рассказ «Севастополь в августе 1855 года», готовился к печати новый роман Тургенева «Рудин», а главное: «Не сглазить бы, подписка повалила!» Некрасов едва ли не сбивался в подсчёте новых подписчиков журнала.
Но все они и помыслить себе не могли о тех умственных и художественных страстях, которые мощной вольтовой дугой загудят между «Современником» и «Русским вестником» всего через несколько месяцев…
В разгар мечтаний матримониальных
28 ноября 1855 года советник Вятского губернского правления Михаил Салтыков, вернувшись из большой поездки по губернии, узнал, что отныне он свободен от административного надзора и может распоряжаться своей жизнью, как ему заблагорассудится.
Первым делом наш герой подал прошение в отпуск и тут же написал брату Дмитрию Евграфовичу. Сообщив о благой вести и ближайших планах (поехать «в деревню к маменьке, а оттуда во Владимир» к невесте – незадолго до этого Елизавета Аполлоновна прислала ему обручальное кольцо), свободный человек настойчиво напоминает о своей просьбе, которую он высказал в начале ноября, посылая брату 150 рублей. Он просил купить в магазине Буца на Большой Морской (там «эти вещи продаются дешевле, нежели в других магазинах; впрочем, тебе виднее») «дамские часики с крючком и брошкой, как нынче носят»: «Я бы желал, чтобы часы стоили 75 р. и столько же прочее; часы, пожалуйста, купи с эмалью, если можно, синею». Он намечал сделать этот подарок Лизе к Новому году, но оговаривал: «Мне не хотелось бы, чтобы маменька знала об этом, потому что, того и гляди, старуха скажет, что я мотаю, а сам ты посуди, как, бывши женихом целую земскую давность, не побаловать хоть изредка мою девочку?»
Во время своего, по сути, полулегального июльско-августовского отпуска Салтыков побывал в гостях у матери и у Болтиных во Владимире. Невеста подросла, прошло уже два года со времени первой попытки, и он получил окончательное согласие родителей Лизы на их женитьбу. И Ольга Михайловна в письмах той поры постоянно обсуждает назревшие изменения в жизни Михаила. «Дай Бог, хоть бы Господь наградил его супружеством», – пишет она Дмитрию. Не видев будущую сноху, она вполне к ней благосклонна: «Он (Михаил. – С. Д.) казал мне её письма, очень она мило ему пишет, и видно, что любит его».
Мать прекрасно понимает, как изменится и бытовая жизнь сына: «Обстоятельства его теперь по женитьбе требуют устроиться квартирой, мебелью и прочим, чтобы жить как порядочному человеку семейному, приведя жену в жизнь, взгляд на которую другой, не на холостую руку. Всё лишнее нужно: и прислуга, и чашечка, и ложечка». И не только ложечка – узнав, что Елизавета Аполлоновна «очень хорошо играет на фортепьяно», Ольга Михайловна поддерживает желание жениха приобрести для будущей супруги рояль и доставить его в Вятку. Заняться этим она предлагает всё тому же Дмитрию Евграфовичу, отправляя его за покупкой в Голландскую церковь на Невском, где располагался известный музыкальный магазин Брандуса. Между прочим, Салтыковы не стали мелочиться. Советник губернского правления выбрал для грядущих семейных музицирований кабинетный рояль знаменитой парижской фабрики «Эрар» («Érard»).
С другой стороны, до глубины натуры домовитая хозяйка, Ольга Михайловна оставалась жизненным стратегом. Узнав из разговоров с Михаилом, что у вятского губернатора Семёнова на выданье младшая дочь Любовь и ему делались вполне определённые намёки (на свадьбе старшей дочери Марии, вышедшей в 1854 году за лицеиста XV выпуска Михаила Бурмейстера, будущего директора Канцелярии государственного контроля, он был поручителем со стороны жениха), мать уверилась, что, во всяком случае, губернаторша Любовь Андреевна не возрадуется, узнав, что видный жених ушёл. Да и от доброжелательного губернатора она не ждала при таком обороте особого содействия в устройстве служебных дел своего Михайлы.
Но тем не менее поддержала выбор сына и, узнав, что он собирается жениться в сентябре следующего, то есть 1856 года, посоветовала перенести свадьбу на июль, а затем и вовсе стала предлагать «уладить в генваре, в день его рождения или ранее в начале», то есть сразу после Рождества («Полагаю, чем скорее кончить свадьбу, тем будет отраднее для него, ибо он очень скучает об ней»). То есть видов на Семёнову, вообще-то довольно выгодную со всех сторон невесту – она и пела, и наверняка музицировала – Ольга Михайловна не имела вовсе.
Все эти подробности важны ещё и потому, что по поводу факта непоявления Ольги Михайловны на свадьбе сына в Москве 6 июня 1856 года в щедриноведении создалось устойчивое суждение: мать, приготовив для сына богатую невесту из тверской помещичьей семьи, была недовольна, если не сказать разозлена выбором Михайлы. Однако развитием событий эта версия едва ли может подтвердиться. Свадьбу и первоначально предполагалось сделать «самым скромным образом, без расходу» – и без присутствия братьев и матери. Было решено позднее собраться всем вместе в её имении – главное, что «я уже его благословила и образ с ним отпустила» (это было сделано ещё в июле 1855 года).
Раздражение Ольги Михайловны было вызвано иным. Как видно, Михаил Евграфович довольно долго не просто скрывал от матери, что его невеста – по существу, бесприданница. «Моя нежность избаловала; посмотрим, как пойдёт далее, – жалуется она Дмитрию Евграфовичу. – Прошу написать ему, что меня трогает. Дело кончено, я не хочу неприятности, тем более он заверил меня, и я помню, почему я согласилась. Обманывать мать и уверять, что за ней будет, а после открывается – ничего, и потом, когда стала возражать, так укорять, что я согласилась. Но я хоть стара, хоть, положим, неуч, но природного имею, может, много-много более учёных понятия».
Обман – вот что её возмутило, и негодование, порождённое этим, прямо скажем, глупым враньём, вызвало дальнейшие решения и действия Ольги Михайловны. Причём их никак нельзя назвать спорадическими. Коллизии вокруг брачных приготовлений не застилали от неё вопроса о дальнейшей судьбе сына. Она понимала, насколько угнетало его то, что семейную жизнь придётся начинать под надзором в Вятке. Ведь у Салтыкова возник даже замысловатый план последовать примеру старшего брата Николая Евграфовича, поступившего во время войны в ярославское ополчение. Тем более что по долгу службы он занимался делами государственных ополчений и мог, что называется, составить протеже самому себе. Ольге Михайловне идея об ополчении приглянулась. «Человек, ища спасение, решается испытать счастие, что, может, успеет заслужить на войне прощение или уже получить конец своему существованию. Для меня, я не прочь его благословить, если ему дозволят вступить в ополчение, ибо и я надеюсь, что, может, Господь уже ведёт его по сему пути спасения». Свои размышления о возможной ратной стезе сына мать не без грустного юмора завершает воспоминанием: «Может быть, предречение отца крестного сбудется над ним, который по совершении крещения сказал, что он будет воин. Может, Господь ведёт его к сему пути».
Но ему не пришлось записываться в ополчение и даже тащить рояль в Вятку. Вероятно, его не купили вовсе – Ольгу Михайловну рассердило, что родители невесты не участвуют в оплате дорогой покупки, и она дала только часть необходимой суммы – пятьсот рублей серебром и