Статьи бурно обсуждались в обществе, в том числе печатно, мнения разделились, в среде служак против редакции начали плести интриги, ибо издание считалось официальным органом Военного министерства. Однако император изданием и его направлением был доволен. И всё же эта административная линия по поиску причин наших неудач, в данном случае крымских, имела органический изъян. Он был связан с самими основами государственного управления: обобщения, выводы всегда относятся лишь к совокупности конкретно происшедшего в конкретное время, и не более того. В этом тоже есть своя логика: сколько-нибудь серьёзный анализ психологических и социальных причин происходящего уведёт административную силу из сферы конкретных решений в те пространства, где она силой уже не будет. Короче говоря, конкретных воришек и недобросовестных поставщиков власть может наказать, а вот обеспечить заслон воровству и высокое качество поставок чаще всего уже не в состоянии.
Именно поэтому там, где ставит точку чиновник-аналитик, начинает историк – или писатель. У нас в России чаще всего писатель. Вновь вспомним «Повесть о капитане Копейкине», так выразительно, так убедительно отражающую уже послевоенные проблемы Отечественной войны 1812 года. Вспомним и вышеупомянутую «Железную дорогу» Некрасова. Да, её автор утрированно отнёсся к технической стороне дела, но всё-таки эта передержка имеет свои основания: стихотворение в целом построено на противопоставлении куратору строительства дороги, главноуправляющему путями сообщений и публичными зданиями, графу Петру Андреевичу Клейнмихелю тех, кто дорогу непосредственно проторил: крестьян, мастеровых – «божиих ратников, мирных детей труда». В литературе статистика теснится куда более тонкими категориями, находящимися «на почве человека» (А. Н. Веселовский).
Ещё один пример из литературы, прямо связанный с «Изнанкой Крымской войны». Накануне Русско-турецкой войны 1877–1878 годов Николай Лесков печатает небольшой рассказ «Морской капитан с сухой Недны». Потом через годы его перерабатывает, и теперь под заглавием «Бесстыдник» он появляется в изданиях писателя. Те, кто не поленится его прочитать (перечитать), увидит художественное изображение всё той же «изнанки Крымской войны», а по слову рассказчика, «воровства и казнокрадства тех комиссариатщиков и провиантщиков, благодаря которым нам не раз доводилось и голодать, и холодать, и сохнуть, и мокнуть». И вспомнит, может быть, с добавлением других примеров, как из литературы, так и из собственной бытовой жизни, что одно и то же событие можно представить совершенно по-разному. Один из персонажей «Бесстыдника», «провиантщик», разбогатевший в пору севастопольской кампании, возражая обличавшему его моряку, излагает целую теорию, направленную против разделения людей на честных и мошенников.
Поверьте, говорит он, «что не вы одни можете терпеливо голодать, сражаться и геройски умирать; а мы будто так от купели крещения только воровать и способны. Пустяки-с! Несправедливо-с! Все люди русские и все на долю свою имеем от своей богатой натуры на всё сообразную способность. Мы, русские, как кошки: куда нас ни брось – везде мордой в грязь не ударимся, а прямо на лапки станем; где что уместно, так себя там и покажем: умирать – так умирать, а красть – так красть. Вас поставили к тому, чтобы сражаться, и вы это исполняли в лучшем виде – вы сражались и умирали героями и на всю Европу отличились; а мы были при таком деле, где можно было красть, и мы тоже отличились и так крали, что тоже далеко известны. А если бы вышло, например, такое повеление, чтобы всех нас переставить одного на место другого, нас, например, в траншеи, а вас к поставкам, то мы бы, воры, сражались и умирали, а вы бы… крали…».
Не успел опешивший моряк возразить «бесстыднику» покруче, как другие слушатели стали славить «провиантщика», так что он ещё и за обобщения принялся: «Зачем одних хвалить, а других порочить; мы положительно все на всё способны».
Обдумывая этот, предложенный Лесковым этический парадокс, академик Дмитрий Сергеевич Лихачёв в конце концов написал целую статью. Он обратил внимание на то, что и в рассказе Льва Толстого «Севастополь в августе 1855 года» (мы вспоминали о нём по другой причине в начале этой части) есть эта тема: «работаем, куда поставили». Станционный смотритель говорит, что готов отправиться воевать на Малахов курган, только чтоб не терпеть хамство проезжающих, а о трусоватом офицере говорится: «Он действительно бы был героем, ежели бы из П. попал прямо на бастионы…» Не утверждая, что в своём рассказе Лесков вступает по этому вопросу в диалог с Толстым, Лихачёв всё же предлагает признать: «Лесков воспользовался толстовской концепцией героизма, чтобы создать интригующую моральную загадку в своём произведении. В отличие от прямого морализирования “в лоб” у Толстого, Лесков очень часто превращает мораль в элемент литературной интриги».
