А нам все эти матримониальные метели, вьюги, а затем и грозы первых месяцев 1856 года надо как-то соотнести с тем, что уже в августе, из номера в номер в журнале «Русский вестник» начинают печататься «Губернские очерки». Ибо существующая история их создания до сих пор выглядит почти фантасмагорически: например, Сергей Александрович Макашин отверг сложившееся было в дооктябрьской щедринистике представление, что начальная часть «Очерков» была написана ещё в Вятке.
В этом есть некоторая убедительность: сама тональность рассказа, оптика взгляда повествователя вызывает ощущение, что это не письма из провинции, а письма о провинции. Повествователь свободно летает над российским пространством, да и во времени перемещается не менее свободно. Но если согласиться с Макашиным и отнести начало работы ко времени «между серединой февраля и началом марта 1856 года», то нам, уже знающим о предсвадебных страстях, остаётся только подтвердить вывод о каких-то особых обстоятельствах работы Салтыкова над книгой.
С. А. Макашин выяснил, что примерно с середины февраля 1856 года Салтыков, прожив около месяца в доме старшего брата Дмитрия Евграфовича, переселился в дом Волкова на Большой Конюшенной улице (сейчас на этом месте находится Ленинградский дом торговли). В этом трёхэтажном каменном доме-гостинице, принадлежавшем чиновнику Александру Волкову, Салтыков жил и ранее, в 1845 году, после окончания лицея. Как видно, недорогие номера с резными дверями и жаркими кафельными печами ему, франту и мерзляку, пришлись по нраву. Можно представить, что грело «Пушкина XIII выпуска» и само место – поблизости Невский проспект, набережная Мойки, по соседству – знаменитый Демутов трактир, то есть гостиница, навсегда связанная с именами Грибоедова и Пушкина. Сюда первый привёз из Москвы комедию «Горе от ума», а второй здесь многократно останавливался. Именно здесь за неполные три недели, в октябре 1828 года он дописал и переписал поэму «Полтава».
Если мы верим в гений места (а с чего бы нам в него не верить?), то на исходе зимы 1856 года, в центре Петербурга, средь шума городского Салтыков обрёл то творческое уединение, то благое одиночество, которое словно бы вдруг обеспечивает чудо сотворения. Вот ведь ещё прецедент: болдинская осень 1830 года. Холерные карантины три месяца – с 3 сентября до конца ноября – удерживали томящегося жениха в арзамасско-нижегородской глуши. Салтыков внешне был свободен, но неопределённость с местом да и временем свадьбы была преодолена им сидением за гостиничным столом, превращённым в письменный. Подсчитано, что в Волковых номерах он прожил до двух с половиной месяцев, кроме того, с 9 по 25 апреля ездил в Москву и Владимир – тоже была возможность не тратить дорожное время впустую.
Так или иначе, Салтыков быстро двигался к тому радостному для всякого писателя мигу, когда будущее создание не только приобретает реальные очертания, но и может быть показано доверенным людям – родным, литераторам. Таким человеком для возвращающегося в литературу автора «Запутанного дела» стал Александр Васильевич Дружинин, с которым он приятельствовал со времён совместной службы в Военном министерстве. Когда Салтыков оказался в Вятке, они долгое время состояли в переписке, но когда к 1853 году таковая иссякла, Дружинин оставил в своём дневнике признание: «По части корреспонденции за мной много грехов. Самый сильный грех – прекращение переписки с Салтыковым, но Салтыков очень умён и, когда явится в Петербург, не будет помнить моей лености».
Сибарит Дружинин оказался прав. Он, вне сомнений, чувствовал, что натура Салтыкова не сводится к эмоциональным взрывам, доходящим до гнева («вспыльчивый, как вулкан», пишет о нём близкий друг и лечащий врач, терапевт Николай Андреевич Белоголовый). Страстное переживание событий действительности сочеталось у Михаила Евграфовича с потребностью разобраться с тем, что же он переживает.
Тот же Белоголовый приводит в своих воспоминаниях замечательный случай, который относится к последнему периоду жизни Салтыкова и тем самым подтверждает, что этот человек до последних дней сохранял совершенно необходимый для творческого человека эмоциональный накал. «Человек он был чрезвычайно горячий и страстный, – об этом Белоголовый говорит в своих воспоминаниях о Салтыкове не раз, – в спорах сильно разгорячался, начинал говорить с окриком, но ни разу не помню, чтобы спор у него переходил, что в наших нравах, в личности, и готов был сейчас же согласиться с доводами противника, если находил их убедительными. Иногда такой конец спора у него выходил очень оригинально и даже поражал своей быстротой; например, как-то мы заспорили о даровитости и нравственных достоинствах еврейской расы; он нападал на евреев, я защищал их, доказывал, что евреи способны выставить крупных деятелей не только в банкирской и ремесленной сфере, но и в учёной, называл имена известных мыслителей и учёных и т. д.
– Да, знаете ли? – загремел М. Е., – мне уж до крайности противна в них – эта операция обрезания, которой они калечат своих детей.
