Надо сразу сказать, что Баранова очень трудно втиснуть в конструкцию тотального противостояния Салтыкова с губернаторами, которую ещё в XIX веке стали сооружать интерпретаторы его творчества. Хотя администраторам иметь дело с писателями всегда опасно. Например, Достоевский, по дороге из Сибири осенью 1859 года оказавшийся в Твери, отозвался о Баранове как «наипревосходнейшем человеке, редком из редких»: губернатор с женой приняли деятельное участие в дальнейшем обустройстве писателя. Однако впоследствии, в «Бесах», по мнению достоевсковедов, Фёдор Михайлович взял супругов Барановых в прототипы губернатора и губернаторши фон Лембке. Причём обошёлся с ними, на мой вкус, довольно банально: наградил фон Лембке «бараньими глазами» и соответственно «бараньим взглядом», а этимологически его фамилию вымучил из слова «барашек» (по-немецки Lamby).
Но мы разбираемся с историей жизни Салтыкова. И можем с облегчением сказать, что под перо Щедрина Барановы не попали. Вполне вероятно, что какие-то подробности их общения (а Михаил Евграфович на ниве губернской благотворительности подружился с Анной Алексеевной) на что-то в произведениях Салтыкова повлияли, но это, скорее всего, будут вольные ассоциации, гадательные интертексты. Порадуемся тому, что художественная суть дарования Салтыкова не предусматривает памфлетной или того пуще прямолинейности.
Кроме приемлемого Баранова, Салтыкова вдохновляли новости и слухи из Твери и о Твери, до него доходившие. Ещё в декабре 1857 года губернский предводитель тверского дворянства Алексей Унковский подал императору записку, где был изложен проект освобождения крестьян с землёй. Не успело известие об этом разойтись по помещичьим усадьбам и особнякам, как его догнало новое: в начале января 1858 года Унковский был вызван в Петербург…
Разумеется, матушка Михаила Евграфовича, Ольга Михайловна, занятая своим привычным делом, расширением владений, взволновалась. Она как раз приценивалась к выставленному на продажу «отличному имению» Климентьева, из старого боярского рода, на которое было «много охотников», и хотела разузнать, что готовит день грядущий, теребя сыновей вопросами. Но «Михайла» отмалчивался; «или не знает, или знает да не говорит», жаловалась мать на младшего сына старшему, Дмитрию. Просила сыновей приехать на чрезвычайный съезд тверского дворянства, стремилась залучить Михаила в Тверь на помощь в устройстве дел. Вызывало живой интерес Ольги Михайловны и открытие дворянского комитета в Ярославской губернии: ведь она со своим «милым Заозерьем» была не только тверской, но и ярославской помещицей.
Впрочем, как мы знаем, в стратегических планах Ольги Михайловны Заозерье предназначалось её сыновьям Сергею и Михаилу. Ей хватало мудрости не влезать туда, где её голос был не слышен и ничего не значил. Она, насколько можно судить по сохранившимся документам, не нацеливалась поправить сложившиеся воззрения сыновей на мир и в нём происходящее. Но как человек прямых действий и глава семейства постоянно напоминала своим потомкам, что они тоже помещики, тоже землевладельцы и негоже им уворачиваться от происходящего в России. В эти же зимние месяцы 1858 года объявляются дворянские выборы в Калязинском и Угличском уездах, и Ольга Михайловна настойчиво просит Дмитрия и Михаила не только в них участвовать, но и добиться своего избрания.
Салтыкова-мать прекрасно чувствовала время и те конфликты, которые оно рождает. В марте 1858 года она пишет сыновьям, что с крестьянами «ничего сделать будет невозможно». Ольга Михайловна полагает, что помещики не смогут с ними договориться: «Вижу, что они не помнят моей добродетели и делают беспрестанные сходбища и толкуют втихомолку». Для неё очевидно, что разговор идёт и будет идти на разных языках. Противоречие между интересами землевладельцев и возделывателей этих земель было непреодолимо тотальным.
К конкретным коллизиям взаимоотношений Салтыковых со своими крестьянами мы ещё будем обращаться, а сейчас надо отметить следующее. Не знаю, как в других странах, но у нас на Руси это обычное дело: все, сверху донизу и снизу доверху всё понимают и знают, но заметно ничего не меняется, пребывая в геологической неподвижности. Особенно это касается земли. Власть земли, называл это Глеб Иванович Успенский, бывший у Салтыкова в «Отечественных записках» любимым публицистом (забегаю немного вперёд). Аграрный вопрос, по излюбленному наименованию Ульянова (Ленина), подведшего страну к новому крепостному праву. Ленин Глеба Успенского вроде бы читал, да ничего у него полезного для народа и страны не вычитал. Но, скорее всего, этого ему было и не надо. Какая там ещё поэзия земледельческого труда?!
Но, с другой стороны, здесь случай, когда на Ленина и его большевиков много собак не навешаешь. Этот самый аграрный вопрос в императорской России так и остался нерешённым, что в итоге её и погубило.
