Почти с тоской прерываю цитирование, оправдывая себя лишь тем, что очерк этот (как, впрочем, и очерки Фета) легкодоступен для современного читателя с интернетом.
Салтыков с таким упоением и знанием дела описывает «смиренную охоту ходить по грибы» (выражение С. Т. Аксакова) и разные виды грибов (включая мухомор – «завидное лакомство»), что даже не зная о нём ничего, скажешь: это рассказ истинного грибника. Или, во всяком случае, истинного писателя, который влез в душу грибника… Влез, но всё же не растворился в ней, ибо Михаил Евграфович помнит, что пишет не микологическое стихотворение в прозе, а фельетон.
Поэтому он встряхивает размечтавшегося в грибных местах своего читателя: «Первый и заклятый враг гриба есть русская баба, которая чутьём слышит гриб и истребляет его почти в утробе земли-матери, начиная благородным белым грибом и кончая тощею и незврачною сыроежкою. Естественно, что она же должна явиться страшною соперницею землевладельца и на этом поприще. Землевладелец-горожанин просыпается поздно, баба встаёт с восходом солнца, обшаривает все кусты и как ни в чём не бывало уже занимается обычной работой в то время, как землевладелец, потягиваясь в постели, мечтает о том, как он будет, под сению дерев широковетвистых, срывать грибы наслаждения. От этого соперничества не упасут его ни канавы, ни убеждения; нет той канавы, через которую не перелезла бы русская баба, нет того увещания, которого бы она послушалась, когда дело идёт об интересах ея ненасытной утробы!»
Теперь довольно. В небольшом фельетоне Салтыков не только высмеял прямолинейные (и не только фетовские) формы взаимоотношений между помещиками и крестьянами, не только посмеялся и над собственными аграрными опытами, но, главное, показал, что происходящее на пространствах России, вступившей во второе тысячелетие своего существования, остаётся бесконечным лабиринтом сцеплений.
Воистину: «Кто желает с успехом охотиться за грибами, тот должен искать их не столько по лесам и рощам, сколько в собственном сердце своём».
В этом же фельетоне аноним-Салтыков язвительно высказывается о ходкой тогда идее сближения сословий: «Не затевай игру в сближение сословий, ибо такая попытка поведёт лишь к бесплодной трате времени, конфузу и позднему раскаянию». Нельзя не заметить, что в этой части фельетона Салтыков солидаризуется с идеями рассказа Достоевского «Скверный анекдот», опубликованного в ноябрьском (1862) номере его журнала «Время». В одном абзаце Салтыков даёт квинтэссенцию рассказа: «Положим, что вы приходите туда, где шумит простолюдинское веселье; веселье это самое искреннее, и потому оно резво, и нельзя сказать, чтоб очень чинно; но с вашим приходом вы видите, что вдруг всё изменяется: песня спускается тоном-двумя ниже, смех умолкает; праздник, бывший в полном разгаре, внезапно заминается. Точно тень какая-то набежала на все лица, точно укор какой стремится к вам отовсюду за то, что вы смутили общую радость. И если в вас осталась хоть капля совестливости, вы повертите, повертите тросточкой и уйдёте, поджавши хвост, домой».
Этот пассаж особенно выразителен потому, что ещё в сентябре Салтыков напечатал во «Времени» очерк «Наш губернский день», после чего вместе с Помяловским и Некрасовым прекратил сотрудничество с журналом, а с 1863 года во вновь разрешённом «Современнике» начал долгую полемику с Достоевским. Но вот на что ещё следует обратить внимание: разрыв Салтыкова со «Временем» и последующие журнальные драки были связаны с нашей общественной жизнью, со злободневными политическими событиями того времени. Однако ввязавшийся в гражданскую войну в литературе Салтыков не может забыть писательского первородства. Вне сомнений, написанный в родной для него гротескной манере, пронизанный мягко-ядовитым комизмом «Скверный анекдот» не оставил Салтыкова равнодушным. И он, как мог в чаду словесной войны и корпоративных стеснений, выразил изображённому в рассказе свою читательскую радость и поддержку писателя-гражданина.
Вернёмся в начало 1862 года. Мы, собственно, с ним и не расставались, ибо фельетон «В деревне» вырос у Салтыкова из витенёвских воспоминаний лета того же года. Но эти воспоминания не могли не сплестись с тем, что он пережил весной, когда попытался учредить свой журнал. У него были в этом деле соратники: уже неплохо знакомые нам кузены-тёзки Унковский и Головачёв. Также Салтыков, очевидно, собиравшийся вести подвижную жизнь, решил взять соредактора – выбор пал на тридцатилетнего Аполлона Филипповича Головачёва, двоюродного брата Алексея Адриановича. Это был человек с явной литературной жилкой, хотя впоследствии прославился главным образом в литературно-матримониальном пространстве – как второй официальный муж Авдотьи Яковлевны Панаевой и отец Евдокии Нагродской, одной из пионерок русской эротической литературы Серебряного века. Все они были тверяки, тесно связанные с тверской землёй, для всех Москва была удобнее Петербурга.
