Между прочим, по служебным установлениям Салтыков должен был представляться и епархиальному архиерею, то есть управляющему тверской епархией. Таковым был тогда епископ Тверской и Кашинский Филофей (в миру Тимофей Григорьевич Успенский). Ему было уже за пятьдесят, тверскую кафедру он занимал с 1857 года, но большую часть времени проводил в Петербурге, занимаясь делами Священного синода. Сведений о первом визите вице-губернатора Салтыкова к архиерею нет, но известно, что впоследствии он бывал на приёмах в резиденции Филофея – Трёхсвятском монастыре, «в полверсте от города на юг, к станции Николаевской железной дороги» (постройки не сохранились, ныне это пространство в центре города, к которому выходит Трёхсвятская улица).
В церковных кругах Филофей имел репутацию сурового подвижника и впоследствии обрёл сан митрополита Киевского и Галицкого. Вместе с тем, по отзывам знавшим его, Филофей, занятый собственным молитвенным самоусовершенствованием, не выступал радетелем погружения всех окружающих в аскетическую суровость. Возможно, многое о ключевых жизненных принципах Филофея скажет название его магистерской диссертации, подготовленной в Московской духовной академии, – «О достоинстве человека, раскрытом и утверждённом христианскою религиею».
Репутация хлебосольного пастыря, радушного устроителя встреч с губернским бомондом в итоге отозвалась тем, что черты Филофея стали усматривать в известной озорной сказке Салтыкова «Архиерейский насморк», которую он в 1880 году послал в письме Унковскому и не предназначал для печати. Однако непредвзятое изучение этого салтыковского сочинения, попечением О. М. Потаповой и Е. Н. Строгановой без изъятий напечатанного только в 1996 году, показывает, что эта сказка – выразительнейший пример совершенного владения Салтыковым раблезианским стилем письма, когда реальная жизнь преображена настолько, что не только отрывается от реальной фактографии, но и выворачивает её наизнанку. Персонажи этого текста носят имена исторических лиц, но даже первичное сопоставление сюжетных подробностей сказки с их биографиями показывает её отдалённость от форм конкретно-социальной сатиры, это вольная, вызванная определённым жизненным впечатлением писательская реплика на происходящее, без претензий на какую-либо объективность (кстати, не единственная в письмах Салтыкова, о чём мы ещё вспомним).
После необходимых представлений и выслушивания докладов чиновников губернского правления начались служебные будни. Среди первых дел Салтыкова, которые нельзя не отметить, – членство в составе попечительного комитета Тверской губернской библиотеки (председателем здесь был губернатор). Формальное внешне, по отношению к Салтыкову, постоянно поглядывавшему по направлению как московских, так и петербургских журналов, оно, разумеется, приобретает особый смысл. В соответствии с должностью, как и в Рязани, Салтыков становится редактором газеты «Тверские губернские ведомости». Издание официозное, но и здесь у него, с тенью Щедрина за спиной, появляется ещё одна площадка для творческих упражнений, тем более что редакция и типография располагались в том же здании губернского правления.
Но библиотечно-газетные дела можно было считать просто развлечениями среди повседневности, где тучами наползали требующие разбирательства дела: о жестоком обращении помещиков (и помещиц!) с крестьянами и о волнениях крестьян в имениях, о послаблениях крестьянам, ссылаемым помещиками в Сибирь, о загрязнении протекающей через город реки Тьмаки нечистотами бумагопрядильной фабрики, о конфликте между тверской полицией и тверскими рабочими… По поводу последнего Салтыков собственноручно пишет постановление губернского правления, где отклоняет предложенный полицией проект особого отделения для надзора за рабочими: «Проект этот может послужить лишь к стеснению рабочего класса новыми формальностями и к обложению его отяготительными сборами». Рабочий класс… Вот ещё когда и под каким пером заявляло о себе это выражение! Факт вдохновляющий для рисующих портрет краснопролетарского Щедрина и очень выразительный для разбирающихся в хитросплетениях судьбы Салтыкова и пытающихся постичь, хотя бы отчасти, морфологию того пространства, которое есть – наша Россия.
Салтыкову, как и прежде, пришлось много ездить по губернии. Он провёл въедливые ревизии присутственных мест Калязина, Кашина, Бежецка, Красного Холма, Весьегонска, Корчевы (ударение на последний слог, этого города сейчас нет – был затоплен при сооружении канала «Москва – Волга»). По оказии навещал он в Ермолине и Ольгу Михайловну, ибо так или иначе приходилось принимать участие в решении семейных хозяйственных вопросов.
