Так или иначе, 7 августа 1858 года открылся тверской губернский комитет по улучшению быта крестьян. Здесь, несмотря на то, что за Унковским брезжились лучи государевой благосклонности, исходящие от властей распоряжения сильно разошлись с идеями его записки, прежде всего в ключевой части – праве крестьян на выкуп всего земельного надела. В этих противоречивых обстоятельствах началась словесная казуистика с определением, что считать земельным наделом, а что крестьянской усадьбой, обсуждалось, как на началах всесословности преобразовать волостные и уездные административные учреждения, как отделить судебную власть от административной и полицейской, ввести суд присяжных, установить ответственность чиновников перед судом за все нарушения закона, читай – преступления по должности. В итоге всё же составленный и кое-как подписанный всеми членами комитета (при этом из двадцати семи двенадцать оставили за собой особое мнение) проект отправили в Петербург.
Однако, когда в августе 1859 года дворянские депутаты, отобранные для работы в редакционных комиссиях, прибыли в Северную столицу, многое даже из этого половинчатого, но выстраданного, оказалось если не отвергнутым, то перелицованным по прежним лекалам, читайте – в пользу помещиков. Это при том, что и теперь среди депутатов никакого согласия не было, дело нам хорошо известное и непрестанно воспроизводящееся. Дальнейшее также до тоски привычно: за излишнюю активность Унковский получил выговор, а в Твери попал под полицейский надзор. Но не угомонился: на прошедшем в декабре 1859 года тверском губернском Дворянском собрании, несмотря на запрет обсуждать проблемы Крестьянской реформы, он подготовил принятое большинством голосов прошение императору дозволить «иметь суждение о своих нуждах и пользах, не стесняясь возможной соприкосновенностью их с крестьянским вопросом».
Ответ из столицы не замедлил прибыть: Унковскому припомнили и то, что он выступал не только за широкое освобождение крестьян, но и предложения ввести местное бессословное выборное управление, свободу печати, суд присяжных и гласное судопроизводство (тогда император до них ещё не дозрел и называл «западными дурачествами»). Алексей Михайлович был «удалён от должности», а поскольку тверское дворянство не пожелало избрать себе другого предводителя, таковой был назначен от правительства. Соответствующие отставки и назначения прошли и среди уездных предводителей. Хотя уважение и доверие к Унковскому у губернских властей, включая жандармского штаб-офицера, было настолько высоким, что он и после отставки продолжал принимать участие в губернаторских совещаниях по различным вопросам развивающихся реформ.
Впрочем, и недругов у него хватало: среди них едва ли не главный – тогдашний вице-губернатор, статский советник Павел Егорович Иванов. Вероятно, по заботливым доносам в феврале 1860 года Унковского сослали в Вятку (где как раз начал службу переведённый из Рязани доброжелательный Клингенберг). Но не на того напали: Унковский с юридическим устройством его живого ума, сидя в вятской глубинке, в особом послании не только подробнейше обосновал полное соответствие всех своих деяний существующему законодательству и повелениям государя, но и пожаловался на очевидные нарушения, допущенные при его отставке и оформлении ссылки.
В итоге уже в сентябре 1860 года он получил право свободного передвижения по России, хотя и с запретом проживания в Петербурге. Разумеется, Алексей Михайлович выбрал хорошо ему известную и ближайшую к Тверскому краю Москву. Зарекшись впредь влезать в административные механизмы, Унковский взялся, что называется, за работу по специальности: стал участвовать в судебных процессах между помещиками и крестьянами, причём всегда выступая на стороне крестьян и настолько успешно, что через непродолжительное время крестьянскими делами заниматься ему запретили под вечным предлогом о политической неблагонадёжности (здесь постарался влиятельный Дмитрий Андреевич Толстой, прижимистый граф и страстный противник отмены крепостного права, у которого Унковский неизменно выигрывал дела).
Без сомнения, в Тверской губернии, во многом усилиями Унковского, возникла возможность проверить жизнеспособность аграрных, административных, общественных преобразований, причём не только исходивших от правительства, но и выверенных непосредственным опытом тех, кого они касались – и дворян, и крестьян. Но не станем говорить, подобно прежним биографам Салтыкова (Щедрина), что именно такой расклад стал решающим доводом в его стремлении в Тверскую губернию. Посмотрим на положение с другой точки зрения: это не Салтыков нашёл себе пространство для осуществления своих предположительно прогрессистских идей, а сама жизнь, среда поставила его перед необходимостью разобраться в своём мировоззрении и в определении собственных мироустроительных идей.
Присутствие в этом пространстве именно Алексея Михайловича Унковского лишь придавало происходящему особую остроту. Салтыков и Унковский были знакомы со времён Царскосельского лицея, где последний тоже некоторое время учился. Дружба подростков оказалась пожизненной. Надо признать, что у писателей редко когда бывает много друзей. Тем более мало их было у Михаила Евграфовича с его внутренне добродушным, но внешне непростым и изменчивым характером. Но с Унковским он поладил – впрочем, может быть, справедливее сказать, что Унковский поладил с ним. Не только в быту и в больших делах, а в самом серьёзном. Салтыков стал крёстным отцом сына Унковского, а Унковский – крёстным отцом дочери Салтыкова. Именно Унковского Салтыков впоследствии попросил быть его душеприказчиком.
