е, и пускай хоть бы на обмеблировку спальны это употребили».
Здесь следует обратить внимание на два очень важных обстоятельства. Первое. Как бы ни сокрушалась и ни жаловалась Ольга Михайловна на неразумные, по её мнению, поступки сына, она постоянно помнит о необходимости денежно его поддерживать, и едва ли не в каждом письме той поры этот вопрос с Дмитрием Евграфовичем обсуждает – обычно в виде распоряжений: «Выдай ему к 300 р. серебром, взятым прежде, остальные 2700 р. серебром»; «если можно, отдай Мише и на фортепьяно 500 р. серебром» и так далее. Второе: надо ли напоминать, что у матерей обычно, то есть в большинстве случаев, особое отношение к избраннице сына? Ольга Михайловна здесь не исключение, тем более что её и жизненный статус, и жизнепонимание в целом значительно, если не сказать – радикально отличается от представлений легкомысленной семьи Болтиных. Можно представить, что будь жив фантазёр Евграф Васильевич, он легко бы нашёл общие интересы с артистичным Аполлоном Петровичем – но то Евграф Васильевич…
Так или иначе, объявив, что её на свадьбе в Петербурге не будет, Ольга Михайловна продолжает внимательно следить за приготовлениями к ней. 10 мая он рассылает письма своим сыновьям, как можно предположить, примерно одного содержания. Дмитрию Евграфовичу, которому также велено передать письмо Мише (не найдено), она пишет: «Поначалу я была как очумленная Михайловой женитьбой или расшибленная. Обыкновенно при страданиях человек не может здраво рассуждать, но теперь как стала в себя приходить, то час от часу раны более меня стали язвить и убивают меня насмерть, когда всё это соображу, что он без всякого резону, не сообразясь и не посоветовавшись ни со мною, ни с тобою, предоставил только одному своему соображению и, получа прощение, взял всё за бесценок распродал и уехал из Вятки как будто на готовое всё для него. Сделал столько ошибок неисправимых и тягостных, тогда как ему следовало там бы пожить, жениться. Его жена при недостатках не могла бы быть недовольной вятской жизнью, тем более она там жила. Между тем, бывши при месте, получая 1500 р. серебром жалованья и от меня 1500 р. серебром, значит, мог бы жить очень хорошо, благородно, даже если бы хоть отец не помогал бы его жене, а этим временем приехал бы в Петербург искать место, с которого бы его и перевели…»
Этот пассаж надо пояснить. Попросив предоставить ему службу в Петербурге, Салтыков поначалу не получил должности, а был до открытия вакансии лишь «состоящим при министерстве». Но продолжим: «Теперь же он самонадеянностью своею состряпал себе болтунь, что меня поставил в самое критическое положение. Признаюсь, не ожидала я с его стороны такого действия, которое, конечно, поставит меня в его глазах недоброй матерью, но я в необходимости нахожусь держаться истины, любо или не любо ему, я не могу и не хочу молчать и терпеть…» После этого заявления Ольга Михайловна вновь перешла к конкретным финансовым распоряжениям относительно Миши.
Трудясь над этим письмом, мать ещё не знала, что 7 мая сын подал министру Ланскому следующее прошение: «Имея намерение вступить в законный брак с дочерью статского советника Болтина, девицею Елизаветою Аполлоновною, долгом считаю испрашивать на сие разрешения вашего высокопревосходительства». Министр наложил резолюцию: «Разрешить», а узаконенный жених сделал ещё один ход навстречу матери: свадьбу было решено играть в Москве, 3 июня. Сюда из Владимира удобнее было добираться семье Болтиных. Сюда, сын до последнего дня на это надеялся, достаточно просто было приехать и матери.
Про перемену места Ольга Михайловна промолчала, а про дату написала, опять-таки Дмитрию: «Свадьбу Михайлову нельзя и 3-е число играть, ибо будет на Духов день. Вот русские какие сошлись, не понимают и праздников своих». Духов день – праздник Сошествия Святаго Духа на апостолов – отмечается на следующий день после Троицы (Пятидесятницы); понятно, что это всегда понедельник. Напомнила Ольга Михайловна и о том, что в среду тоже венчаться нельзя – постный день.
И хотя твердокаменный советский щедриновед Валерий Кирпотин объявил Салтыкова «атеистом, не признающим никаких уступок»[9], Михайла об этом не знал и потому смиренно прислушался к материнским церковнокалендарным рекомендациям. В итоге он остановил свой выбор на 6 июня, четверге. Тоже не самый удачный день, в четверг заключают брачные союзы вдовцы и разведённые (если им разрешат) – по народному поверью, брак в четверг чреват потрясениями в семейной жизни. Но вот уж в приметы раб Божий Михаил как истинный православный христианин никогда не верил!