И для нас эти литературно-нравственные и просто нравственные коллизии так же важны. Обратившись к деятельности комитета ополчения Тверской губернии, действовавшего под председательством губернатора, тайного советника Александра Павловича Бакунина, Салтыков в своём отчёте разворачивает панорамную историю злоупотреблений, причём доказывает, что и нечистый на руку губернатор, в свою очередь, попал под влияние местного денежного воротилы, купца Ветошкина. На жалобы с мест губернатор отвечал присылкой комиссий, которые оправдывали проворовавшихся, а то и сам выступал защитником разгулявшихся мошенников. Можно предположить, что отчёт Салтыкова повлиял на отставку Бакунина с поста губернатора в октябре 1857 года. Его ретроградство и неприятие реформаторских идей можно было понять и объяснить, но покрытие воров, да ещё в лихую годину министр Ланской терпеть не стал.
Документы салтыковской ревизии по Владимирской губернии не сохранились в сколько-нибудь значительной полноте, осталось только замечание Михаила Евграфовича: вопреки закону при избрании офицеров ополчения была допущена замена одних лиц другими, правда, по добровольному с ними соглашению, то есть «нечто в роде личного найма». Но это было всё-таки небольшое прегрешение, по сравнению, например, с Московской губернией, где половину офицеров набрали из отставных военных и «гражданских чинов зазорного поведения, недостойных офицерского звания». Половина офицеров того же Тверского ополчения не явилась к своим местам, едва не попав под военный суд; из-за неблагонадёжности некоторых офицеров Ярославского и Костромского ополчений пришлось провести следствие…
Правда, говоря о пребывании Салтыкова во Владимире (он, напомню, явился сюда с любимой Лизой), мы волей-неволей должны учесть два обстоятельства. Прежде всего, в годы Крымской войны губернатором здесь был генерал-лейтенант Владимир Егорович Анненков. Юным прапорщиком лейб-гвардии Преображенского полка он участвовал в Заграничном походе русской армии 1813–1814 годов, а в 1831 году воевал в Польше, когда там началось восстание против российского правления. Так что старый служака, судя по историческим документам, отнёсся к делу ответственно: после сформирования дружина Владимирского ополчения в июле 1855 года своим ходом отправилась на театр военных действий, хотя принять в них участия владимирцам не довелось. И главное: хотя незадолго до приезда во Владимир Салтыкова Анненков вышел в отставку, то бывший при нём вице-губернатором Аполлон Петрович Болтин сохранил свою должность. И, разумеется, было бы по меньшей мере странно, если бы молодой зять стал проявлять излишнее рвение, въедливо изучая недавнюю деятельность тестя. Как здесь вновь не вспомнить парадокс лесковского «провиантщика» и не признать: знаменитый нравственный императив тоже не удаётся утвердить безгранично? Можно удерживаться и попросту отвергать взяточничество, не интриговать, избегать неправосудных решений, но всё же обстоятельства обыденной жизни порой складываются таким образом, что нашу принципиальность, наши нравственные устремления так или иначе приходится приглушать ради соблюдения по разным причинам удобных нам компромиссов…
И всё же многие годы спустя Салтыков, теперь не молодой литератор на чиновничьем посту в Министерстве внутренних дел, а всероссийски известный писатель, отстаивающий «идеал свободного исследования как неотъемлемого права всякого человека», вернулся к событиям времён его человеческого и писательского утверждения, знаменательнейшего для него 1856 года. В конце концов необходимо было их осмыслить вне каких-либо конъюнктурных воздействий – к тому же обретя определённую историческую перспективу, получив фоном множество других впечатляющих событий, происшедших в России, в других странах, наконец, в литературе. Так, Лев Толстой в «Войне и мире» обратил внимание на особую линию человеческих взаимоотношений, связанную со скрытой теплотой патриотизма.
Она, вне сомнений, ощущалась и Салтыковым, но этой «теплотой» все состояния, объемлемые понятием патриотизма, для него не ограничивались. Вспоминая «скорбную пору» Крымской войны, он, уже давно сроднившийся с Н. Щедриным, пишет: тогда «моему встревоженному уму впервые предстал вопрос: что же, наконец, такое этот патриотизм, которым всякий так охотно заслоняет себя, который я сам с колыбели считал для себя обязательным и с которым, в столь решительную для отечества минуту, самый последний из прохвостов обращался самым наглым и бесцеремонным образом?».
Этот очерк, «Тяжёлый год», сегодня воспринимается как итоговая художественная оценка всех разнообразных впечатлений Салтыкова, вызванных «великой ополченской драмой» и прежде оформленных лишь в служебных бумагах. Теперь он не концентрируется на фактах и на их сцеплении, а идёт писательским путём Гоголя, как бы предваряя Лескова («Бесстыдник» появился позднее):
«И вот весь мало-мальски смышлёный люд заволновался. Всякий спешил как-нибудь поближе приютиться около пирога, чтоб нечто урвать, утаить, ушить, укроить, усчитать и вообще, по силе возможности, накласть в загорбок любезному отечеству. Лица вытянулись, глаза помутились, уста оскалились. С утра до вечера, среди непроходимой осенней грязи, сновали по улицам люди с алчными физиономиями, с цепкими руками, в чаянии воспользоваться хоть грошом. Наш тихий, всегда скупой на деньгу город вдруг словно ошалел. Деньги полились рекой: базары оживились, торговля закипела, клуб процвёл. Вино и колониальные товары це