Обаяние Унковского было безграничным, и один из его почитателей, притом социал-радикал по взглядам, величая нашего героя «лучшим из людей», договорился до следующего заявления: «Я бы назвал Унковского святым, если бы сравнение с ним не было для святых слишком большою честью». Впрочем, в таких крайностях Алексей Михайлович нисколько не виноват.
Получив назначение в Тверь, Салтыков не переехал сюда незамедлительно. С апреля по июнь 1860 года он находился в Петербурге, выполняя в Министерстве внутренних дел какое-то «особое поручение», вероятно, связанное с бюрократической рутиной, с которой он уже был достаточно знаком и из которой не мог извлечь ничего, кроме каких-то деталей для своих художественных построений.
Впрочем, за это время по меньшей мере один раз, не позже 12 мая, он в Тверь приезжал. За этот факт мы должны благодарить жандармское ведомство, неусыпно влезавшее в частную переписку и делавшее перлюстрационные выписки. Читая послания соавтора Унковского Алексея Головачёва, жандармский чиновник обратил внимание на то, что помещик-активист недоволен и губернатором, и ещё не приступившим к своим обязанностям новым вице-губернатором, то есть Салтыковым. «У нас на каждом шагу делаются гадости, а “вежливый нос” смотрит на всё телячьим взглядом, – пишет Головачёв (ох, не повезло графу Баранову с фамилией!). – Салтыкова… <…> ещё не видел, но разные штуки его сильно мне не нравятся с первого раза. Например, посылать за полицмейстером для отыскания ему квартиры и принимать частного пристава в лакейской; это такие выходки, от которых воняет за несколько комнат».
Прежде чем прокомментировать жандармскую выписку, сделаем небольшое отступление по существу дела. Выпускник юридического факультета Московского университета Алексей Адрианович Головачёв (1819–1903), как и Унковский, был человек деятельный, честный, но с совершенно другим характером. Если Салтыкова, используя современную лексику, можно назвать перфекционистом, то Головачёв был перфекционистом в квадрате. Требовательный к себе, он всегда очень требовательно относился к любому отклонению от воплощения важных идей, отсюда его недовольство ходом императорских реформ: они должны были уничтожить «не только одни грубые формы крепостного права, но и самые его принципы, которыми прониклись все сферы нашей жизни…, но этого не случилось».
Постепеновец в воззрениях, по характеру Головачёв, вне сомнений, был нетерпеливцем. Он полагал, впрочем, вполне справедливо, что реформаторские идеи сами по себе оберегают от радикальных сломов и потому должны воплощаться быстро и неуклонно. В этом смысле очень красноречив пафос его позднейших замечательных книг «Десять лет реформ 1861–1871» (1871) и «История железнодорожного дела в России» (1881). В первой он, мало обращая внимания на очевидные успехи, анализирует причины неудач в реформах («Новые семена свободы, труда, самоуправления, независимого суда и некоторой свободы печати брошены были не на расчищенное поле, а среди старых плевел крепостных порядков»). Вторая, вышедшая в пору бурного развития железных дорог в нашей стране, сосредоточена на фактах виртуозных хищений на магистралях, столь же впечатляющих, сколь впечатляющи были построенные дороги.
Так и здесь: узнав о появлении знаменитого литератора Салтыкова, любимого Унковским, Головачёв, недовольный и его предшественником Ивановым, не только боровшимся с дворянскими инициативами, но боровшимся топорно, и самим губернатором, сделал скоропалительные выводы. Хотя, если разобраться, поступки Салтыкова вполне объяснимы: в поисках подходящей по его рангу квартиры он здраво обратился к всеведущему полицмейстеру, а общение находившегося в Твери проездом Салтыкова с частным приставом в какой-то лакейской вообще отнесём к числу досужих пересудов, если и стоящих внимания, то уж действительно – лишь жандармского.
Сейчас важно отметить лишь следующее: прибытия Салтыкова, рокировкой с Ивановым переброшенного из Рязани, ждали в Твери с настороженностью (знавший его Унковский в эти месяцы, как помним, сидел в Вятке), а также то, что никаких известий о его рязанском легендарном якобы «вице-робеспьерстве» до Твери не дошло. Ждали нового крупного губернского администратора, и вот 24 июня 1860 года с красавицей супругой Елизаветой Аполлоновной, которой я не устаю любоваться, он наконец в Твери появился.
В пору своего тверского вице-губернаторства Салтыковы жили в бельэтаже большого особняка, углом выходящего на Рыбацкую улицу и Пивоваровский переулок (ныне странно отмаркированная улица Салтыкова-Щедрина). Сейчас в особняке музей писателя, впрочем, поставленный под реставрацию. Место в городе совсем неплохое: с выходом на набережную Волги. Недальняя дорога на службу – по Миллионной улице, к площади Присутственных мест, где находились губернское правление и Казённая палата (место службы Салтыкова отмечено теперь мемориальной доской). Далее, если проехать по Миллионной, на Соборной площади расположился известный императорский путевой дворец. Построенный в эпоху Екатерины II для проезжающих через Тверь императоров и особ императорского дома, он теперь был также резиденцией губернатора (ныне здесь помещается областная картинная галерея). Своё имя площадь носила потому, что там возвышались Спасо-Преображенский собор и его колокольня (был перестроен в самом конце XVII века, уничтожен большевиками в 1934–1935 годах, ныне с трудом восстанавливается). Ездил Михаил Евграфович на службу и по городу в собственном экипаже, запряжённом парой серых лошадей, присланных ему Ольгой Михайловной.