<…> Г-н Ржевский напрасно берёт на себя труд формулировать мою мысль так: везде, где нет земства, господствует бюрократия. Нет, я сказал и желал сказать: где нет земства, там нет и бюрократии, а есть чепуха, есть бесконечная путаница понятий и отношений, при существовании которых всякий отдельный общественный деятель получает возможность играть в свою собственную дудку».
Сохранился и такой пассаж салтыковского ответа: «Бывают общества, где эксплуатация человека человеком, биение по зубам и пр. считаются не только обыденным делом, но даже рассматриваются местными философами и юристами с точки зрения права. Благоговеть перед мнениями таких обществ было бы не только безрассудно, но и бессмысленно». Однако в целом, вероятно, Салтыков посчитал, что дальнейший спор бесплоден – оба от своих мнений не отступят, а словесная война никак не повлияет на происходящее в действительности.
Тем более что в это время он пребывает в угнетённом состоянии, о причинах которого можно догадаться по строкам его майских писем 1861 года. «Крестьянское дело в Тверской губернии идёт довольно плохо. Губернское присутствие очевидно впадает в сферу полиции, и в нём только и речи, что об экзекуциях, – пишет он управляющему Ярославской палатой государственных имуществ Евгению Якушкину, близкому ему по взглядам. – Уже сделано два распоряжения о вызове войск для экзекуций. Крестьяне не хотят и слышать о барщине и смешанной повинности, а помещики, вместо того чтоб уступить духу времени, только и вопиют о том, чтобы барщина выполнялась с помощью штыков. Я со своей стороны убеждаю, что военная экзекуция мало может оказать в таком деле помощи, но, как лицо постороннее занятиям присутствия, имею успех весьма ограниченный. Впрочем, я со своей стороны подал губернатору довольно энергический протест против распоряжений присутствия и надеюсь, что на днях мне придётся слететь с места за это действие».
Обозначенный «протест» историки не обнаружили, но в переписке Салтыков очень откровенен. «Мне в настоящую минуту так гадко жить, как Вы не можете себе представить, – это из письма давнему и доброму другу писателю Павлу Васильевичу Анненкову. – Тупоумие здешних властей по крестьянскому делу столь изумительно, что нельзя быть без отвращения свидетелем того, что делается». И вновь звучит надежда «к осени совсем рассчитаться со службой».
Поэт Аполлон Григорьев, встречавшийся с Салтыковым в Твери в июне 1861 года, сравнивает его с Калиновичем, главным героем популярного тогда романа Писемского «Тысяча душ» (1858), знаменательно называя Щедриным: «Щедрин, как все Калиновичи, с начала поярился во имя абстрактного закона, потом, как Калинович, в сущности добрый, – перекидывает, говорят, в картишки с теми самыми, на кого метал перуны…»
Интересно, что несколько позже, в 1863 году, уже в отставке, Салтыков, в театральной статье по поводу постановки пьесы Писемского «Горькая судьбина» упоминает и Калиновича, одновременно высказывая важную мысль, выражающую его представления о творчестве: «Одна из главных обязанностей художника заключается в устройстве внутреннего мира его героев. <…> Нет того человека на свете, который был бы сплошь злодеем или сплошь добродетельным, сплошь трусом или сплошь храбрецом и т. д. У самого плохого индивидуума имеются свои проблески сознания, свои возвраты, свои, быть может, неясные, но тем не менее отнюдь не выдуманные порывания к чему-то такому, что зовётся справедливостью и добром. <…> Если художник не проникнется этим условием всецело, если он будет видеть в людях носителей ярлыков или представителей известных фирм, то результатом его работы будут не живые люди, а тени или, по меньшей мере, мёртвые тела.
Это условие, равно обязательное как в жизни, так и в искусстве, соблюдается г. Писемским лишь в самой слабой степени. Он положительно смотрит на своих героев, как на организмы совершенно простые, и потому неизменно заставляет их тянуть одну и ту же ноту сквозь всю цепь обстоятельств и происшествий, которыми он считает нужным обставить их существование. <…> У него Калинович, пройдоха, заражённый грошовым честолюбием, делает всю жизнь те самые пошлости и подлости, которые грошовому честолюбцу делать надлежит…»
Аполлон Григорьев был личностью экстравагантной, но его эстетическая чуткость несомненна. Наблюдая за Салтыковым-чиновником, ему удалось ухватить черты его невольного раздвоения, внутреннего разлада, откуда и это: Щедрин – Калинович, и восприятие Калиновича самим Салтыковым.
А между тем граф Баранов своим подчинённым был доволен и в том же мае 1861 года представил в Совет министров «Всеподданнейший отчёт начальника Тверской губернии за 1860 год», где о Салтыкове было сказано: «Из числа лиц, состоящих на службе в составе Губернского правления, обращает на себя особенное внимание и заслуживает одобрения вице-губернатор статский советник Салтыков – по знанию дела и усердию в службе».