По должности ему постоянно приходится вникать в суть замысловатых обывательских тяжб. То запутались лекари при освидетельствовании умственных способностей вышневолоцкого помещика Летюхина, то надо поставить на место помещицу Лагунович, которая по таинственным причинам упорно пыталась выдать замуж за нелюбимого свою крепостную крестьянку, а когда это не удалось, отправила последнюю в смирительный дом. Богатейший, казалось бы, материал для писателя! Вот скрывающийся от полиции уголовный преступник, выправив себе фальшивые документы, втирается в доверие к тверской помещице, женится на ней, а затем незамедлительно начинает распродавать её леса и угодья… Извлекши уроки из вятского опыта со старообрядцами, Салтыков особенно внимателен к возне вокруг «старой веры». Когда вышневолоцкий городничий Соколов для своекорыстной острастки купца Овчинникова провёл в его доме обыск, с обвинением в принадлежности к раскольникам, Салтыков окоротил ретивого администратора.
Время от времени, в период отъездов Баранова, он исполняет должность начальника губернии. После объявления Высочайшего манифеста 19 февраля 1861 года «О всемилостивейшем даровании крепостным людям прав состояния свободных сельских обывателей» и «Положения о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости» занимается созданием корпуса мировых посредников в Тверской губернии, стремясь, чтобы туда попали дворяне, действительно реформистски настроенные. У мировых посредников, которые назначались для утверждения уставных грамот и разбора конфликтов между крестьянами и помещиками, было немало прав и возможностей для поддержки нововведений (или противостояния им), они были приравнены к уездным предводителям дворянства, независимым от местной власти. Но психологически миссия их была очень сложной, ибо уставные грамоты, готовящиеся помещиками и закреплявшие их имущественные отношения с временнообязанными крестьянами, последние в случае согласия должны были подписать, а как раз согласия достичь было трудно. Тем не менее Салтыков верил в этот новый институт реформ и даже способствовал назначению одним из мировых посредников по Калязинскому уезду брата Ильи.
Здесь надо обратить внимание на статью Салтыкова (не Щедрина – статья подписана: М. Салтыков) «Об ответственности мировых посредников» в газете «Московские ведомости» (1861. 27 апреля). Смысл её выражен в самом названии: уже зная, что данная мировым посредникам независимость сплошь и рядом односторонне поворачивается ими против интересов крестьян и в пользу помещиков, Салтыков последовательно выступает за гласность работы посредников – учреждение губернских съездов мировых посредников, публикацию материалов о результатах деятельности мировых посредников в губернской печати и, главное, высказывает идею о необходимости замены назначения мировых посредников их выборами.
Так Салтыков ввязался в полемику по острейшему вопросу. Его оппонентом был, между прочим, чиновник Министерства внутренних дел, статский советник Владимир Ржевский, назначенный мировым посредником в Мценском уезде Тульской губернии, где у него было поместье. В следующей статье, написанной в ответ на выпады Ржевского, Салтыков отвечает ему уже в щедринском стиле, фактически сравнивая коллегу по ведомству с Ноздрёвым: «Что касается до мысли о губернских съездах, то она может нравиться и не нравиться г. Ржевскому, это его дело; мне, собственно, она нравится, потому что в её осуществлении я вижу самый действительный в настоящее время корректив против распространения ноздрёвских понятий о децентрализации и против ноздрёвских же поползновений мыть наше грязное бельё втихомолку… <…> вопросы о том, что они будут делать, крайне забавны. Конечно, они будут собираться не затем, чтобы досыта наболтаться, досыта наедаться и досыта напиваться (что и бывает с нашими сходками), а затем, чтобы разъяснить частные недоразумения и поставить некоторые общие меры, и затем поверить действия каждого мирового посредника в отдельности».
Впрочем, развития полемика не имела – можно предположить, что это Салтыков, написав ещё один «ответ г. Ржевскому», решил его не публиковать. Причина – в строках этого ответа, сохранившегося лишь в небольшом фрагменте. Ржевский утверждал, что хозяйствующие помещики противостоят «бюрократической централизации» и «независимость» мировых посредников необходима для их поддержки. А идеи Салтыкова, по его мнению, сродни «направлению известной школы реформаторов, желающих во что бы то ни стало благодетельствовать низшим классам». Ржевский, только что выступивший в «Русском вестнике» (март 1861 года) как критик книги Энгельса «Положение рабочего класса в Англии», повёл спор с Салтыковым, перехватывая его козыри – и стилистические, и публицистические.
Вспоминая «Декрет об управлении» сторонников утопического коммуниста Гракха Бабёфа, где ограничивались права учёных интеллектуалов в пользу людей физического труда, Ржевский сравнивает Бабёфа со Скалозубом, фактически причислив Салтыкова к сторонникам полковника и единомышленникам коммуниста. Более того, Салтыков представлен защитником бюрократии, то есть «беспрерывной регламентации, беспрерывного вмешательства в частную жизнь, стремления заменить не только жизнь, но и самую совесть предписаниями начальства».
Разумеется, Салтыков попытался перехватить удар: «Гораздо справедливее и проще было бы сказать, что бюрократия представляет собою в государстве орган центральной власти, которая, в свою очередь, служит представительницей интересов и целей государственных.