Мы уже упоминали историю с министром юстиции графом Паниным. Стремясь предстать блюстителем идейной и нравственной чистоты «русского мiра», Панин не раз притаскивал новому императору литературную, с его точки зрения, крамолу. Как оказалось, напрасно: воспитанный Жуковским, знавший и понимавший изящную словесность император поддержал на только «Губернские очерки». До того он отстоял от панинских нападок вышедший осенью 1856 года большой сборник Некрасова «Стихотворения» – по существу, его настоящий дебют в литературе, дебют-триумф. Более того, интриганство Панина привело к замечательному повороту. Каким-то образом о панинской охоте за предосудительными изданиями узнали книгопродавцы и незамедлительно пустили слух о запрете «Стихотворений». Цена и без того недешёвого тома взвинтилась до восемнадцати рублей за экземпляр, тираж книги был полностью раскуплен.
Салтыков тоже, осознавая успех, а также и скандалы вокруг журнальной публикации «Губернских очерков», решил самостоятельно выпустить их книгой. Однако недостаток, если не сказать отсутствие, издательского опыта и неимение средств для первоначального вложения принудили его отказаться от соблазна: право на книгу было отдано Каткову, и уже 11 января 1857 года пришло цензурное разрешение на двухтомник «Губернских очерков», а в сентябре того же года появился и третий том – с новыми очерками.
Ранее, в июне «Современник» печатает рецензию (но в объёме статьи) Чернышевского о книжном издании «Губернских очерков». Очевидно, редакция, осознав, какого налима она упустила, решила воздать должное своему возможному в будущем автору и его творению. Со стороны литературно-общественной лицо «Современника» сохранялось: московский журнал-конкурент «Русский вестник» и его издатель, выведшие Салтыкова с его Щедриным в мир, похвалы не дождались. Не разбирал подробно Чернышевский и книгу («Из двадцати трёх статей, составляющих “Губернские очерки”, мы коснулись только некоторых страниц из пяти очерков»). Очевидно, соотнеся написанное Салтыковым с так называемой обличительной литературой, Чернышевский, бесспорно, проницательнейший читатель, не только вылущивающий из литературы её функциональное начало, но и чувствующий этико-эстетические силы произведений (если они были, а здесь они есть), стремится вывести «Губернские очерки» за границы зоны действия таких произведений.
Поэтому, кроме тактических пассов, в его статье мы обнаруживаем очень важное высказывание. Отдав основной объём своего сочинения обсуждению «общественных вопросов», а не конкретному их отражению в книге (то есть разбору «художественных вопросов, ими возбуждаемых»), Чернышевский почти издевательски (правда, цензура осталась величественно невозмутимой, сочтя, очевидно, ниже своего достоинства гоняться за такими дроздами) заявляет: «Нас очень мало интересовали все эти так называемые общественные язвы, раскрываемые в “Губернских очерках”».
И далее самое важное: «Гораздо интереснее показалось нам сосредоточить всё наше внимание исключительно на чисто психологической стороне типов, представляемых Щедриным. Мы охотно признаёмся, что этот личный наш вкус, быть может, ошибочен; но что ж делать? У каждого человека есть свои любимые пристрастия. <…> У нас два таких пристрастия: во-первых, наклонность к разрешению чисто психологических задач, во-вторых, наклонность к извинению человеческих слабостей. Нам показалось, что, защищая людей, мы не защищали злоупотреблений. Нам казалось, что можно сочувствовать человеку, поставленному в фальшивое положение, даже не одобряя всех его привычек, всех его поступков. Удалось ли нам провести эту мысль с достаточной точностью, пусть судят другие».
Признаем, что Чернышевский эти замечательные идеи, свидетельствующие о том, что он сразу ухватил в салтыковском произведении именно сильное психологическое начало, а не просто обыденную сатиру, в статье подробно не развил. Но хотя систематического анализа «Губернских очерков» именно с этой стороны не предусматривалось, автор всё же счёл необходимым, выпутываясь из собственных конъюнктурных построений, сказать в финале о самом важном.
Завершалась статья общим мажорным для Салтыкова тезисом, что, собственно, и выражало её цель – не каясь в допущенном промахе, протянуть Михаилу Евграфовичу из «Современника» руку дружбы: «Как бы ни были высоки те похвалы его таланту и знанию, его честности и проницательности, которыми поспешат прославлять его наши собратия по журналистике, мы вперёд говорим, что все эти похвалы не будут превышать достоинств книги, им написанной».
И вот 30 июня Некрасов сообщает Тургеневу, из-за отрицательного мнения которого «Современник» в своё время и отверг «Губернские очерки»: «Чернышевский написал отличную статью по поводу Щедрина» (смысл здесь и в том, что статья вышла без подписи, надо сообщить Тургеневу, кто её автор). Сохранилось мемуарное свидетельство: примерно тогда же Некрасов, надо полагать, как редактор, ищущий ярких авторов, «приехал с визитом к Салтыкову и выражал крайнее сожаление, что, положившись на отзыв Тургенева, не дал места “Губернским очеркам” в “Современнике” и предложил ему сотрудничество».