К постоянному сотрудничеству в журнале Салтыков также пригласил поэта средней руки, но социально активного Алексея Плещеева, бывшего петрашевца. Он, хотя Салтыков готовил учреждение журнала в доверительной среде, тут же, по своему простодушию, проболтался о том, что «затевается рган» в письме Достоевскому.
Возникла среди отцов-основателей ргана и загадочная фигура Александра Ивановича Европеуса. Он, в то время бежецкий мировой посредник, был выпускником Александровского (Царскосельского) лицея – и опять-таки петрашевцем, вместе с Достоевским и Плещеевым прошедшим инсценировку смертной казни. В Твери вместе с Унковским признавался лидером либерального дворянства; С. А. Макашин считает его тверским корреспондентом герценовского «Колокола». Подвизался он и в журнале «Современник», но своеобразно, иначе почему его там стали называть «устным сотрудником»?! Всматриваясь в затуманенную фигуру Европеуса, перебирая упоминания о нём, вдруг начинаешь видеть в Александре Ивановиче явственные черты не только грибоедовского Репетилова, но и главных персонажей щедринского романа «Современная идиллия». Но я не утверждаю, что в своих взглядах Европеус отдрейфовал вправо. Едва ли, ибо, например, известно, что в 1866 году он привлекался по делу террориста Каракозова. Суть не в политических взглядах Европеуса, а в том, что он въяве выражал то, что Грибоедов и Салтыков воплотили в своих персонажах – политическое пустозвонство, доходящее до полной душевной пустоты, фразёрство, развитое до многословной бессмыслицы. А это можно встретить на противоположных флангах политического поля. Так что прочитать «плоды раздумий» Европеуса на страницах салтыковского журнала было бы интересно… Или он и здесь стал бы «устным сотрудником»? Но, во всяком случае, можно предположить, что всей своей кипучей деятельностью Европеус что-то существенное Салтыкову-сатирику открыл, зачем-то он ему был нужен. Если не появился в будущей редакции сам – как вольноопределяющийся (так в тогдашней России называли добровольцев).
Наконец, надо назвать ещё одного вольноопределившегося добровольца. Это был Борис Исаакович Утин, ещё недавно профессор-юрист Петербургского университета, покинувший учебное заведение вместе с несколькими профессорами в знак протеста в связи с расправами над участниками студенческих волнений в 1861 году. Это был тридцатилетний красавец-интеллектуал, в натуре которого нашли согласие жизнерадостный авантюризм, прагматизм, пунктуальность и верность обязательствам чести не только на научном поприще (его магистерская диссертация в Дерптском (Юрьевском) университете называлась «Об оскорблении чести в соответствии с российским законодательством, начиная с XVIII века»). Ещё в молодости Утин арестовывался по делу – да-да, вы догадались! – петрашевцев; поэтесса Каролина Павлова, влюбившись в него, тогда студента, написала цикл стихотворений, среди которых и знаменитое «Когда один среди степи сирийской…».
Ушедший из профессуры Утин опасался высылки из Петербурга и, стремясь перестраховаться, предложил Салтыкову стать материальным соучредителем журнала (то есть внести наряду с ним, Унковским и Алексеем Головачёвым сумму в пять тысяч рублей). Одновременно Утин попросил место редактора политического обозрения.
Салтыков на всё предложенное не только с радостью отозвался, но и нагрузил Бориса Исаковича (он обращался к нему в письмах так) дополнительными обязанностями: «Пребывание Ваше в Петербурге не может иметь никакого влияния на тот отдел, который Вы берёте в своё распоряжение, тем более что все мы в этом случае вполне Вам доверяем. Было бы желательно также, чтобы Вы приняли на себя критический обзор русских и иностранных сочинений, а также журнальных статей по тем отраслям наук, которые Вы найдёте более для себя близкими, а также чтение присылаемых в журнал статей по тем же предметам». Помимо этого, он просил Утина справиться в Министерстве народного просвещения о судьбе их прошения о разрешении журнала, посланного, как было положено, через Московский цензурный комитет. И Утин всё порученное ему незамедлительно выполнил.
Журнал решили назвать «Русская правда». С. А. Макашин без каких-либо обоснований высказывает соображение, что тем самым Салтыков и его соратники хотели повторить «наименование одного из программных документов декабризма, “Русской Правды” Пестеля». Правда, сопровождает эту лихую гипотезу коротким примечанием: «Не исключено, впрочем, что, называя так свой журнал, Салтыков рассчитывал вместе с тем и на определённые ассоциации с “Русской Правдой” древней Руси (сборник норм древнерусского права)».
С такими интерпретациями невозможно согласиться уже потому, что в русском общественном сознании XIX века пестелевская «Русская правда» была абсолютной крамолой – при этом крамолой малоизвестной, почти недоступной. Только в советское время, когда произошла спровоцированная Лениным канонизация участников декабристского путча, «Русская правда» Пестеля была реконструирована и издана. Так мы смогли прочитать один из самых радикальных проектов тоталитарного переустройства нашей страны, состязающийся с воплощённой большевистской антиутопией. Если и доискиваться каких-то связей «Русской правды» Пестеля с салтыковскими трудами, то надо обратить внимание на угрюм-бурчеевские преобразования в «Истории одного города». Черты сходства поразительные!