– Ну, а я, вообразите, наоборот, великий партизан с медицинской точки зрения этой операции, – отвечал я. – На своих наблюдениях я убедился, что между евреями неизмеримо реже встречаются онанисты, чем между русскими детьми, и отчасти приписываю это той самой операции, на которую вы нападаете, и на этом основании нередко настаиваю на этой операции в русских семьях. И затем пояснил, почему я пришёл к такому убеждению, с такими подробностями, которые приводить здесь было бы неуместно. Я не мог удержаться от смеха, когда, вместо всякого ответа, М. Е. вскочил с кресла, стремительно подошёл ко мне и серьёзно спросил меня: “А как вы думаете, не надо ли нам обрезать Константина (его 13-тилетний сын?)”». Здесь же нельзя не сказать: эмоции эмоциями, а поступки Салтыкова-публициста очевидно свидетельствовали о его убеждениях. И потому среди многих венков на его свежей могиле на Волковом кладбище был хорошо заметен и такой, сплетённый из терниев, с надписью: «От благодарных евреев».
А пока Салтыков, прибыв в столицу, едва ли не в первый день заявился к Дружинину. Тот радостно записал в дневнике (15 января) о появлении «Салтыкова, милейшего моего товарища». Важнейшая новость: «Он женится – одним словом, разговор наш преисполнен был изумительными вещами. Я был рад страшно». Дружба была немедленно восстановлена, уже 18 января пятеро бывших сослуживцев по канцелярии Военного министерства праздновали встречу, а Дружинин и Салтыков отныне надолго не расставались.
Александр Васильевич был чуть старше Михаила Евграфовича (одному шёл тридцать второй, другой готовился отмечать тридцатилетие), но Дружинин имел несравненно более широкий литературный опыт. Его повесть «Полинька Сакс», опубликованная ещё в юности, оказалась одним из главных русских литературных событий второй половины 1840-х годов: автору удалось в запутанной любовной истории молодой жены чиновника по особым поручениям соединить многие проблемы времени и человека. Начатое Дружининым в последующие годы получило дальнейшее художественное развитие у Тургенева, Гончарова, Писемского… Природою он был наделён и другими талантами. Знаменитый остроумец, популярный фельетонист, музыкально чуткий литературный критик, а ещё гурман и женолюб. А главное, он входил в круг журнала «Современник», издания, автором которого стремился стал Салтыков, хотя в первые же недели и поделился с другом о желании иметь журнал собственный.
Но журнал – это в будущем, а пока надо пристроить куда-то «Губернские очерки». Дружинин прочёл и отозвался благоприятно: «Вот вы стали на настоящую дорогу: это совсем не похоже на то, что писали прежде». По воспоминаниям известного издателя Лонгина Пантелеева, записанным со слов самого Салтыкова, Дружинин передал сочинение друга Тургеневу с надеждой на их дальнейшее продвижение в «Современник».
Однако дело не пошло. Автору «Записок охотника» «Губернские очерки» не понравились. «Это совсем не литература, а чёрт знает что такое!» – припечатал он. Оценка эта подтверждается и более весомым свидетельством – письмом Тургенева Павлу Васильевичу Анненкову от 9 (21) марта 1857 года: «г. Щедрина я решительно читать не могу. <…> Это грубое глумление, этот топорный юмор, этот вонючий канцелярской кислятиной язык… Нет! лучше записаться в отсталые – если это должно царствовать». Написано в то время, когда сочинение Салтыкова привлекло повсеместное внимание.
Здесь есть одна коллизия, которая в советское время плохо вписывалась в тогдашнюю бодрую концепцию о Салтыкове-Щедрине как антисамодержавном сатирике и революционном демократе. Согласно этой концепции, журнал «Современник» характеризовался как соответствующее издание, в котором Салтыкову только и печататься. И то, что редакция «Современника» во главе с Некрасовым «Губернские очерки» отвергла, было в этих координатах почти нонсенсом. Почему книга оказалась в только что основанном журнале «Русский вестник» и принесла ему первую славу, почти не объяснялось.
История издания «Губернских очерков» плохо изучена и сегодня, но кое-что существенное сказать следует. Обратим внимание на то, что настороженное отношение к новаторскому художественному стилю Салтыкова возникло именно у писателей. Не только Тургенев – лидер «Современника» Некрасов также с неприятием отнёсся к автору «Губернских очерков». Делясь с тем же Тургеневым своими впечатлениями от встречи с Салтыковым летом опятьтаки 1857 года, он писал, красноречиво объединяя реального человека и его литературную маску: «Гений эпохи – Щедрин – туповатый, грубый и страшно зазнавшийся господин.
Некрасов словно забыл, что менее чем за месяц до этого он хвастался тому же Тургеневу: «Чернышевский написал отличную статью по поводу Щедрина» – поясним: о первых двух томах книжного издания «Губернских очерков», высоко их оценивающую. Но быстро осознал, что и в книжном виде «Губернские очерки» распродаются с невероятным успехом, а «Русский вестник», продолжая печатать новые «очерки» Щедрина, приобретает репутацию одного из самых влиятельных российских изданий. Когда выйдет третий том «Очерков» (октябрь того же года), «Современник» тут же даст статью Добролюбова, а Некрасов и Панаев пригласят Салтыкова (и П. И. Мельникова) сотрудничать в журнале.