Вновь повторю: большинству биографов исторического лица (каждому – с собственными целями) хочется изобразить своего героя в некоей целеустремлённости, иначе какое же это историческое лицо?! Над созданием общественной репутации Салтыкова ещё при его жизни сосредоточенно поработали фигуранты социал-радикалистской нацеленности. Именно в их освещении Салтыков был окончательно загримирован под Щедрина. Принятое самим Михаилом Евграфовичем самопредставительное начертание Салтыков (Щедрин) превратили в Салтыкова-Щедрина, а затем и просто в Щедрина. А в «Щедрина», в нутро этого никогда не существовавшего гомункула можно было вставлять всё, что заблагорассудится.
После 1917 года «Щедрин» по-коммунистически должен был стать предтечей советских писателей, верных певцов большевистской партии, её социальных и философских откровений, её преобразовательных программ. Поэтому объявлялось, что Салтыков не только ходил на съезд дворян (что подтверждено документально), но и состоял в круге авторов послания императору (что очень шатко).
Для соответствующей драматизации происходящего советскими щедриноведами высказывалось и мнение, что должность тверского вице-губернатора Салтыков покинул вынужденно, во всяком случае, под некоторым давлением. Правда, никаких реальных фактов такого давления не выявлено. Не может всерьёз рассматриваться и предположение, что Салтыков, имея четырёхмесячный отпуск с сохранением оклада, вполне мог подать рапорт об отставке после его завершения. Признать такое, прямо скажем, шкурническое решение возможным для Михаила Евграфовича – значит расписаться в полном непонимании его характера, жизненных принципов, представлений о чести и достоинстве. Салтыков умел считать деньги, это неоспоримо. Но он всегда считал честно заработанные деньги – других просто не признавал.
Прочие гадания вокруг этой отставки также не подкреплены сколько-нибудь весомыми доводами. На основании многолетнего изучения мотиваций и поступков своего героя приходишь к твёрдому выводу: по складу своего характера Михаил Евграфович не относится к людям, которых можно принудить сделать что-либо через силу, наперекор себе. Много лет состоя на государственной службе, он никогда не считал себя карьерным чиновником и в историю России вошёл не как действительный статский советник, добившийся литературной известности, а как великий писатель, волею судеб дослужившийся до генеральского чина. Тем более что были среди наших писателей и чины повыше – действительный тайный советник Гаврила Романович Державин, тайные советники Фёдор Иванович Тютчев, Аполлон Николаевич Майков, Константин Константинович Случевский… А среди действительных статских советников обнаруживаем скромного Ивана Александровича Гончарова.
Словом, о действительных причинах салтыковской отставки 1862 года мы можем судить, лишь собирая предположения современников и изучая действия нашего героя с февраля 1862 года.
Среди узкого круга ближайших друзей Салтыкова особое место занимает уже не раз упомянутый Николай Андреевич Белоголовый (1834–1895). Врач-терапевт, с молодости тянувшийся к литературе и в конце концов совершенно ей отдавшийся, он был знаком с Салтыковым с середины 1870-х годов, а сблизился уже в 1880-е, когда медицинскую практику оставил. Тем не менее Белоголовый стал для хворого писателя своеобразным живым плацебо: Михаил Евграфович принимал его рекомендации, считал их несущими оздоровление, а однажды письменно признался этому чудесному доктору: «С Вами, кроме болезней, и о многом другом можно было посоветоваться…»
Белоголовый оставил о Салтыкове довольно обширные, хотя и незавершённые воспоминания, основанные на записи рассказов самого писателя о «жизни, воспитании, высылке, государственной службе и т. д.». Взялся за их систематизацию он уже в 1890-е годы, незадолго до собственной кончины, но кое-какие свидетельства, содержащиеся в них, заслуживают внимания. Так, в них дана объективная, очевидно, основанная на впечатлении Салтыкова, характеристика губернатора Баранова: «Человек не особенно выдающегося ума, но очень мягкий и доброжелательный и не только не тормозивший, а скорее сочувствовавший либеральным стремлениям правительства». Боясь «подпасть ответственности» за какие-нибудь упущения и неправильные толкования Крестьянской реформы, Баранов «старался разделить эту ответственность с Салтыковым, взвалив на его плечи часть организационной работы в губернии».
Вместе с тем Салтыков, состоявший в дружбе с уже известным нам Алексеем Михайловичем Унковским («запас житейской мудрости в нём был богатый, русскую жизнь и все её неустройства он изучил до тонкости и умел иллюстрировать самыми разнообразными доказательствами»), испытывал «одинаковые с ним разочарования от недостаточности программы крестьянского освобождения, горячо воевал и не с противниками освобождения… <…> а с теми людьми, которые, удовлетворившись реформой освобождения крестьян, не видели настоятельной потребности в её развитии, и воевал не только на словах, а в печати».
