Такое нестроение слов и поступков отражает ошеломляющее впечатление, произведённое на современников сочинением Щедрина. Это подтверждается большим письмом Л. Н. Толстого, отправленного В. П. Боткину и И. С. Тургеневу между 21 октября и 1 ноября 1857 года: «Новое направление литературы сделало то, что все наши старые знакомые и ваш покорный слуга сами не знают, что они такое, и имеют вид оплёванных. <…> Некрасов… <…> Панаев… <…> сыплют золото Мельникову и Салтыкову, и всё тщетно. <…> Салтыков даже объяснил мне, что для изящной литературы теперь прошло время (и не для России теперь, а вообще), что во всей Европе Гомера и Гёте перепечатывать не будут больше».
Но это всё относится ко времени, когда «Губернские очерки» стали не только, по словам эмоционального Чернышевского, «прекрасным литературным явлением», но также «историческим фактом русской жизни». А поначалу всё развивалось настолько малозаметно для окружающих, что литературоведам до сих пор не удаётся установить с точностью, рассматривались ли «Губернские очерки» редакцией «Современника». Скорее всего, нет. Вероятнее всего, Тургенев даже не сказал Некрасову о предлагавшейся ему рукописи, а если и сказал, то в таких тонах, что сообщение этого никакого интереса у соредактора «Современника» не вызвало.
Сам Салтыков тоже не сообщал когда-либо, что «Губернские очерки» были отвергнуты «Современником». Зато рассказывал в 1885 году одному из своих самых доверенных людей, уже упомянутому терапевту Белоголовому, что, не будучи знакомым с кружком «Современника», решил «по совету приятелей» послать «Очерки» в Москву, в «Русский вестник». Имена «приятелей» известны. Это вышеназванный Александр Васильевич Дружинин, а также бывшие лицеисты – однокашник Салтыкова Евгений Семёнович Есаков и экономист, публицист, впоследствии академик Владимир Павлович Безобразов (из XV выпуска).
У эстета Дружинина уже тянулись несхождения с бытовиками-утилитаристами «Современника», он примеривался к журналу «Библиотека для чтения» (и, к слову, Салтыкова с Безобразовым на него нацеливал), но, главное, и он, и Безобразов были приглашены к сотрудничеству в новый журнал «Русский вестник». И, скорее всего, на этой почве проклюнулась идея отправить Михаила Евграфовича с его «Очерками» к Михаилу Никифоровичу Каткову, деятельно искавшему новых авторов.
Стремящийся вернуться в литературу Салтыков, судя по дальнейшему, совету внял. Ибо совет, вообще-то говоря, со всех сторон был здравый. Прежде всего, как уже было понятно, согласия с заносчивыми господами-товарищами из «Современника» у него не складывалось. А коль «Современник» в пролёте, надо сделать так, чтобы получилось не грустно. Московское местонахождение журнала было по-своему выгодно. Что и говорить, острее родовой травмы помнил Салтыков, что главным толчком к казусу с «Запутанным делом» в 1848 году было то, что он не согласовал публикацию с начальством, как следовало. По сути, Салтыков как автор «Запутанного дела» пострадал не от лютости цензуры, а от её отсутствия – и лютости, и самой цензуры. Повесть прошла в печать беспрепятственно и лишь потом вызвала аллергические реакции у начальников юного прозаика, забывшего, что он является чиновником Военного министерства.
На этот раз он, Салтыков, очевидно, предпринял все необходимые меры предосторожности, в журнале прикрывался подписью «Н. Щедрин», а в первом отдельном издании им был придуман двухступенчатый подзаголовок.
Заглавие – «Губернские очерки».
Первый подзаголовок – «Из записок отставного надворного советника Щедрина».
Второй подзаголовок – «Собрал и издал М. Е. Салтыков».
Разумеется, было сделано это не для маскировки, но всё же исходило именно из обстоятельств, когда прямое обозначение авторства казалось не очень полным отражением сложных отношений автора с написанным им. Хотя книга выходила уже на волне успеха, причём высочайше поддержанного. Ещё в декабре 1856 года, когда продолжалось печатание «Губернских очерков» в «Русском вестнике», министр юстиции граф Виктор Никитич Панин подсунул императору это крамольное, по его убеждению, сочинение. Однако Александр Николаевич, получивший консервативного краснобая и полиглота Панина в наследство от отца, не внял бдительному охранителю и, по воспоминаниям, сказал, что радуется появлению таких произведений в литературе. (В 1862 году Панин был заменён сенатором Дмитрием Замятниным, запустившим судебную реформу, которая вывела Российскую империю в круг самых цивилизованных в юридическом плане государств того времени.)
Так или иначе – вернёмся к поиску места печати – «Русский вестник» выглядел для нового дебюта почти идеально. Журнал был и новый, и не совсем новый: впервые его стали издавать ещё в начале века, до войны с Наполеоном колоритный литературный деятель Сергей Глинка и знаменитый московский градоначальник Фёдор Васильевич Ростопчин. Название было придумано в полемическом раже, в противовес «Вестнику Европы», издаваемому Николаем Карамзиным. Отечественная война 1812 года дала прилив патриотической энергии основателям и авторам журнала, но всё же к середине 1820-х годов «Русский вестник», потерявший поддержку страдавшего от финансовых и личных неурядиц Ростопчина, закрылся. В 1841 году Николай Греч и Николай Полевой, уже в Петербурге, попытались его восстановить, но долго не продержались.
