лыми транспортами выписывались из Москвы. Обеды, балы следовали друг за другом, с танцами, с патриотическими тостами, с пением модного тогдашнего романса о воеводе Пальмерстоне, который какой-то проезжий итальянец положил, по просьбе полициймейстера, на музыку и немилосердно коверкал при взрыве общего энтузиазма.
Бессознательно, но тем не менее беспощадно, отечество продавалось всюду и за всякую цену. Продавалось и за грош, и за более крупный куш; продавалось и за карточным столом, и за пьяными тостами подписных обедов; продавалось и в домашних кружках, устроенных с целью наилучшей организации ополчения, и при звоне колоколов, при возгласах, призывавших победу и одоление.
Кто не мог ничего урвать, тот продавал самого себя. Всё, что было в присутственных местах пьяненького, неспособного, ленивого, – всё потянулось в ополчение и переименовывалось в соответствующий военный чин. На улицах и клубных вечерах появились молодые люди в новеньких ополченках, в которых трудно было угадать вчерашних неуклюжих и ощипанных канцелярских чиновников. Ещё вчера ни одна губернская барыня ни за что в свете не пошла бы танцевать с каким-нибудь коллежским регистратором Горизонтовым, а нынче Горизонтов так чист и мил в своей офицерской ополченке, что барыня даже изнемогает, танцуя с ним “польку-трамблямс”. И не только она, но даже вчерашний начальник, вице-губернатор, не узнаёт в этом чистеньком офицерике вчерашнего неопрятного, отрёпанного писца Горизонтова.
– А! Горизонтов! мило! очень, братец мой, хорошо! – поощряет вице-губернатор, повёртывая его и осматривая сзади и спереди.
– Сегодня только что от портного, ваше высокородие!
– Прекрасно! очень, даже очень порядочно сшит кафтанок! И скоро в поход?
– Поучимся недели с две, ваше высокородие, и в поход-с!
– Смотри! Сражайся! Сражайся, братец! потому что отечество…
– Нам, ваше высокородие, сражаться вряд ли придётся, потому – далеко. А так, страны света увидим…
И шли эти люди, в чаянье на ратницкий счёт “страны света” увидать, шли с лёгким сердцем, не зная, не ведая, куда они путь-дороженьку держат и какой такой Севастополь на свете состоит, что такие за “ключи”, из-за которых сыр-бор загорелся. И большая часть их впоследствии воротилась домой из-под Нижнего, воротилась спившаяся с круга, без гроша денег, в затасканных до дыр ополченках, с одними воспоминаниями о виденных по бокам столбовой дороги странах света. И так-таки и не узнали они, какие такие “ключи”, ради которых черноморский флот потопили и Севастополь разгромили».
Однако тональность процитированного фрагмента, как и всего очерка, непроста и сатирическими фиоритурами не исчерпывается. И, пожалуй, именно за эту тональность Салтыкову как редактору пришлось ответить по полной: номер «Отечественных записок» (пятый за 1874 год) был Комитетом министров запрещён и приговорён к уничтожению (уже в советское время в библиотеках удалось разыскать всего четыре экземпляра этого номера).
Обратимся к цензорскому отзыву, приведшему к репрессии номера. В нём говорится: «Щедрин, посвящающий свою сатиру в последнее время не на бичевание и осмеяние общественных пороков и недугов, а избравший предметом для неё преимущественно администрацию и в особенности тех лиц, которые на административной лестнице занимают высшие ступени, и в означенном очерке имеет целью представить в самом невыгодном свете действия какого-то губернатора и управляющего палатою государственных имуществ в одной из губерний. Замаскировав звание губернатора прозвищем патриарха, избрав временем действия Крымскую войну 1853–1856 годов, Щедрин описывает, как губернатор этот… <…> не обладая никакими положительными качествами и быв весьма скромным человеком вначале, вдруг сделался взяточником, когда для этого открылась возможность при происходивших в то время беспрестанных наборах, сборе ополчений и разных поставках для армии; как он соединился для этого с управляющим палатою, отъявленным плутом и негодяем, и как вдвоём они стали грабить всех и каждого. Рассказ этот, наполненный разными подробностями безобразий, со свойственным перу автора юмором, становится особенно предосудительным по одному месту, где влагается в уста управляющего палатою известное мнение о самодержавии и республике, приписываемое императору Николаю I, и с нескрываемым сарказмом и иронией доказывается польза для России самодержавия, как самого лучшего образа правления» (курсив мой. – С. Д.).
Слова «особенно предосудительным» знаменательны. Цензоры в Российской империи существовали разные, и многие из них относились к своим обязанностям без излишнего рвения. Цензором «Отечественных записок» был скромный чиновник Николай Егорович Лебедев, в творческих успехах не замеченный, очень медленно двигавшийся по служебной лестнице – просто выслуживший своё место. Но действовал он, между прочим, в соответствии с давним распоряжением императора Николая Павловича: не вычитывать в произведениях вторых смыслов. Поэтому, вероятно, и здесь решил ограничиться указанием лишь на самое, с его точки зрения, острое место.