Здесь, несомненно, имеются в виду пять статей 1861 года в «Московских ведомостях» и в «Современной летописи Русского вестника» (подписаны: М. Салтыков): «Об ответственности мировых посредников», «К крестьянскому делу», «Где истинные интересы дворянства?» и др. Тогда же писал он и под именем «Н. Щедрин» – как мы уже знаем, то, что позднее назвал «сатирами в прозе».
В связи с этим Белоголовый, очевидно, опираясь на суждения Салтыкова, говорит о неудобстве «совместительства литературы и особенно публицистики, с одной стороны, и видного административного поста – с другой». Однако – вновь вспомним вольный, даже импульсивный характер Салтыкова, не эти гражданственные страдания будоражили его. Белоголовый далее пишет решительное: «Служба скоро надоела Салтыкову».
Именно этот довод представляется очень убедительным.
Салтыков по своему природному дару был человеком преобразовательным, творческим, а по характеру этого дара – творцом-индивидуалистом, писателем. Это видно уже по жанровой раскованности его «Губернских очерков», где сатира переливается в лирику, а проза в драматургию. Ибо как человек-зритель Салтыков театр любил, но как писатель не ждал сценических воплощений им написанного (как мы знаем, с этим у него не очень-то ладилось). Салтыков расставлял и встраивал свои изумительные по творческой свободе драматургические миниатюры в столь же своеобразные формы своих прозаических созданий. Что и говорить, служба с юных лет приучала его работать в коллективе, но индивидуалиста, который полагается на себя самого и волей-неволей требует такого же отношения от других, перебороть не так-то просто, если вообще возможно. Даже будучи начальником, Салтыков и в этой сфере оставался самим собой, не раскалывал свою индивидуальность, необходимую для писательства.
Сохранились свидетельства времён его рязанского вице-губернаторства о том, что поступавшие к нему бумаги, подготовленные подчинёнными, он не только тщательно правил, но порой попросту переписывал (часть этих своеобразных автографов гения русской сатиры сохранилась). Позднее, редактируя «Отечественные записки», Салтыков, читая поступившее в редакцию то или иное сочинение и усмотрев в нём достоинства, начинал, не тратя времени на переговоры с автором, переделывать текст так, как считал нужным. Эти прикровенные перелицовки до сих пор остаются одной из экстравагантных проблем щедринистики и истории русской литературы в целом.
Ход тверского Дворянского собрания и ломавшиеся на нём копья, вероятно, окончательно утвердили Салтыкова в правильности его ухода в отставку. Служба даже в благоприятных условиях давала очень скромные результаты. К слову, сменивший его на посту вице-губернатора лицейский приятель, историк Юрий Толстой затем тоже совершил поворот не в пользу карьеры. В должности товарища (то есть заместителя) обер-прокурора Святейшего синода он стал изучать монастырское хозяйство и особенности иерархического устройства Русской православной церкви после петровской реформы.
1862 год Россия встречала с воодушевлением. Начало русской государственности связывалось с летописным свидетельством лета 6370-го (862 год от Рождества Христова) о призвании варягов. Весомая дата давала основу для празднования тысячелетия России – древней и теперь обновляющейся. Вскоре после восхождения Александра II на трон не кто иной, как известный нам министр внутренних дел Сергей Степанович Ланской стал энтузиастом сооружения памятника в честь этого юбилея в Новгороде Великом. Дело вызвало всенародный отклик, был объявлен конкурс проектов памятника, на котором победил молодой, двадцати четырёх лет от роду художник-баталист Михаил Микешин. Памятник заложили на площади Новгородского кремля 16 мая 1861 года, сответственно, его торжественное открытие предполагалось в 1862 году. Оно состоялось 8 сентября, только к тому времени в центре общественного внимания оказались другие, совсем не торжественно-юбилейные, а грозные события.
Это, прежде всего, распространение террористической прокламации «Молодой России» и доселе таинственные майские пожары в Петербурге. На первый взгляд на фоне бедствий, обрушившихся на нашу страну в ХХ веке, и прокламация и пожары выглядят маленькими эксцессами. Однако при внимательном рассмотрении оказывается, что именно они положили начало следующему, после декабристского путча, этапу движения к насильственному, а не эволюционному преобразованию системы государственного управления в нашей стране, происшедшему в 1917 году.
Автором прокламации был двадцатилетний студент физико-математического факультета Московского университета Пётр Заичневский (в другом начертании Зайчневский), из дворян. С июля 1861 года он находился под арестом в Тверской полицейской части в Москве, куда вместе с товарищами угодил за распространение крамольной политической литературы. Написанное здесь собственное творение Заичневского, по его же позднейшим воспоминаниям, «выправили общими силами, прогладили и отправили для печатания через часового». Этот довольно пространный документ, по объёму явно превосходящий листовку (формата «пол-листа», то есть примерно двадцать на тридцать пять сантиметров, с чёткой печатью; сам автор называет его, по старой традиции, журналом), незамедлительно был напечатан (по некоторым данным, в типографии, устроенной в одном из имений в Рязанской губернии) и распространялся не только в Москве и Петербурге, но и по всей России.