Ольга Михайловна Салтыкова и ей подобные, здраво и угрюмо в своём помещичьем захолустье рассуждавшие о главной российской проблеме, знали, без сомнения, и о записке Унковского, поданной Александру II. В точности она называлась «Мысли об улучшении быта помещичьих крестьян Тверской губернии, изложенные тверским губернским предводителем дворянства Унковским и корчевским уездным предводителем дворянства Головачевым». Записка эта тогда наделала шуму – и не затерялась среди многообразных документов, рескриптов, реляций, протоколов, споров, выливавшихся в печать дискуссий, хотя и легла в архивную папку упущенных Россией возможностей. А сегодня нам этот выдающийся сам по себе документ интересен, прежде всего, как памятник места и времени, связанного с именем Салтыкова, а также личностями, его создавшими.
Алексей Михайлович Унковский (1828–1893), помещик Тверской губернии, юрист, известный своей этической взыскательностью, не раз заявлял о соавторстве с Алексеем Головачёвым, который к тому же был его двоюродным братом. Но всё же движителем в этой истории был именно он – противник крепостничества, начавший помещичье хозяйствование с выдачи вольной своим дворовым крестьянам и хозяйственных послаблений принадлежащим ему крепостным. (Вопрос, почему до начала реформ императора Александра II помещики, даже при их желании, очень редко отпускали на волю всех крестьян, не так прост, как он трактовался в советское время; сама структура хозяйствования, сложившаяся в Российской империи, делала помещика не только владельцем крепостных душ, но и управляющим от государства тем пространством, которое составляли его владения, и населением, там проживавшим.)
После окончания Московского университета, недолго послужив в Московском главном архиве Министерства иностранных дел (он признан «дедушкой русских архивов»; здесь, в палатах Хохловского переулка, как мы помним, более десяти лет подвизался и отец Салтыкова Евграф Васильевич), Унковский вышел в отставку и удалился в своё тверское имение. Но не скучать и не давить мух он сюда приехал. Избранный депутатом дворянства от Тверского уезда, а затем тверским уездным судьёй, Унковский быстро приобрёл репутацию неуклонного борца с лихоимством и финансовыми злоупотреблениями.
На волне надежд, возникших с приходом на престол императора Александра II, тверское дворянство в феврале 1857 года избрало Унковского своим губернским предводителем. Тем засвидетельствовав свою зрелость, то, что тверяки видят историческую реальность. Так что Унковский, представляясь императору, совершенно искренне ему заявил: «Дворянство Тверской губернии будет сочувствовать отмене патриархальных отношений, ибо хорошо понимает, что нельзя оставаться с крепостным правом». При этом Унковский был убеждён, что усилия по введению реформы надо направлять на те губернии, где есть сопротивление ей: «Едва ли можно ожидать бунта от человека, которого только что освободили».
Поданная императору в декабре того же 1857 года вышеназванная записка содержала обоснованные, внятно выраженные предложения по проведению Крестьянской реформы. Несмотря на её сугубо прагматический характер, можно видеть: текст отличается живостью языка, передающего, причём с некоторой уместной романтизацией, психологический облик крестьянства, готового к упорному труду на справедливой основе.
Первую часть записки, где содержался критический разбор правительственной программы решения крестьянского вопроса, подготовил Головачёв. Вторую с предложениями по организации жизни и быта крестьян в условиях отмены крепостного права – Унковский. Центральным пунктом здесь стояла необходимость выкупа помещичьих земель: «С освобождением крестьян с землёю, с отделением их совсем от помещика, т. е. с уничтожением всяких взаимных их обязательных отношений, свобода крестьян, даже при большей или меньшей крепости их земле, неоспорима; помещик, получив за крестьян с землёю капитальный выкуп деньгами или облигациями, по возможности вознаграждён, а исполнение крестьянами обязанностей пред правительством обеспечивается землёю, отдаваемою им в собственность. Вот единственное и верное средство освободить крестьян не словом, а делом, не постепенно, а разом, единовременно и повсеместно, не нарушить ничьих прав, не порождая ни с какой стороны неудовольствий и не рискуя будущим России».
Прихотлива судьба жизнеспособных проектов! Возможно, на печальную участь этого роковым образом повлияло то, что его часть (написанная Унковским) попала на лондонский стол герцено-огарёвского «Колокола», где и была опубликована 1 апреля 1859 года (№ 39). А публикации во враждебном стане никогда не вызывали одобрения начальства (хотя Александр II издания лондонских агитаторов и почитывал). С другой стороны, надо также отметить, что записка Унковского – Головачёва в январе 1858 года была разослана ими во все уездные дворянские собрания Тверской губернии, но только в четырёх уездах, включая Тверской и Корчевский, была воспринята сочувственно. Первая эйфория прошла, метание шапок себе под ноги завершилось, слёзы покаянных клятв и посулов утёрты – начался этап прикладывания локтя к носу, подсчёта выгод и потерь.