«Ну, сами молоды, знаете, каково барану без ярочки жить. А Хиври, да Гапки, да Окси так мимо и шмыгают, и всё чернобровые. Я в то время песню знал: “И шуме, и гуде, дробен дождик иде”, – сидишь, бывало, на крылечке у хаты и поёшь, а они, шельмы, зубы скалят. Одну ущипнёшь, другую… Вечером ляжешь спать – смерть! Вот я одну и наметил.
– Как тебя зовут?
– Наталка.
– Знаю. Наталка-Полтавка… у Нижнем на ярмарци видав… Ну, так как же, Наталочка, будешь, что ли, со мной по-малороссийски разговаривать?
– Не знаю, говорит, чи буду, чи нет. Вам, пане, може, панёночку треба?
– Ну их, говорю. Що треба, що не треба… у всех у вас секрет-то один. А ты ужо приходи, так я тебе гривенничек пожертвую.
Действительно, как только смерклось – пришла. Разумеется, кровь во мне так и кипит. Запаска – к чёрту, плахта – к дьяволу… и-ах, го-о-лубушка ты моя! И вдруг… чувствую, что сзади у неё что-то шевелится…
– Що се таке?
– А это, говорит, фист.
– Как фист?
– Ведьма же я, милюсенький, ведьма…
Вот так праздник! Человек распорядился, совсем уж себя, так сказать, предрасположил – и вдруг: ведьма, фист!..
Являюсь на другой день к полковнику. Докладываю. И что ж бы, вы думали, он мне ответил?
– Ах, простофиля-корнет! не знает, что в Киевской губернии каждой дивчине, в числе прочих даров природы, присвояется хвост! Стыдитесь, сударь!
Разумеется, с тех пор я уж не стеснялся. Только, бывало, скажешь: “Убери, голубушка, фист!” – и ничего. Всё равно, что без хвоста, что с хвостом.
Но Наталки я больше не видал, а только слышал, что она, пришедши от меня, целую ночь тосковала, а под утро села верхом на помело и…»
Правильно: «…и вылетела в трубу».
Но здесь я закрываю томик с «Пошехонскими рассказами» (хотя там и с Полтавской губернией история есть), передавая его читателям, и продолжаю свою биографическую повесть.
В Пензу из Витенёва Салтыков поехал через Москву и Рязань железной дорогой, а затем лошадьми по старинному Московскому тракту. Добрался без приключений и отрапортовал, как положено, начальнику канцелярии министра финансов, что «14 января сего 1865 года вступил в должность». Ему была подыскана квартира на Верхней Пешей улице, близ Соборной площади, в нагорной, центральной части города. Правда, определить точно дом, где жили Салтыковы, до сих пор не удалось.
В отличие от Твери и Рязани, примерно равновозрастных Москве, Пенза как крепость появилась лишь в XVII веке, в царствование Алексея Михайловича. Расположенный при впадении реки Пензы в Суру, имея холмисто-гористый рельеф, город выглядел довольно живописно, это и сегодня отметит любой, кто впервые там окажется. Не была пензенская земля и литературно бесплодной. К моменту, когда здесь появился автор «Губернских очерков», в пензенской литературной летописи уже стояли имена Радищева, Лермонтова, Белинского, Михаила Загоскина, Ивана Лажечникова, молодого возмутителя нравственного и литературного спокойствия Василия Слепцова…
А незадолго до Михаила Евграфовича здесь в 1857–1860 годах нередко бывал ещё один будущий классик русской литературы. В молодости Николаю Семёновичу Лескову удалось устроиться агентом в английскую хозяйственно-коммерческую компанию «Шкотт и Вилькенс», которую возглавлял муж его тётки. Штаб-квартира компании находилась в селе Райском Городищенского уезда Пензенской губернии, но работа была разъездная, так что за три года, по словам Лескова, ему удалось «с возка и с барки» увидеть всю Русь от Белого моря до Чёрного.
Лесков, пятью годами моложе Салтыкова, ещё в большей степени, чем он, был дитя российских реформ. Примериваясь к литературному поприщу, он обратил внимание на удивительное явление тех лет – «трезвенное движение», возникшее в 1858 году и быстро охватившее десятки губерний. Здесь были созданы общества трезвости, причём от слов быстро перешли к делу: начались «питейные бунты», то есть погромы питейных заведений. Однако протест этот был лишь в малой степени вызван каким-то чудом возникшим мгновенным отрезвлением населения. Причина была в том, что откупная система винокурения, которая имела на Руси многовековую историю, перестала соответствовать хозяйственным интересам страны. Откуп, то есть право за определённую плату производить и продавать алкогольные напитки, был выгоден производителям и государству, но становился всё тяжелее для потребителя.
