Николай, как и Михаил, поселился с молодой женой в Петербурге. Салтыков говорил впоследствии доктору Белоголовому, что на новое выступление его в литературе «главной побуждающей причиной был недостаток в материальных средствах для сносной жизни с молоденькой женой в Петербурге». Учитель русского языка и словесности Николай ради беспечального жилья своей жены стал сотрудничать с различными журналами и газетами. «Буду писать всё, что угодно», – обещал он в дневнике. И хотя, безусловно, Салтыков был наделён огромным даром художника, а второй, поверьте пока мне на слово, – талантом критика-исследователя, признаем, поскольку они сами этого хотели, что, кроме влечения, которое «род недуга», к литературе, здесь было и это: шерше ля фам.
В свою очередь, у жён были свои интересы. Помыслы Елизаветы Аполлоновны «вращались исключительно вокруг различного рода источников развлечения и средств повышения её красоты и внешней обаятельности» (так обобщил воспоминания современников М. А. Унковский). Впрочем, Михаил знал, что выбирал. Но ведь и Ольга Сократовна, несмотря на своё красноречивое, как, впрочем, и у Елизаветы, отчество и на похвалы её умственным интересам, расточавшиеся Николаем, тоже смотрела на жизнь «как на вечный, словно для неё созданный праздник» (вывод её свойственницы В. А. Пыпиной).
Не только Елизавета Аполлоновна «после каждого обхода магазинов… <…> возвращалась в сопровождении магазинных рассыльных, нёсших груды, несомненно с большим вкусом выбранных, но вовсе не необходимых вещей». Ольга Сократовна тоже любила объезжать лавки: «Купцы были её приятели. Они приносили ей складной стул, если в лавке не было дивана. Они потчевали её чаем, если пили. Она толковала с купцами о их семейных делах. Они показывали ей новые товары… Многие приказчики Гостиного двора долго помнили Ольгу Сократовну и при мне, много лет спустя, расспрашивали о ней мою мать в магазинах Погребова и Барышникова, где она всегда забирала много товара», – рассказывает В. А. Пыпина.
Не только Елизавета Аполлоновна «имела непреодолимое желание не стариться»: в частности, ела «только молодое мясо, то есть цыплят, телят, барашков, и даже ухитрилась раз зайти в рыбную лавку и попросить там продать ей несколько рыбок, но обязательно молоденьких, на что продавец ей ответил: “Мы рыбам, сударыня, годов не считаем”». Свои рецепты продления молодости находила и Ольга Сократовна: особенно полюбилось ей, свидетельствуют большинство мемуаристов, общение с горячим южным студенчеством и юными друзьями её мужа, так же как и он, одержимыми поиском новых форм взаимоотношений между мужчинами и женщинами.
Однако упаси боже кого-то заподозрить меня в попытке посмеяться над этим естественным стремлением милых женщин к «вечной сладостной весне Хиоса» (это эстетическое выражение я нашёл в дневнике Николая Чернышевского; читатель, конечно, давно догадался, что я рассказываю о нём и его супруге)…
Это сопоставление потребовалось для того, чтобы и историю супружества Салтыкова рассмотреть в реальных исторических координатах, а не в тени вымышленного образа писателя, сложившегося в идеологизированном литературоведении. Чернышевский был одержим идеями женской эмансипации, но и у Салтыкова были свои взгляды на брак и семью. В пору завершения своего великого семейного романа «Господа Головлёвы», по художественной силе сопоставимого с написанной чуть ранее «Анной Карениной», он высказывается с определённостью, почти декларативной: «В настоящее время существуют три общественные основы… <…>: семейство, собственность и государство. Вот эти-то самые основы значатся и на моих знамёнах. Знамя первое: семейство. Приемлю и немало вопреки глаголю».
«Вопреки» – что? Салтыков особо оговаривает: «Семья, собственность, государство – тоже были в своё время идеалами, однако ж они видимо исчерпываются». Но эта самая исчерпываемость прежней формы не означает необходимость каких-либо сокрушающих действий. Далее во вновь цитируемом письме (Евгению Утину, 2 января 1881 г.) следует знаменательное: «Читая роман Чернышевского“ Что делать?”, я пришёл к заключению, что ошибка его заключалась именно в том, что он чересчур задался практическими идеалами. Кто знает, будет ли оно так! И можно ли назвать указываемые в романе формы жизни окончательными?»
В самом деле: всегда ли хороша всеохватная рационализация, всегда ли установим критерий истинного знания, а добродетель может быть отдана исключительно под контроль самосознания (фундаментальные вопросы, которые возникли, между прочим, в лоне сократической философии)?
Ответы поищем в биографии Ольги Сократовны, получившей, как известно, от супруга карт-бланш на абсолютную личную свободу. Так, она весело вспоминала историю с одним из своих возлюбленных: Иван Фёдорович «ловко вёл свои дела, никому и в голову не приходило, что он мой любовник». Но: «канашечка-то (О. С. называла Николая Гавриловича «канашечка» и «лапунишка», свидетельствует Пыпина. – С. Д.) знал: мы с Иваном Фёдоровичем в алькове, а он пишет себе у окна». Просвещённая умница, какой полагал свою жену Чернышевский, могла бы не забывать, что её близорукий – в прямом и переносном смысле слова – муж пишет не «себе», а ради достаточной семейной жизни, зарабатывает, как изначально велено, хлеб в поте лица своего.
