Здесь, в начале рассказа об административных странствиях Салтыкова по разным губерниям необходимо сказать несколько слов. Все биографии Салтыкова советского времени (а других, пожалуй, и нет) довольно однообразно описывают его взаимоотношения с начальством. А именно: прогрессивный писатель-гражданин, наделённый мощным и необычным художественным даром, единоборствует со своими начальниками – крепостниками, ретроградами, мздоимцами, а то и замешанными в тяжких уголовных преступлениях. И, в изнеможении неравного сражения, отступает к письменному столу…
Пора наконец закрыть эту дурную традицию. Мы уже обращались к переписке Салтыкова с Иваном Павловым, известной нам именно благодаря жандармской перлюстрации. А это значит, салтыковские взгляды на систему государственного управления в России властям были прекрасно известны. Вот ещё важные пункты, из другого письма Павлову (15 сентября 1857 года): «Ты хочешь истребить взятки, узаконив их. Это уже существует в наших остзейских губерниях и известно под именем акциденции, и подобного мучительства, какое испытывают там тяжущиеся и всякого рода просители, – нигде в мире никто не испытывает».
Здесь Салтыков обращает внимание на абсурдную систему жизненного обеспечения младших служащих российских административных и судебных учреждений, узаконенную Петром I и существовавшую повсеместно до времён Екатерины II. Им не полагалось жалованья, взамен они получали право на акциденции – якобы добровольные приношения челобитчиков. Понятно, что отмена акциденций ничего не изменила, и далее Салтыков пишет: «Каждый шаг стоит денег, и приказная мелкая тварь делает все усилия, чтобы тянуть дело и втравлять в него как можно более народа». За этим следует предложение: «Есть одна штука (она же и единственная), которая может истребить взяточничество и поселить правду в судах и вместе с тем возвысить народную нравственность. Это – возвышение земского начала за счёт бюрократического. Я даже подал проект, каким образом устроить полицию на этом основании…»
Салтыков вспоминает свой проект, разработанный им незадолго до этого по поручению министра внутренних дел Ланского, – «Об устройстве градских и земских полиций». Сейчас мы знаем, что «записка» с его подробным изложением долго изучалась в министерстве. Для её обсуждения, как вспоминает А. И. Артемьев, был «созван особый совет с приглашением в заседание и находящихся… <…> в Петербурге губернаторов». Однако, по мнению Артемьева, Салтыков впал в «крайность, рассматривая всё с точки индивидуальной неприкосновенности, с точки той, что полиция не смеет нарушать семейного спокойствия, входить в дом и проч. Кроме того, все полицейские должны быть выборные». Артемьев, может и справедливо, критикует Салтыкова за утопизм, но это очень необычный, гуманный утопизм без тоталитаризма – родовой черты утопизма классического.
К сожалению, большинство материалов по этому салтыковскому проекту канули в небытие; разыскать его подлинник впоследствии не удалось. Но из того, что нам известно, можно сделать вывод о здравой склонности писателя к продуманным реформам, о его неприятии любого радикализма в общественном переустройстве.
Недаром в том же письме Салтыков называет Петра «величайшим самодуром своего времени»: «Настоящее положение дела» – «половина России в крепостном состоянии» – «есть не что иное, как логическое развитие мысли Петра». Пётр, по убеждению Салтыкова, «нас обрёк на вечное рабство или вечную революцию». Не выступая против «заморских обычаев», Салтыков полагает, что они должны были слиться «с нами естественным порядком, и тогда бы не было того странного раздвоения, которое теперь в России».
Уже одного этого письма было бы достаточно, чтобы, если принять логику развития событий, на которой настаивали советские щедриноведы, очень надолго отправить Салтыкова уже не в Вятку, а куда восточнее (или северо-восточнее). А вместо этого он менее чем через месяц получает чин статского полковника, а через полгода – вице-губернаторскую должность…
Вот какие биографические схождения открываются, когда мы, по проверенному завету, смотрим на факты без гнева и пристрастия, без модернизации и идеологической конъюнктурщины, не затискивая человеческие взаимоотношения на фоне исторического времени в клетку рассчитанной не на небесах биографии. Литературе от этого только прибудет, а её создателю прибудет вдвое, а то и втрое.
Зададимся простым вопросом: почему Салтыков, оказавшись одним из лидеров литературы нового времени, не продолжил в столице творческие занятия, а предпочёл добиваться места, причём вне столиц?
Если отказаться от дутого пафоса (а взрывной человек Салтыков с пафосом не заигрывался), то можно увидеть здесь точный расчёт. От природы человек ответственный и свободный от каких-либо иллюзий, знающий, что его мать не склонна поощрять его от времени до времени возникающее желание зажить помещиком, Салтыков, ставший семейным человеком, стремился найти долговременный источник достойного дохода. То, что литература если и кормит, то кормит весьма прихотливо, он уже убедился, когда попытался самостоятельно издать «Губернские очерки» отдельной книгой. Не получилось. Да, гонорары Катков ему платил высокие, но надо писать новое – и каким оно будет, это новое?