У Салтыкова крамольный, по Лебедеву, монолог звучит так:
«– Я понимаю одно из двух… <…> – или неограниченную монархию, или республику; но никаких других административных сочетаний не признаю. Я не отрицаю: республика… res publica… это действительно… Но для России, по мнению моему, неограниченная монархия полезнее. Что такое неограниченная монархия? – спрашиваю я вас. Это та же республика, но доведённая до простейшего и, так сказать, яснейшего своего выражения. Это республика, воплощённая в одном лице. А потому, ни одно правительство в мире не в состоянии произвести столько добра. Возьмите, например, такое явление, как война. Какая страна может разом выставить такую массу операционного материала? Выставить без шума, без гвалта, без возбуждения распрей? Или, например, такое явление, как неурожай. Какая страна может двинуть разом такое громадное количество продовольственного материала из урожайной местности в неурожайную, при помощи одной натуральной подводной повинности? – Конечно, ни одна страна в целом мире, кроме России и… Американских Соединённых Штатов (повторяю, он до того был прозорлив, что уже в то время провидел “заатлантических друзей”)! Итак, дело не в имени, а в результатах. Говорят, что у нас, благодаря отсутствию гласности, сильно укоренилось взяточничество. Но спрашиваю вас: где его нет? И где же, в сущности, оно может быть так легко устранимо, как у нас? Сообразите хоть то одно, что везде требуется для взяточников суд, а у нас достаточно только внутреннего убеждения начальства, чтобы вредный человек навсегда лишился возможности наносить вред. Стало быть, стоит только быть внимательным и уметь находить достойных правителей. Вот и всё».
Что и говорить, пассаж крепкий. И придраться можно, и номер запретить, даже если не обращать внимания на то, что на жупеле патриотизма автор оттоптался ещё виртуознее… Но мы-то должны обратить внимание, что перед нами всё же не документальный очерк, а полноценный рассказ. Губернатор, которого автор назвал «патриархом», это вовсе не, как иногда утверждают, начальник Вятской губернии, образованнейший Николай Николаевич Семёнов (он был ещё жив, когда «Тяжёлый год» вышел в номере «Отечественных записок»). Но едва ли он срисован прямолинейно и с тверского воришки Бакунина – к этому времени за плачами Салтыкова были не только служба в пяти губерниях, но и своеобразный галерейный роман «Помпадуры и помпадурши», и шедевр «История одного города» – огромный опыт вольного письма, которое только и может привести к подлинной художественности, неотвратимо влекущей читателя.
В «Тяжёлом годе» налицо полноценное сюжетное действие, эта хроника, военно-историческая в исходных знаках (пусть и со стороны тыла), развёртывается в социально-психологическое полотно, где представлены, по сути, универсальные модели человеческого поведения и яркие характеры, их воплощающие.
Удивительная подробность: в начале 1876 года давние приятели Салтыкова, юрист Владимир Лихачёв и литературный деятель Алексей Суворин, приобрели газету «Новое время». Суворин решил привлечь к ней внимание, напечатав здесь произведения Салтыкова, не пропущенные цензурой в «Отечественные записки». И добился своего – хоть и со смягчающей правкой «Тяжёлый год» в «Новом времени» был напечатан. Это вдохновило Салтыкова и, готовя летом 1876 года первое отдельное издание цикла «Благонамеренные речи», он «Тяжёлый год» туда не только вернул, но и восстановил, насколько возможно, изъятия, сделанные для газеты. Хотя язвительнейший монолог о неограниченной монархии как республике, воплощённой в одном лице, так до читателя и не добрался. Впрочем, он относится к тому своду текстов Салтыкова, которые срока годности не имеют и, при художественном блеске, всегда актуальны.
Тернии невесты, розы жениха
Столь подробное рассмотрение того, как жизненный материал воплощается в текст, в тексты разного назначения и применения, сделано намеренно. События зимы-весны-лета 1856 года в жизни Салтыкова имеют особое, исключительное значение как для него самого, Михаила Евграфовича, так и для Николая Ивановича Щедрина. Вспомним, что Салтыков, работая над запиской о документах 1812 года, нередко бывал «взбешённым». Кажется, можно догадаться о причинах этого. Он по природе своей мог делать только ту работу, необходимость которой им осознавалась. Каталогизировать старые документы ему было попросту скучно, хотя в итоге он описал их так, что даже заслужил похвалу начальства. Кроме того, в это же время он вовсю работает над «Губернскими очерками», желанной книгой, и в этих обстоятельствах служба, тем более, также связанная с бумагомаранием, оказывается для него попросту обузой.
Но затем происходит почти чудо – впрочем, сходного рода чудес немало в литературе. Получив новое задание, связанное с событиями и деяниями, пережитыми и им самим, Салтыков испытывает такой прилив и творческой, и жизненной энергии, что от его «взбешённости» не остаётся и следа. Он всё успевает, причём за канцелярским и письменным столами спокойно и продолжительное время посидеть ему не удаётся. По служебным и личным причинам то и дело приходится (или хочется) куда-то ехать…