И, с другой стороны, как упустить другие мемуарные свидетельства: светская кокетка и модница Елизавета Аполлоновна «очень тщательно переписывала многие рукописи своего сурового мужа, причём только она и разбирала его очень неразборчивый в последние годы почерк». А ведь материальное положение Салтыковых было всегда несравненно лучше, чем у Чернышевских, и скрягами они не были никогда: могли бы нанять переписчика.
Спокойное разглядывание вроде бы известных исторических картинок открывает их особую занимательность. По внешности угрюмый правдоискатель на чиновничьем поприще, Салтыков оказался заботливым отцом семейства, нежно любившим своих детей (признание дочери Елизаветы Михайловны, подтверждающее особую теплоту его писем детям), понимавшим, хотя и не всегда принимавшим женские слабости своей жены… Повторю, супружеские обещания, содержащиеся в письме старшему брату, он полностью выполнил.
Пылкий романтик Чернышевский, несмотря на все свои старания и декларации (прочитайте его «Дневник моих отношений с тою, которая теперь составляет моё счастье»), проявил совершенную супружескую несостоятельность. По сути, он выполнил только один пункт своих посулов невесте: и в самом деле оказался в несвободе (впрочем, в России это всегда было не очень сложно: Салтыков поехал в ссылку за якобы крамольные сочинения, Чернышевского отправили в Сибирь по недоказанному обвинению – ничего, кроме глубокого сожаления, это вызвать не может).
Но не только это! В то время как Елизавета Аполлоновна объездила со своим служивым мужем несколько российских губерний, натасканная в идеях эмансипации Ольга Сократовна примеру жён декабристов и просто многих русских жён не последовала. Хотя можно предположить: супруга Чернышевского своим женским чутьём раньше многих почувствовала, что так называемое освобождение женщин, тем более сопряжённое с революционным радикализмом, пагубно, бесплодно, разрушительно, если самой природой женщине назначена такая миссия, которую, без улыбки говорю, никаким мужчинам не осуществить. Мужчины могут лишь обеспечить женщине достойную жизнь, что стремился делать – и делал – Салтыков.
Далее нельзя не задаться вопросом: помогла ли Ольге Сократовне вручённая ей свобода, когда пришла пора после кончины мужа (Салтыков и Чернышевский ушли из жизни в одном и том же 1889 году) обустраивать дела семейные? После смерти своего эксцентричного мужа, на четверть века заживо от неё упрятанного, она следующую четверть века прожила если не в нужде, то в крайней скромности. «Тяжёлые свойства характера О. С.: болезненное самолюбие и гордость, нетерпимость, чёрствость и отсутствие доброго, сердечного отношения к кому-либо обострились к концу её жизни в такой степени, что сделали её совершенно одинокою» (В. А. Пыпина). Уже в восьмидесятилетнем возрасте, пережив старшего своего сына и не ужившись в семье младшего, она оказалась в богадельне, где и скончалась в июле ура-революционного 1918 года.
И вновь другая судьба (ах этот Аполлон: как установили историки, защитник традиции, защитник отцовского права!). Хотя многие считали Елизавету Аполлоновну «пустой» и «глупой» женщиной, «практически она была очень не глупа». Факты показывают, как «рассудительно вела она свои дела и после мужа»: смогла добиться доходности имевшихся средств; с пользой для своих осиротевших, ещё юных детей распоряжалась их долями наследства. Скончалась в 1910 году.
Дело, конечно, не только в разности судеб двух супруг-красавиц, которым, волею судьбы, знаменательно выпало носить отчества лучезарного Феба и афинского мудреца, приговорённого к смерти, между прочим, за поклонение «новым божествам». Дело в тайнах жизнеустройства, которые Салтыков с его огромным практическим опытом понимал много лучше кабинетного публициста Чернышевского. Именно поэтому он, Салтыков, и не позволял своему конфиденту Н. Щедрину увлекаться всякого рода утопиями, в том числе – семейного толка. «Прикладной части» теории он предпочитал «идеал свободного исследования» – вновь цитирую его позднейшее, но представляющееся программным письмо Утину.
Эта приверженность «идеалу свободного исследования» проявится в полной мере в «Господах Головлёвых», но и до того, в «Губернских очерках» этот идеал станет ключевым.
«Русский вестник» выходил два раза в месяц, и вот во второй августовской книжке, 15 августа, за подписью: «Н. Щедрин», появились первые четыре рассказа из «Губернских очерков».
Выбор псевдонима не раз оживлённо обсуждался в щедриноведении и существует, по меньшей мере, четыре версии его происхождения. Но, к счастью, я пишу биографическую повесть, и эти умозрительные версии, не имеющие сколько-нибудь убедительных документальных подтверждений, могу не рассматривать. Куда интереснее другое: это литературное имя настолько срослось с биографией реального Михаила Евграфовича Салтыкова, что, не сумев, к счастью, совсем заменить его родовую фамилию, заметно её потеснило. Во всяком случае, в нашем обиходе, когда мы говорим: «Щедрин», все понимают, о ком идёт речь, – о хрестоматийном писателе, авторе «Истории одного города» и сказок. Но этот Щедрин как раз достояние обыденного сознания, культурный миф, не только не совпадающий, но и сложно соотносящийся с тем Щедриным, который был создан Салтыковым. И рассматривать прежде всего остального следует именно взаимоотношения Михаила Евграфовича с Николаем Ивановичем.