Выше мы показали, что написанное Салтыковым в конце 1856-го и в течение 1857 года оказывалось так или иначе связанным с «Губернскими очерками». Качество грозило перейти в количество. Да, многие издания ждали от него новых произведений, но, как видно, ждущих становилось больше, чем произведений. С театром он тоже, полагаю, поступил мудро: пусть инсценировки «Губернских очерков» идут без его участия, может быть, таким образом они проложат путь на сцену его пьесам, которые тоже ещё надо написать. Как видно, Салтыков решил несколько отстраниться от триумфа «Губернских очерков» и вновь нырнуть в живую жизнь, тем более обещавшую много светлых перемен.
Редактор журнала «Русская старина» Михаил Иванович Семевский, почитавший Салтыкова как «гениального сатирика» и не обращавший внимания на то, что Михаил Евграфович порой довольно язвительно высказывался о его исторических штудиях, в феврале 1882 года сделал важную запись беседы с писателем, достоверность которой подтверждается косвенными свидетельствами. В ней прояснены некоторые подробности служебной деятельности Салтыкова, завершающиеся его красноречивым признанием: «Я – писатель по призванию. <…> Куда бы и как бы меня ни бросала судьба, я всегда бы сделался писателем, это было положительно моё призвание».
Салтыков поначалу добивался службы именно в Петербурге, но вскоре нескончаемая рутина бумаготворчества начала его тяготить. Причём, как видно, место себе он искал в губерниях, близких к Москве – чтобы не отдаляться ни от материнских владений, ни от Владимира, где был вице-губернатором его тесть (хотя оказаться с ним в одном городе зять никогда не хотел).
Назначение в Рязань устраивало и его, и, очевидно, министерство. На место Новосильцева, которого многолетний опыт губернского правления повёл вразнос, и престарелого интригана Сергея Семёновича Веселовского назначались новички в этом деле. Очевидно, министр Ланской, которому император, намеревавшийся «исцелить Россию от хронических ея болезней», всецело доверял, решился на незаурядный административный эксперимент: вверить бразды правления в одной из центральных губерний чиновникам, свободным от рутины карьерного опыта и вместе с тем честных, не склонных к злоупотреблениям. Особенно благоволил Ланской Салтыкову, напомним, вызволенному им из Вятки. Несмотря на то, что по-прежнему для чиновников сохранялось ограничение на литературную деятельность, Ланской на прямой вопрос Салтыкова об этом прямо и ответил: «Это до вас вовсе не касается».
Разумеется, перевод прогремевшего на всю Россию автора в вице-губернаторы переполошил Рязань и всю губернию. Если прибытие Клингенберга в город прошло тихо, то явление через неделю Щедрина в обличье молодого Салтыкова, щегольски одетого, при монокле (не станешь же объяснять каждому, что это не от франтовства, а по близорукости), да ещё с красавицей-женой, вызвало повсеместные толки, свидетельства которых обнаруживались и многие годы спустя. Дочь автора «Аленького цветочка» (сказка, к слову, вышла в том же 1858 году) Вера Сергеевна Аксакова писала двоюродной сестре, что едущий в Рязань Салтыков «распугает, верно, всю губернию своим появлением». Салтыков был в гостях у семьи Аксаковых 5 апреля, переезжая через Москву из Петербурга в Рязань.
В Первопрестольной он нанёс несколько визитов, но этот был особо значимым. Его объяснение надо связать с салтыковским письмом 23 августа 1857 года. «Я сильно гну в сторону славянофилов и нахожу, что в наши дни трудно держаться иного направления, – признаётся он Ивану Павлову. – В нём одном есть нечто похожее на твёрдую почву, в нём одном есть залог здорового развития: а реформа-то Петра, ты видишь, какие результаты принесла. Господи, что за пакость случилась над Россией? Никогда-то не жила она своею жизнью: то татарскою, то немецкою. Надо в удельный период залезать, чтобы найти какие-либо признаки самостоятельности. А ведь куда это далеко: да и не отскоблишь слоёв иноземной грязи, насевшей, как грибы, на русского человека».
Известно, что советские щедриноведы целенаправленно разводили Салтыкова и славянофилов, изо всех сил стараясь показать, что эти их соприкосновения были едва ли не ошибкой, вскоре, впрочем, Салтыковым исправленной. В действительности всё было куда интереснее и, можно сказать, мягче, без грубых рубежей противостояния, сформированных идеологическим экстремизмом ХХ века, который насаждался большевиками. Славянофильство надо видеть таким, каким оно было, а не тем, которое нам обрисовали после 1917 года. По итогам своего развития оно не то чтобы не стало – не могло стать значимым политическим течением (не говоря о движении, направлении). Само его наименование – странное, разноязыкое, с иноземным, пусть и греческим, корнем – свидетельствует о его герметичности, пространственно-временной ограниченности. Но у славянофильства была особая сила, и эту силу сразу, при встрече с семьёй Аксаковых, почувствовал Салтыков.