Однако 27 июля Некрасов уже как суровый лидер «Современника» пишет всё тому же «любезному Тургеневу, очевидно, несколько перелицовывая свою встречу с Салтыковым и её содержание: «В литературе движение самое слабое. Все новооткрытые таланты, о которых доходили до тебя слухи, – сущий пуф. <…> Гений эпохи – Щедрин – туповатый, грубый и страшно зазнавшийся господин. Публика в нём видит нечто повыше Гоголя! Противно раскрывать журналы – всё доносы на квартальных да на исправников, – однообразно и бездарно! В “Русск<ом> Вест<нике>”, впрочем, появилась большая повесть Печерского “Старые годы” – тоже таланта немного, но интерес сильный и смелость небывалая».
Как видим, характеристика дана противоречивая (письмо большое, литературно интересное, но не будем увлекаться-отвлекаться) и расходящаяся с общей тональностью статьи Чернышевского. Мы – в сфере редакционной политики, издательских стратегий. Некрасов, добившись от Тургенева, А. Н. Островского, Григоровича и «графа Л. Н. Толстаго» согласия с 1857 года печататься только в «Современнике», выносит на обложку журнала сообщение об этом. Но надо идти дальше: поэтому приезд к Салтыкову (который уже «туповатый» Щедрин), поэтому прицел на Мельникова. Как следствие, в широко распространявшемся осенью 1857 года обширном анонсе «Об издании “Современника” в 1858 году» (не раз помещённом и в «Московских ведомостях») сообщалось: «В недавнем времени публика встретила в “Современнике” произведение г. Щедрина, и в скором времени мы напечатаем произведения г. Печерского. Таким образом, и эти два писателя, которых дарования справедливо привлекли к ним сочувствие публики, не чужды “Современника”».
Это произведение Салтыкова – рассказ «Жених» – было напечатано в десятом, октябрьском номере журнала, а Павел Иванович Мельников (Андрей Печерский) дебютировал в некрасовском «Современнике» только через год – с исторической стилизацией «Бабушкины россказни». Медлительности Мельникова есть несколько объяснений. Как чиновник особых поручений при Министерстве внутренних дел он не раз вызывал нарекания начальства за свою литературную деятельность; кроме того, он по-человечески не любил Некрасова, полагая его «неискренним и двуличным». И хотя с 1856 года жил в Петербурге, вскоре как автор вернулся в «Русский вестник».
Журнальные нравы причудливы. Через номер после появления «Жениха» «Современник» (№ 12) по поводу выхода третьего тома «Губернских очерков» поместил новую статью, тоже без подписи (что, вероятно, свидетельствовало о полном её одобрении всей редакцией). Общая цель публикации была понятна – привадить нового автора «Современника» к журналу, ибо в прочем она – ранний образчик критической методы её автора Добролюбова. Суть оставалась неизменной – самозабвенно отвернувшись от художественных достоинств произведения (хотя Николай Александрович никак не относился к эстетическим глухарям), порассуждать про общественное нестроение, протесты, провозглашаемые над безднами русской жизни и т. д. Но всё же салтыков(щедрин)ское письмо, его органический, хотя своеобразно представляемый психологизм зацепили и Добролюбова. В статье он довольно интересно пишет о феномене «талантливых натур», а в итоге о жизненной стезе, о человеке и его судьбе – общественной, но в координатах частной жизни.
Щедриноведением советского времени насаждалась идея, что «именно Чернышевский и Добролюбов подсказали Салтыкову тот путь, на котором выросла его политическая сатира» (ссылку на источник давать не стану, любознательные найдут сами). Однако непредвзятое чтение и перечитывание Салтыкова (Щедрина) и его назначенных «подсказчиков» показывает лишь то, что критикам не по чину куда-то тянуть многовидевшего писателя Салтыкова (Чернышевский младше его на два года, Добролюбову и вовсе – двадцать один). Да и можем ли мы утверждать, что этот «грубый и страшно зазнавшийся господин» прочёл данные пространные писания полностью и выудил из этих недр хотя бы две-три здравые мысли?
Навряд ли.
«Жених», напечатанный в «Современнике», неплох – да и только. Хотя писался он после «Губернских очерков», но на волне их успеха и, очевидно, в увлечении творчеством Гоголя (что сразу же было отмечено литературными обозревателями, а затем литературоведами). Впрочем, нюансы есть: «Рогожкин был мастер играть на гитаре и охотно пел русские песни под звуки её. Голос у него был немудрый, сиповатый и жиденький, а пел он всё-таки хорошо; казалось, вся его маленькая душа поселялась исключительно в русскую песню, и от этого самого он сделался неспособным ни на что другое. Маленькие глаза его, которые я однажды уже уподобил глазам пшеничного жаворонка, изображаемым можжевёловыми ягодами, теряли свой ребяческий глянец и принимали благодушно-грустное выражение».
Это и Гоголь, и уже не Гоголь (вероятно, между Гоголем и Салтыковым прослаивается Тургенев, тоже гоголевское впитавший). Здесь кроется начало особого, именно щедринского ожесточённого лиризма, смешавшего в слезе сострадательную иронию и сарказм.