В свою четырёхтомную «биографию» Салтыкова-Щедрина, непревзойдённую по своду фактов, но дискуссионную по обозначенной нацеленности: показать «демократическое развитие писателя» (пожалуй, предпочтительнее просто рассмотреть развитие писателя без заранее заданных векторов), С. А. Макашин ввёл материалы из статьи Вершинского и некоторые другие, но всё же, повторю, с существенной редукцией реальных обстоятельств. И сегодня, разумеется, необходимо, даже в рамках нашей скромной биографической повести, наконец, попытаться увидеть Салтыкова-помещика таким, каким он был, вне любых конъюнктурных целей, включая воспитательные и хрестоматийные.
Ещё 19 декабря 1859 года Ольга Михайловна, бывшая владелицей всех салтыковских земель – как родового имения Евграфа Васильевича, завещанного ей, так и ею приобретённых, провела их раздел. Это было непросто: владения находились в Калязинском уезде Тверской губернии (известное нам село Спас-на-Углу и новоприобретённое Ермолино) и в Ярославской губернии. Существует собственноручная записка Салтыкова, согласно которой он получил в общее владение с братом Сергеем Евграфовичем «имение своё, состоящее Ярославской губернии Угличского уезда в селе Заозёрье с деревнями 1354 души (из них в селе 646 и в деревнях 708 душ), той же губернии Даниловского уезда деревни Куреево и Липовец (39 д.) и Тверской губ. Калязинского уезда в дер. Новинках и сельце Мышкине (44 души) и лесной даче Филипцево – 100 десятин».
После общего раздела братья не только не стали делить полученное между собою, но Михаил Евграфович, занятый своими литературными и административными делами, передал управление им Сергею Евграфовичу, по-братски решив, что любые вопросы, если они возникнут, можно решить сообща. И так длилось вплоть до кончины брата в 1872 году, после чего возникло дело о так называемом «заозерском наследстве». К его подробностям мы, сохраняя справедливую интригу, обратимся в необходимом месте нашей повести, а пока лишь заметим, что, став в эпоху реформ совладельцем, если считать с женщинами, около четырёх тысяч крепостных и земельных угодий, Салтыков решил купить собственное имение, тем самым, очевидно, переводя себя в состояние владельца, свободного от неотвратимых эксцессов с крестьянами.
Это также обернулось историей не без фарсовых подробностей. Разумеется, имение искалось на пространстве, близком к салтыковским владениям, и в итоге взгляды Михаила Евграфовича и Елизаветы Аполлоновны остановились на подмосковной усадьбе при селе Витенёве на реке Уче, близ станции Пушкино Ярославской железной дороги. (Название станции – по старинному селу поблизости и не связано напрямую с именем «солнца нашей поэзии». Хотя у нас всё так или иначе связано с Александром Сергеевичем, и «Пушкину тринадцатого выпуска», вне сомнения, было приятно сознавать, что поблизости от его дома – Пушкино. «Прошу заехать ко мне в деревню, – приглашает он в гости Некрасова. – Поворот ко мне с Пушкинской станции».)
Покупку Салтыковы (существенная подробность: имение приобреталось на имя Елизаветы Аполлоновны) совершили вскоре после подачи Михаилом Евграфовичем прошения об отставке, то есть в конце января или в самом начале февраля 1862 года (бумаги не сохранились).
С. А. Макашин в отдельной статье подробно разобрал витенёвскую страницу жизни Салтыкова. Причём, что очень важно, отказался от обычной для его фундаментальной биографии тональности, настраивающей читателя на представление о Салтыкове как о прогрессисте-альтруисте, «главной идеей жизни» которого была «идея общественного служения литературы»[10]. Мы же, при чтении салтыковских сочинений и писем, при изучении документальной фактографии, собранной о нём (прежде всего, тем же Макашиным), вновь соглашаемся со справедливостью уже упомянутого толстовского суждения о том, что (на этот раз приведу его полностью) «для критики искусства нужны люди, которые бы показывали бессмыслицу отыскивания мыслей в художественном произведении и постоянно руководили бы читателей в том бесконечном лабиринте сцеплений, в котором и состоит сущность искусства, и к тем законам, которые служат основанием этих сцеплений».
Именно поэтому ваш покорный слуга и взялся за повесть о жизни Салтыкова, что надеюсь, рассказывая о его земных годах, приблизиться самому и приблизить читателей к пониманию тех законов, которые служили основанием для появления салтыковского бесконечного лабиринта сцеплений. Мне незачем сколько-нибудь подробно разбирать здесь его творения: они есть в библиотечном, электронном и книгопродавческом доступе, берите и читайте. Как перечитываются великие книги, так вновь и вновь надо, чтобы понять великую жизнь Салтыкова, всматриваться в подробности этой жизни.
Он сговорился купить Витенёво за 35 тысяч рублей серебром, и ему пришлось влезть в большие долги – в том числе у матери он взял взаймы 23 тысячи рублей. За эти деньги он получал обширное хозяйство – при «господском доме» было 680 десятин земли «с находящимися на той земле лесами, водами и всякого рода угодьями», а также водяная мельница, бумажная фабрика в личном владении, «другие хозяйственные строения и заведения».