Так что Катков взялся за журнал, имя которого имело определённую и вполне спокойную историю, без каких-либо скандалов, можно сказать, журнал пока что без репутации (чего не скажешь о «Современнике», уже не раз попадавшем во всякие истории, нередко с политическим шлейфом). Журнал издавался далеко от министерской столицы, но и в силу той же своей истории не был при этом губернским, не смотрелся провинциальным. Наряду с этим у издателя была репутация англомана и либерала (слово ещё не испакощенное последующими применениями), наконец, состав лиц, согласившихся с ним сотрудничать, был для автора, вновь начинающего путь в литературу, человечески близок и творчески лестен.
Видя все эти и последующие обстоятельства, надо признать: Салтыков так или иначе заявил о своём желании напечатать «Губернские очерки» в «Современнике», но и Некрасов, и Тургенев, и вся редакция в 1856 году этого – своего – автора просмотрели. А Михаил Никифорович Катков волей-неволей, но уже в силу своей изначально прозорливой редакционной политики, печатая «Губернские очерки», получил мощный задел для дальнейшего развития журнала.
Нельзя не обратить внимания на ещё одно обстоятельство: до сих пор точно не известно, как именно впервые попала рукопись «Губернских очерков» к Каткову. По воспоминаниям Белоголового, вроде бы передающего свидетельство Салтыкова, тот послал «Очерки» в Москву Каткову. По другому свидетельству, это сделал Безобразов, уже призванный Катковым под знамя «Русского вестника». Но больше ничего конкретного мы не знаем – ни времени отсылки, ни конкретных реакций Каткова. Однако есть ощущение, что установление взаимоотношений Салтыкова с «Русским вестником» и обстоятельства его венчания могут быть между собою связаны.
Сохранилось немало писем Ольги Михайловны и братьев Салтыкова, относящихся к первой половине 1856 года, так что мы можем достаточно подробно проследить, как развивались предсвадебные события. Мать, в новогодье тепло встретившая сына, вскоре начинает на него сердиться. Даже не потому, что он побывал у неё мимоходом, торопясь во Владимир к Лизе. «Он мне из Москвы не только не написал, даже не плюнул», – жалуется она Дмитрию Евграфовичу в январе. Но наш возвращающийся в литературу писатель, занятый устройством уже в Петербурге, молчит, и Ольга Михайловна 8 февраля вновь взывает к Дмитрию: «Что это Миша мне не пишет, как у него ходы, скажи ему, чтобы писал почаще, мне что-то грустно».
Однако Миша, как видно, погружённый теперь в известную нам министерскую писанину, по-прежнему оставляет родных без своего живого слова, так что в марте к Дмитрию обращается брат Николай Евграфович. Он, можно вспомнить, в семье Салтыковых на особом счету, живёт с особыми представлениями о времени и пространстве, но всё же и он несколько озадачен. «Поздравляю брата Мишу с наступающим браком, который, вероятно, устроит его счастье, – начинает он. – Вместе с тем весьма сержусь на него, что он ничего мне не пишет, в особенности в таких обстоятельствах, не уведомляет о своём счастии, не описывает качеств своей невесты, и вообще это мне передано тобою очень неопределённо, между тем как я желал бы знать: хороша ли его невеста, умна ли, любезна, воспитана, богата ли; одним словом, это меня интересует весьма как человека близкого».
Нужно учесть, что в это время Николай Евграфович, так и не сделавший карьеру в Петербурге, пребывает в Спасском «на дожитии», под приглядом матери, и за этими строками – желание именно Ольги Михайловны узнать, пусть обиняком, коль напрямую не удаётся, побольше о планах и деяниях Миши. Самого Николая больше, честно говоря, интересует другое: он просит, чтобы брат по случаю своей свадьбы сделал ему подарок – прислал, «если можно, хорошенькую боевую шашку и пистолет двуствольный». Следовательно, на свадьбе присутствовать он не рассчитывает. Да и когда будет свадьба? Где?
Ещё 11 апреля ничего внятного не знает о сём событии и брат Сергей (все коммуникации братья пытаются установить с помощью Дмитрия Евграфовича): «Целую брата Мишу, но, впрочем, он, я думаю, во Владимире, а потому, если будете писать, то прошу вас передать ему от меня моё поздравление». Так же мало ведает о грядущем торжестве Илья Салтыков (его письмо Дмитрию Евграфовичу и его жене датировано 12 апреля): «Что брат Миша, верно, у невесты? Не пишу ему, потому что не знаю, где он».
Миша, действительно, 9 апреля отправился из Петербурга во Владимир, естественно, по пути Москвы не миновав. Однако Ольга Михайловна в это время была в Твери и о перемещениях сына узнала только, когда он через две недели вернулся в Петербург («Видно, Михайла дует на меня губу, не пишет ко мне, али укатил к своей невесте и старуха выпрыгнула из головы»). Но, говоря по совести, для Михайлы это было неуютное, суетливое время. Ольгу Михайловну удивила «цель его желания свадьбу играть в Петербурге». Она не видит в этом никакого смысла – только непомерные расходы. «Если он предполагает, что я буду на свадьбе, то я нарочно ни за что не поеду и при том при болезни моей меня это расстроит, я не в силах ни хлопотать, ни выезжать, да и сужу… – здесь Ольга Михайловна возвращается к вариантам, которые возникали, когда Михаил был ещё в Вятке, – не лучше ли просто обвенчаться в деревн