Вероятно, утверждение такой точки зрения выросло на почве бурной переписки с Ольгой Михайловной. Эти заявления стали знаком согласия с матерью. Тем более что, действительно, Елизавета Аполлоновна, которой едва ли исполнилось семнадцать (точная дата рождения неизвестна, но, вероятнее всего, это август 1838 года), может быть, даже в силу возраста робела вступать в эпистолярный диалог с незнакомыми людьми. Её лёгкий, живой характер описан многими мемуаристами, её трудно назвать жеманницей, зато можно отметить естественность её поведения в разных ситуациях. Во всяком случае, сугубо этикетная переписка явно была ей не по сердцу и не по душе.
С другой стороны, решение Дмитрия Евграфовича не ехать в Москву даже без его объяснений (тем более если они остались в черновике) было вполне понятным. Отсутствие брата Сергея, флотского офицера на Балтике, также не требует отдельных вопросов. Добросердечный брат Илья на свадьбу приехал. Брат Николай, находящийся при маменьке, целиком зависел от её предначертаний – но вот с ними-то как раз в эти недели была сложность у неё самой.
Досточтимые читатели не могли не почувствовать моей расположенности к этой воительнице с её всесокрушающей силой воли и управляющей мощью. Но видно, как сейчас её мотает между желанием устроить бытовой уют женящемуся сыну и стремлением объяснить ему и всем остальным, что Миша действует не по уму. Находясь 23 мая по делам в Твери, Ольга Михайловна отправляет жениху оттуда в Петербург две иконы – «Спасителя Саваофа и Корсунской Божией Матери», – вместе с просьбой к Дмитрию Евграфовичу передать ему «мое и папенькино благословение»: «Прошу тебя и друга Аделиньку (то есть сноху. – С. Д.), замените папеньку и меня. Благословите посылаемыми иконами Мишу и примите их от венца».
Наряду с этим она, продолжая запутывать дело, вдруг заявляет: если свадьба будет назначена на 8 июня, «я бы приехала». Зато на следующий день, 24 мая, пишет: «Во всяком случае день назначенной свадьбы прошу никак не отлагать, ибо я ни в каком случае не ручаюсь за приезд мой и потому вас окончить и без меня». Тем не менее она не едет из Твери в Петербург, где ещё пребывает в раздумьях Михаил (хотя здесь к услугам Ольги Михайловны железная дорога), а возвращается в Спасское. Здесь она узнаёт, что свадьба, как она о том не раз просила, будет в Москве. Но теперь это её не радует, а вызывает очаровательный дискурс: «Как это всё будет у него, кто заменит у него меня и папеньку, кто его благословит, не знаю. В Петербурге я просила тебя с другом Аделинькою. Теперь же уже, конечно, её родители должны и наше родительское место занять, ибо я по расстроенному здоровью и так кружиться из угла в угол решительно не могу». Далее ещё хитроумнее: в Петербург 8 июня она «может быть» приехала бы, «при слабости, хоть на постели сидя, его благословила, и вы бы мне помогли» (!), но в Москве – «с незнакомыми лицами я остатки расстроилась бы». За сим следует вывод: «Я подозреваю, что им совестно ехать в Петербург. Надо бы устроить хоть комнату одну – спальну – дочери, а тут сыграют по-походному, и дело в шляпе».
Короче говоря, в Москву на свадьбу сына Ольга Михайловна не поехала. 7 июня она отправилась… куда, догадайтесь с одного раза – правильно, в Петербург. Думается, это не было безумное решение своевольной барыни, пришедшей в неистовство оттого, что сын так и не разобрался в её противоречащих друг другу указаниях. «Право, мне даже гнусно, а не грустно, такие выходки. Конечно, по крайности своей ошибки он делает, я знаю его честную и добрую душу, не способную ни на что чёрное, но тонкие и горькие обстоятельства его влекут со мною в расчёт». Это замечание Ольги Михайловны в письме 30 мая – насквозь фарисейское, ибо её вклад по переведению обычных бытовых обстоятельств в сферу абсурда очевиден. Она и сама в них запуталась. Вдруг настаивать на свадьбе в Петербурге, причём не ранее 8 июня, она решила, вероятно, по каким-то своим деловым расчётам. Её разъезды в это время подтверждают такое предположение.
Но не будем при звуках свадебных колоколов углубляться в коммерческое, в слишком приземлённое. Отметим лишь следующее: мать, снабжая сына средствами к существованию (после возвращения из Вятки он находился при министерстве без должности и денежного содержания не получал), вместо гонорара в течение нескольких месяцев отнимала у него покой. Зато начальство, то есть Ланской, сделало Михаилу Евграфовичу достойный подарок. 20 июня он был назначен «исправляющим должность чиновника особых поручений VI класса» с жалованьем тысяча двести рублей серебром в год. Очень и очень кстати.
Ещё в Вятке, решив жениться, Салтыков писал брату Дмитрию: «Не знаю… <…> не будет ли мне тяжело жить вдвоём при моих ограниченных средствах; знаю только, что до бесконечности люблю мою маленькую девочку и что буду день и ночь работать, чтобы сделать её жизнь спокойною».