Однако уже на первом шаге по пути нового хозяйствования Салтыков обидно оступился. Как мы помним, он покупал имение зимой – но приехал его осматривать без подробных планов, вспоминал А. М. Унковский, поверхностно, как говорят французы, vol d’oiseau – «с птичьего полёта». Особый расчёт у писателя-помещика был на «ценность большого строевого леса и громадных запасов сена, от которых, по-видимому, ломились большие сараи. Между тем, немедленно после совершения купчей и вручения денег продавцу, показанный ему лес оказался принадлежащим к соседней даче графа Панина, а сена оказалось не более нескольких пудов, которыми были заделаны ворота сараев». Так что имение оказалось почти бездоходным, а в дальнейшем, по свидетельству того же Унковского, разворовывание салтыковского хозяйства продолжилось.
И здесь надо вновь сказать похвальное слово Салтыкову-писателю. Он сумел без промедлений не только посмотреть на витенёвскую коллизию со стороны, но фактически превратить себя, «сельского хозяина, самого на практике испытавшего всю горечь этого ремесла», в главного персонажа собственного «летнего фельетона» «В деревне» (1863).
Салтыков-художник отодвигает от письменного стола Салтыкова-публициста (фельетон напечатан в «Современнике» без подписи). Отодвигает и создаёт потрясающую грибную рапсодию, которая только по лености и нелюбопытству наших методистов до сих пор не попала в хрестоматии по изящной словесности и политэкономии.
Тема сочинения: «деревенское дело выгодно и занятно только для того, кто принимает в нём участие непосредственным своим трудом» – «не командованием только, не “печалованием”, а именно личным, тяжёлым трудом».
Прелюдия (на тему Афанасия Афанасьевича Фета) «Содержание домашней птицы»: «Утверждают люди сведущие, что крестьянину это содержание ничего не стоит, да этому можно и поверить. Тут всякая крошка идёт в дело; всё, что хотя и негодно для непосредственного употребления крестьянской семьи, в общем обороте хозяйства представляет статью далеко не бесполезную. Напротив того, в помещичьем хозяйстве (по упразднении крепостного права) вырастить птицу дома стоит гораздо дороже, нежели купить такую же на базаре, если не лучше. Теперь не такое время, когда птицам и другим домашним животным полагалось питаться остатками от скудной трапезы дворовых людей; теперь этих остатков не полагается; поэтому птица, хотя бы это была даже курица, освобождается от обязанности крохоборствовать (своего рода эмансипация), а требует особой и притом определённой дачи корма. “Так вот ты и увидишь, батюшка, во что оно тебе вскочит!” – говорила мне по этому случаю добрая моя знакомая…»
Отношения Салтыкова и Фета требуют особого весёлого рассказа, но и этот эпизод даёт возможность улыбнуться. Откуда здесь взялся Фет? Известно, что в отличие от абсолютного большинства русских писателей, пытавшихся не только упиться «поэзией земледельческого труда», но попросту стать аграрием, лишь Афанасию Афанасьевичу, едва ли не единственному, удалось добиться здесь заметных успехов. О них он рассказывал в своих статьях, печатавшихся в «Русском вестнике» с 1862 года.
Но и в сельскохозяйственной публицистике Фет оставался поэтом, художником слова. Очерк о крестьянском скоте и птице, «вечно таскающейся по чужим дачам» и другим помещичьим владениям, Фет назвал «Гуси с гусенятами». В нём он проводил свою излюбленную идею, что дешевизна крестьянской продукции относительно помещичьей объясняется лишь постоянными потравами помещичьих угодий, с чем следует бороться строгими штрафами (впрочем, даже сцены штрафования получались у Фета весьма живописными).
Салтыков Фета невзлюбил давно и не упускал случая его пнуть (и в 1863 году тоже). Но в анонимной статье переходить на личности бесчестно – поэтому Салтыков, очевидно зажёгшись от пейзанских образов Фета, вначале выдал приведённый выше, явно полемизирующий с его карательным пафосом пассаж, а затем пишет воистину литературную рапсодию: «Из всего деревенского дела горожанину остаётся одна только отрасль – собирание грибов. О вы, которые смотрите высоко на это невинное занятие, будьте снисходительны к нему именно во уважение его невинности! Вспомните, что человек, предающийся ему, никого не убивает, не подрывает ничьей репутации, ни на кого не клевещет. Беспечно бродя с лукошком по лесу, он может обдумывать, что ему угодно, может воображать себя гражданином вселенной, может возвыситься даже до мысли о бессмертии души… покуда не блеснёт ему изо мха яркооранжевая головка осинника или не заставит взыграть в нём сердца иссиза-палевая шапка белого гриба! Недаром же замечено, что люди, у которых охота к собиранию грибов доведена до страсти, бывают наклонны к мыслям о бесконечном, и притом самые пламенные консерваторы. Постоянно находясь на лоне природы, взявши на себя роль присяжных свидетелей ея творчества, они находятся в непрерывном умилении и до того отождествляются с наблюдаемым ими грибным строем, что переносят его и на весь остальной мир. Ясно, что из этого ничего, кроме хорошего, произойти не может; ясно также, что если помещики русские захотят послушаться моего совета, то оставят всякие заботы о недоступном для них сельском хозяйстве и примутся за собирание грибов…»