пробуждать лирой чувства добрые, восславлять свободу и призывать милость к падшим – был забыт. С журналом перестали сотрудничать настоящие писатели, порой становилось непонятно: помещения редакции журнала, выпестованного под пушкинской сенью, – место встречи литературных единомышленников или конспиративное логово для злобных заговорщиков и беспощадных террористов?
При этом советское литературоведение, создававшее историю русской литературы по марксистско-ленинским лекалам, так и не удосужилось честно и беспристрастно разобраться с историей «Современника», который ещё в 1840-е годы преобразовывался Некрасовым и Белинским из «литературного журнала А. С. Пушкина», как его поначалу называли, в площадку для стычек с властью. Спору нет, в стране без представительных органов, с жёсткими сословными разграничениями, наконец, с крепостным правом приходилось искать, как выразились однажды, место для дискуссий. Но тогда надо признать и то, что маскируемые дискуссии эти, как правило, развиваются в сторону прекрасно предсказуемых в России непредсказуемых последствий. Это всецело понимали не только Белинский и Некрасов, но и Александр Васильевич Никитенко, профессор Петербургского университета (впоследствии академик), «умеренный прогрессист» по самоопределению. Будучи приглашён в 1847 году в «Современник» в качестве официального редактора, он вскоре отказался от такого почёта, ибо, хотя и был цензором, не привык играть втёмную. «Современник» при Некрасове сам выбрал свою судьбу. И недаром основательного Никитенко сменил гедонистичный и авантюристичный по природе своей Иван Иванович Панаев, а потом пришло время экстравагантного ригориста-эмансипатора Чернышевского и Добролюбова, вдыхавшего полной грудью и радости мира прекрасного, и горести тёмного царства. Но надо же было что-то оставить и литературе!
Да, проблема личности писателя, разумеется, запутанна. Однако окончательно запутана она именно советским литературоведением, зубодробительным и ханжеским одновременно.
Как могут видеть читатели, в нашей биографической повести мы стараемся не доходить до крайностей биографической литературы – то есть следуем только за фактами, а не за имитацией их. Поэтому мы со скепсисом, о чём писали в соответствующем месте, отнеслись к истории о некоей дочери Салтыкова, якобы появившейся у него в Вятке. Лишь потому, что факты не сходились во времени и не прослеживались в пространстве. Но есть более сложные места салтыковской биографии, которые необходимо прояснить.
Доподлинно установлено, что Михаил Евграфович, всегда живо всматривавшийся в морфологические особенности российского общества, в годы службы в «Современнике» заинтересовался так называемыми нигилистами, тем более что за ними и далеко ходить не надо было. При этом будем помнить, что в начале 1860-х Салтыкову едва исполнилось тридцать пять, а многие фигуранты общественно-политического движения шестидесятых годов были моложе тридцати, а то и пребывали в совсем юном возрасте.
Среди авторов «Современника» был выпускник училища правоведения, чиновник Государственной канцелярии, публицист Юлий Галактионович Жуковский. В его доме постоянно собирались авторы журнала (Некрасов и Салтыков приходили «запросто, без приглашений») «и за разговорами и горячими спорами проводили целые ночи». Вероятно, благодаря морально раскованному Жуковскому, у которого завязались страстные отношения с одной из жительниц хорошо известной Знаменской коммуны, Салтыкова стали постоянно видеть и здесь. Коммуну устроил, как известно, одарённейший прозаик, жизнелюб Василий Слепцов. Князь Дмитрий Петрович Святополк-Мирский, написавший, по признанию многих, выдающееся исследование «История русской литературы с древнейших времён по 1925 год», отмечал в нём, что Слепцов «обладал необыкновенной привлекательностью для противоположного пола; он осуществлял на практике идеалы свободной любви, которые пропагандировало его поколение».
Разумеется, с точки зрения современной морали, Знаменская коммуна (многокомнатная квартира в доме на Знаменской улице, в советское время получившей красноречивое название «улица Восстания», располагалась не так далеко от редакции «Современника» на Литейном проспекте) представляет нечто заурядное, но 160 лет назад для одних это было гнездо невероятного разврата, для других – пространство свободы и любви. Здесь получали приют барышни из хороших семей и молодые дамы (кое-кто с детьми), во всех смыслах не нашедшие общего языка со своими мужьями или возлюбленными. Все они пребывали в свободном поиске жизненной судьбы, и коммуна, в тогдашних жёстких по отношению к женщинам ограничениях, вызывала всеобщий интерес. В том числе властей и, вне всяких сомнений, писателей.
Один из них, начинающий литератор Николай Лесков, будучи и сам человеком больших страстей, изобразил эту коммуну в своём первом романе «Некуда». Но что-то пошло не так, и за своё живописание Лесков, по совокупности творческих заслуг в 1862–1864 годах, был, как мы уже отмечали, сметён так называемой демократической критикой на обочину магистральной дороги русской литературы и долго в этой канаве приходил в себя.