Для венчания им была выбрана, как мы уже знаем, Крестовоздвиженская церковь. Вероятно, потому, что этот и сам по себе радующий глаза храм с высокой, стройной колокольней Салтыков хорошо знал – он, напомню, был приходским для воспитанников Дворянского института. Кроме того, и остановился жених, а заодно и семья Болтиных, вероятно, поблизости, в Старогазетном (Одоевском, Камергерском) переулке. Здесь располагалась считавшаяся едва ли не лучшей в Москве гостиница Ипполита Шевалье с таким же приманчивым рестораном. Как мы уже знаем, Михаил Евграфович ценил бытовые удобства, справедливо полагая, что в человеческих условиях и работается, и отдыхается куда лучше, нежели в условиях экстремальных. Известно, что, приезжая в Москву, он обычно поселялся у Шевалье. Впрочем, эту гостиницу любили и другие писатели – Фет, Некрасов, Григорович, а особенно Лев Толстой. Здание, даже здания (если войти во двор), между прочим, сохранились – это напротив Художественного театра, – но ныне пребывают в небрежении: город не знает, что с ними делать, хотя литературно-художественное будущее этих строений очевидно любому человеку, сколько-нибудь любящему Москву и неравнодушному к родной культуре.
И ещё одно здание на пути между гостиницей и церковью стало в это время очень близким для Салтыкова – Газетный переулок после пересечения с Большой Никитской улицей переходит в Большой Кисловский переулок. Не исключено, что приехав в Москву для женитьбы, Салтыков без промедлений отправился сюда, где на антресолях двухэтажного каменного дома, выкрашенного белой краской, помещалась редакция «Русского вестника». Он мог принести в эту крохотною, низенькую комнатку свои «Губернские очерки» впервые, мог прийти, чтобы справиться о судьбе посланных ранее, или мог нести новые очерки, в дополнение к тем, что уже были в редакции.
Не исключено, что встретил его молодой человек с папиросой в зубах – секретарь редакции Ардальон Васильевич Зименко. Он непрерывно курил, и Салтыков, встретив родственную натуру, табаком удушающую свою душу, едва ли не выкурил с ним тройку-пятёрку папирос. Мог он тогда же познакомиться и с Катковым, которого, надо признать, шумная разговорчивость неизвестного, но желанного автора порой приводила в конфуз, и он называл Михаила Евграфовича «диким».
Зная о темпераменте Салтыкова, нельзя исключить то, что и церковь для своего венчания он выбрал, отправившись в «Русский вестник». Увидел, вспомнил об институтских годах, а церковь теперь стала ещё краше, обрела необычную колокольню – и принял решение. Фантазия может подсказать нам ещё одну сцену: после венчания 6 июня молодой супруг мог не сразу устремиться праздновать свершившееся, а заглянуть на редакционные антресоли, чтобы справиться о продвижении «Очерков» к читателю. Во всяком случае, такое предположение психологически не менее достоверно, чем описание салтыковской свадьбы, которое однажды довелось прочитать в книге, претендующей на документальную:
«Ласковым солнечным днем… в Крестовоздвиженской церкви… стоял наш герой под венцом с Елизаветой Аполлоновной Болтиной. Многочисленные зеваки, присутствующие при этом, – вход в храм Божий открыт для всех – отмечали интересную особенность: вокруг невесты толпилось множество родственников и друзей, а жених стоял один как перст. “Одинёшенек стоит – должно быть, сирота”, – сочувственно шептались богомольные старушки. Впрочем, они ошибались: на венчании всё-таки присутствовал один из Салтыковых – младший, любимый брат жениха Илья. Но он стоял в стороне, поскольку считал ситуацию, мягко говоря, двусмысленной.
Высокая сероглазая невеста, раба Божия Елизавета, теперь уже Салтыкова, в своём роскошном подвенечном платье была дивно хороша. Мягким грудным голосом она смиренно отвечала на вопросы священника… А неподалёку от аналоя, рядом с отцом, моложавым господином с полувоенной выправкой и крашеными волосами, стояла сестра-близнец невесты…» и т. д., и т. п.
Возразить нечего: действительно, со стороны родных жениха на свадьбе был только Илья, но прочие подробности – и здесь и далее – ту книгу едва ли украшают. Такая беллетризация исторических фактов, такое стремление влезть в черепную коробку исторических лиц, такое неистребимое искушение высказаться от их имени, используя тексты писем, дневников, мемуаров, могут довести читателя до ошеломления и окончательно отвести его от реальных представлений о далёких временах. Между тем у сочинителей биографических повестей есть увлекательнейшая возможность – пойти за фактами не ради оперных мизансцен и демонстрации сверхчувственной проницательности повествователя, а с тем, чтобы психологически достоверно попытаться объяснить поступки своих героев, увидеть их не только на фоне времени, но и в координатах судьбы.
В сохранившейся переписке семьи Салтыковых этой поры отыскиваются причины отсутствия на свадьбе родни со стороны жениха. До нас дошёл черновик майского письма Дмитрия Евграфовича Илье Евграфовичу, вероятно, так и не отосланного – из-за его откровенности. Старший брат, в противоречие с известными нам (и ему, естественно) доводами Ольги Михайловны за свадьбу в Москве, теперь высказывает убеждение, что окончательное решение Михаила вызвано не чем иным, как хотением «невесты, которая, мимоходом сказать, кажется, никого из нас знать не хочет и не только до сих пор ни строчке моей Аделаиде не написала, но даже и поклоном никого из нас не удостоила в письмах своих к брату Мише». Далее следует вывод: «Так что мы теперь поневоле должны будем держаться в стороне, ибо нет никакого основания бежать к молоденькой девочке навстречу с распростёртыми объятиями».