Сегодня, когда история супружества Михаила Евграфовича стала историей, мы можем с полной уверенностью сказать, что своё слово он сдержал. Но важны подробности. У биографов Салтыкова советского времени было много мишеней для обозначения неправильного окружения великого сатирика. Две ближайшие – мать и жена. Это само по себе очень любопытно, если не сказать даже – забавно. Поэтому мы так подробно, опираясь только на документы, а не на домыслы и подавно не на художественные произведения Салтыкова, пытаемся разобраться в его взаимоотношениях с Ольгой Михайловной – и сюжет этот далеко ещё не окончен.
Однако сейчас удобный момент подойти поближе и к Елизавете Аполлоновне Салтыковой, своеобразно благословлённой свекровью на супружество с её сыном. «Благословение я ему, надеюсь, наше ты передал, – пишет Ольга Михайловна Дмитрию Евграфовичу, зная, что Михаил вот-вот уедет из Петербурга в Москву жениться. – Как и что у него будет, я не знаю да и отстранить себя желаю, ибо так всё мудрёно делается, непостижимо, что самое лучшее устраниться, он же по вляпанью своему, кажется, одурел и позволяет собой играть, как шутом, своей девочке, которую по всем этим выходкам, равно и ея родителей, я почитаю людьми бесхарактерными и невнимательными к семейству вступающими их в родству без всякой деликатности, даже можно сказать невежества, и мне больно будет, что Миша ошибётся. Я почитаю её девочкой ветреной, избалованной и капризной, ну в сём грехе я не буду отвечать…»
Надо сказать, это эмоциональное прощание матери с женящимся сыном очень радовало тех щедриноведов, которые изо всех сил старались создать образ сурового революционного демократа, изнывающего в супружеских силках пустопорожней кокетки-жены. Они, обычно столь же сурово, как Елизавету Аполлоновну, распатронивающие Ольгу Михайловну, здесь на мгновение забывали о всех её прегрешениях перед историей революционного движения в России и кивали на процитированное письмо как свидетельство материнской прозорливости, изначального понимания ею того, в какое мещанское болото ухнул наш писатель-гражданин.
И всё же не будем искажать наши лица гримасами сострадания, а вновь погрузимся в исторические обстоятельства и факты. Двумя годами ранее свадьбы Салтыкова другой жених решил обратиться к избраннице сердца на страницах своего дневника: «Желаю тебе счастья и делаю и всю мою жизнь буду делать всё, что ты считаешь, что ты сочтёшь нужным для твоего довольства, для твоего счастья». Правда, затем, когда он стал просить у возлюбленной руки, счёл необходимым оговорить: «У меня такой образ мыслей, что я должен с минуты на минуту ждать, что вот явятся жандармы, отвезут меня в Петербург и посадят меня в крепость, Бог знает, на сколько времени. Я делаю здесь такие вещи, которые пахнут каторгою…»
А Салтыков, решив жениться и установив себе как мужу программу, напротив, усилил свои попытки во что бы то ни стало вырваться из Вятки, обрести полную свободу. То есть соответствия между словами и предполагаемыми поступками у него куда больше, нежели у жениха второго. И ведь при этом несходстве оба вполне одинаково объяснили причины своего выбора. Михаил, напомню, на вопрос, почему он, человек умственного труда и «широких общественных интересов», женился на Елизавете, а не на её сестре Анне, которая, несомненно, была образованнее, отвечал: «Елизавета была много пригляднее».
Второй жених, которого звали Николаем, признавался в подобном, причём его оговорки лишь подчёркивают неодолимость того «сильного движения нежности» к невесте, о котором он пишет в дневнике многократно: «Если бы она не была так хороша, я не очаровался бы ею, но всё-таки её красота, хотя весьма важная для меня, всё-таки важнее, гораздо важнее для меня качества её сердца и характера, и когда я думаю о блаженстве, которое ожидает меня, конечно, тут является и чувственная сторона этого блаженства, но гораздо сильнее занимает, гораздо более очаровывает меня сердечная сторона её отношений».
«Ах, обмануть меня не трудно!.. Я сам обманываться рад!» – воскликнул однажды поэт, которого ценили оба жениха. «Не из неё надобно выспрашивать, она сама требует – это решение необходимо при моём характере, который необходимо должен всегда дожидаться, чтобы им управляли, – писал Николай с полным одобрением о своей невесте. – Так и в семействе я должен играть такую роль, какую обыкновенно играет жена, и у меня должна быть жена, которая была бы главою дома».
Салтыков, правда, был куда самостоятельнее, свой характер управляемым извне признать не мог, но всё же современники свидетельствуют: Елизавета Аполлоновна, «при всех своих недостатках (какие ригористы! – С. Д.), была существом весьма добродушным и незлобливым. <…> …Она знала, что сколько бы её Мишель ни ворчал и ни ругался, она в каждом отдельном случае поступит не так, как этого требует грозный Мишель, а так, как решила она, “дура” Лиза. Жизнь семьи в Петербурге шла так, как ей хотелось».
Обе невесты устремлялись душой и телом из своих российских захолустий в столицу и готовы были ради этого на разлуку с близкими. «Что делать! Я очень люблю папеньку, но всегда хотела жить врозь с ним», – признавалась Николаю его Ольга. А Михаил в своё время говорил, что «не может без досады смотреть» на то, как сестра жены Анна «любит отца своего, которого он не выносит, и что с этой её привязанностью ему невозможно примириться» – тоже лишний довод в пользу женитьбы на Елизавете…