Наличие таких коллизий в биографии Салтыкова только радует: перед нами живой человек, а не сорвавшаяся со стены икона. Ему ведь не только приходилось организовывать работу мировых посредников, но и самому составлять в салтыковском Заозёрье уставные грамоты. Была у него и устойчивая грёза не дожидаться благоволения Ольги Михайловны, а стать самостоятельным землевладельцем. Он примеривался к одному имению близ Ярославля, а в начале 1862 года купил, при этом влезши в долги, усадьбу близ подмосковного села Витенёво вместе с деревнями Сафоново и Юрьево.
В начале июля 1861 года на имя Салтыкова почтой были присланы два пакета. В каждый неведомый отправитель вложил пять экземпляров печатного листка, в переводе на современный размер примерно А5, то ли обозначенного, то ли озаглавленного словом «Великорусс». Под ним стояла единица – как позднее выяснилось, это была претензия на продолжение.
Далее речь шла обо всём известном: «Помещичьи крестьяне недовольны обременительной переменой, которую правительство производит под именем освобождения; недовольство их уже проявляется волнениями, которым сочувствуют казённые крестьяне и другие простолюдины, также тяготящиеся своим положением. Если дела пойдут нынешним путём, надобно ждать больших смут…»
От прогнозов авторы (или таинственный одиночка «Великорусс»?) переходили к обличению «глупого и невежественного» правительства, которое «при своей неспособности вести национальные дела разумным образом, впадает в необходимость держаться системы стеснений». Предлагается выход: «Надобно образованным классам взять в свои руки ведение дел… просвещённые люди лишь должны громко сказать правительству: Мы требуем отмены таких-то и таких-то вещей, мы хотим замены их такими-то и такими-то. Требование будет исполнено».
Но это невнятное заявление, очевидно, не удовлетворяло автора. В завершающей части листка Салтыков мог прочитать следующее (и он это прочитал): «Поставим два из вопросов, особенно нуждающихся в решении:
Должна ли состоять сущность нового порядка вещей, которого одинаково желают и народ, и образованные классы, в устранении произвольного управления, в замене его законностью,
– и:
Способна ли нынешняя династия отказаться от произвольной власти добросовестно и твердо».
Сейчас мы, разумеется, знаем, что получил Салтыков. Листки «Великорусса» советские историки определили как первые в России нелегальные печатные прокламации, то есть печатные призывы к радикальным действиям. В 1861 году в Петербурге было выпущено три таких листка, ещё один – в 1863 году. То, что предназначенные Салтыкову экземпляры разделили надвое, вероятно, объяснялось опасением, что они не дойдут. А то, что послали не один экземпляр, тоже понятно: ожидали, что Михаил Евграфович раздаст эти откровения доверенным людям.
Но более каких-либо других людей Салтыков, очевидно, доверял губернатору. Поэтому он, скорее всего, даже с супругой не посоветовавшись, снёс все листки вместе с упаковкой графу Баранову. И тот не подвёл своего вице-губернатора: после прочтения в его присутствии всё и сжёг. Возможно, поудивлявшись топорной прямоте этой провокации.
Очевидно, творец (или творцы) «Великорусса» (между прочим, так и не раскрытые тогда жандармами, а доселе – историками), не получив никаких сообщений о воздействии прокламации на тверские умы, решили повторить посылочку. 8 и 9 сентября Салтыкову вновь пришли отнюдь не заветные пакеты и в каждом вновь было по пять прокламаций, на этот раз нумерованных двойкой (российская почта в середине XIX века работала неплохо!). Теперь стало понятно, что «Великорусс» – это название листка, а готовятся прокламации от имени некоего «Комитета».
Содержание листовки теперь занимало обе страницы, да текст ещё и не уместился на них, был оборван на полуфразе: «Мы должны вовсе уйти из Польши, чтобы…» Собственно, пресловутый «польский вопрос» был назван в числе трёх ключевых в самом начале прокламации: «Водворение законного порядка – общее желание просвещённых людей. Большинство их сознаёт, что главнейшие условия для этого таковы: хорошее разрешение крепостного дела, освобождение Польши и конституция». Не станем здесь разворачивать рассуждение об отношении Салтыкова к «польскому вопросу», ибо нам придётся разбираться и в практике Щедрина. А здесь, в позднейшей «Современной идиллии» мы помним, например, невероятного, полуфантомного пана Кшепшицюльского, олицетворяющего не столько поляков, сколько наши представления о них, а также, ранее, в «Истории одного города» замечательные слова о «польской интриге», которая, «всегда действуя в темноте, не может выносить солнечного света»…
Впрочем, в прокламации—2 про Польшу всё было сказано с полной определённостью: «Русские приверженцы законности должны требовать безусловного освобождения Польши. Теперь стало ясно для всех, что власть наша над ней поддерживается только вооружённой рукой. А пока в одной части государства власть над цивилизованным народом держится системой военного деспотизма, правительство не может отказаться от этой системы и в остальных частях государства.