Появление женатого на красавице неиссякаемого ревнивца Михаила Евграфовича среди прокуренных и коротко стриженных «нигилисток» Знаменской коммуны не должно нас смущать. Как помним, Салтыков и сам был заядлым курильщиком. Дух дышит, где хочет, и писатели смиренно ищут разрешения волнующих их вопросов там, где считают нужным. В Знаменской коммуне бывали едва ли не большинство литераторов круга «Современника», впрочем, заглядывали на огонёк все, кому это было интересно, – что полностью соответствовало принципам коммуны. Бывали здесь поэт-сатирик и переводчик Дмитрий Минаев, актёр и писатель Иван Горбунов, пожилой книголюб, острослов и друг Белинского Михаил Языков… С. А. Макашин со свойственной ему прекрасной педантичностью напоминает, что именно в доме Языкова в лицейские годы Салтыков «имел возможность часто видеть и слышать Белинского» (свидетельство А. Я. Головачёвой-Панаевой), однако в Знаменскую коммуну все они приходили не с тем, чтобы предаться воспоминаниям о неистовом Виссарионе, и даже не затем, например, чтобы обсудить подробности его прикровенной переписки с Михаилом Бакуниным и воззрения Николая Станкевича на этот предмет.
Так же редуцированно анализируется и тот пассаж из «Моих воспоминаний» Фета, где повествуется о высказываниях Салтыкова, отвечающего на удивлённый вопрос Тургенева об участи детей, могущих появиться у «мужчин и женщин в свободном сожительстве» Знаменской коммуны. Между тем дети в коммуне если и не рождались (она просуществовала меньше года), то всё же проживали: в частности, дети были у Александры Маркеловой и Екатерины Цениной (в девичестве Ильиной), ставшей затем женой Юлия Жуковского.
Когда на Святках 1863 года в коммуне устроили литературно-музыкальный вечер, в нём участвовал и Салтыков. Его многолетний сослуживец (не поворачивается язык сказать: соратник) Григорий Захарович Елисеев в своих воспоминаниях свидетельствует, что Салтыков хорошо знал всех живущих в Знаменской коммуне лиц, но не относился к «совместному жительству молодых людей обоего пола» серьёзно, подшучивал над ними и «находил повод к юмористическим сравнениям с подобными фактами в прошлом». Разумеется, надо брать в расчёт и позднейшее замечание Салтыкова – уже в 1885 году, в переписке со Скабичевским, когда речь зашла о Знаменской коммуне, он высказался жёстко: «Это дело было совершенно ребяческое, так что, по моему мнению, об нём лучше всего позабыть».
Но так лишь подтверждается наше мнение, что ни подлинная история Знаменской коммуны, ни причины того, почему Салтыков оказался среди её завсегдатаев, остаются неисследованными. Но факты, которыми мы располагаем, показывают живой характер нашего героя и его наплевательское отношение к принятым в обществе правилам приличия, всегда формальным и в реальности мало что стоящим.
Разумеется, в «современниковские» годы Салтыков не только собирал материалы для своих будущих сочинений в кругах демократической молодёжи. Он, как и на чиновничьем поприще, был очень прилежным сотрудником-редактором. «Ужасное дитя» русской словесности и потрясатель её основ, талантливейший Виктор Буренин находит для Салтыкова слова в превосходной степени. «Салтыков вёл литературный отдел в “Современнике” с примерной внимательностью и усердием, – вспоминает он. – Редактируя работы начинающих беллетристов, он делал нередко в их рассказах и повестях сокращения, поправки и переделки с большим тактом. Я не говорю уже о его советах начинающим писателям и полезных наставлениях: он был превосходным критиком и обладал редким эстетическим вкусом. Он не особенно ценил стихи, даже как будто недолюбливал их, но понимал очень тонко поэтические произведения. Особенно Михаил Евграфович не любил стихи, как он выражался, “куцые, без рифм”».
Однажды, разбирая в присутствии Буренина длинное безрифменное стихотворение, присланное Плещеевым, Салтыков стал ворчать: «Читаешь, словно мякину ешь…» Возражения Буренина, что в мировой поэзии есть множество стихотворений и даже знаменитых поэм без рифм, Салтыков тоже парировал: «А вот попробуйте почитать теперь “Потерянный рай” или “Германа и Доротею” гётевскую, так, батюшка, устанете».
Не принял «Пушкин тринадцатого выпуска» и довод от Александра Сергеевича: он, мол, полагал, что «для русских стихов рифмы, может быть, и затруднительны» (у Пушкина: «Думаю, что со временем мы обратимся к белому стиху. Рифм в русском языке слишком мало. Одна вызывает другую. <…> Вероятно, будущий наш эпический поэт изберёт его (белый стих. – С. Д.) и сделает народным»).
«– Ну да что же такое, что Пушкин говорил так? А сам-то писал рифмованные стихи, и, кажется, ведь хорошие стихи, как вы полагаете? – заключил Михаил Евграфович шутливым вопросом. – Вам-то, поэтам, дай волю писать стихи без рифм, так вы их столько напишете, что гонорара за них не напасёмся. Что вам настрочить сотню белых стихов, а глядишь, за сотню-то “Современник” отдай вам полсотни гонорара: ведь Некрасов платит по полтиннику за строчку».