Лесков, воочию наблюдавший питейные бунты не только в Пензенской губернии, написал три статьи на злободневную тему – «Несколько слов о местах распивочной продажи хлебного вина, водок, пива и мёда», «Вопрос об искоренении пьянства в рабочем классе» и «Очерки винокуренной промышленности (Пензенская губерния)». Но если первые две были опубликованы в специальном «Указателе экономическом, политическом и промышленном», то «Очерки» появились в журнале «Отечественные записки» (1861. № 4). Хотя в ту пору положение журнала было непростым, всё же репутация издания, сосредоточенного на изучении России и представлении её в историческом и современном развитии, сохранялась. Фактический редактор журнала Степан Семёнович Дудышкин оценил труд Лескова по достоинству, а сам автор сохранил в своих бумагах оттиск статьи с собственноручной пометкой: «Лесков 1-я проба пера. С этого начата литер<атурная> работа (1860 г.)», несмотря на то, что имел и более ранние публикации.
Почему Лесков выделил именно это своё сочинение, понятно. Хотя в статье немало статистических таблиц и сугубо экономических расчётов, она читается не как научно-производственный труд. В ней уже чувствуется будущий автор «Отборного зерна», неувядаемого шедевра, раскрывающего вековые механизмы нашего отечественного хозяйствования. Прослеживая все этапы пензенского винокурения – от «заподряда вина» в казённых палатах до «получения денег за вино», Лесков сопровождает свою аналитику живыми подробностями и фактами, относящимися именно к этому краю. Обосновывая необходимость рассматривать винокурение как «отрасль сельского хозяйства», Лесков приходит к жёсткому выводу об изжитости откупной системы: «Покровительственные меры правительства, вверившего винокурение помещикам, здесь не достигают своей цели… <…> земледельческие интересы края более выигрывали бы, если б винокурение предоставлено было не одному привилегированному классу, а вообще, без различия сословий, всем лицам, владеющим землёю и занимающимся возделыванием её: от этого вино, как нужный для правительства продукт, нимало бы не вздорожало, а земледелие заметно улучшилось бы».
Не следует, однако, придавать статье Лескова некую революционность. К моменту её появления уже было объявлено об отмене откупов, а с 1863 года была введена акцизная система – как раз министр финансов Рейтерн её и вводил.
Мы обратили внимание на эту статью безвестного тогда Николая Лескова (так статья была подписана, а скандально прославился он в 1862–1864 годах под именем Стебницкого) не только потому, что она рассматривала те проблемы Пензенской губернии, которыми, среди прочих, предстояло заниматься председателю Пензенской казённой палаты статскому советнику Салтыкову. Мы не имеем документальных подтверждений того, что он эту статью читал, хотя есть всё же серьёзный довод в пользу того, что читал.
Даже если Салтыков в 1861 году апрельский номер «Отечественных записок» только пролистывал, взять его в руки он мог, ибо в мартовском номере окончательно поменявший медицину на литературу Константин Леонтьев выступил с большой статьёй о рассказах Марко Вовчок, где нашлось место и оценке Щедрина: он причислен, наряду с Тургеневым и Писемским, к «самым лучшим из наших авторов, писавших о народе, говоривших от лица его».
А почему бы Салтыкову и в апрельском номере не поискать «продолжения банкета»? И оно ведь там есть: если Леонтьев открыл у Щедрина «чувство», «полет и взмах, смелость и летучесть в самом многословии», то Лесков не более и не менее как действительно продолжил возвышение автора – нашёл у Н. Щедрина эпиграф для своего очерка[13], то есть писателя начали растаскивать на цитаты. Причём взята она не из «Губернских очерков», а из «сатиры в прозе» «Скрежет зубовный», напечатанной в январском номере «Современника» за 1860 год.
То, что это творение Щедрина привлекло Лескова, неудивительно и особых пояснений не требует. Появление этого рассказа можно считать литературным событием, и даже власти оценили его благосклонно. Министр народного просвещения, реформатор Евграф Петрович Ковалевский докладывал императору: «Рассказать содержание этой статьи Щедрина невозможно: это есть сатира на многие стороны нашей общественной жизни, а более всего на страсть красоваться и ораторствовать, злоупотребляя громкими словами, которыми нередко прикрываются весьма непохвальные стремления. Чертя ряд карикатур, автор обнаруживает много фантазии и остроумия».
Лесков нашёл здесь необходимые ему фразы, ставшие первым эпиграфом: «Урожай у нас – Божья милость, неурожай – так, видно, Богу угодно. Цены на хмель высоки – стало быть, такие купцы дают; цены низки – тоже купцы дают».
«Вред откупов» – одна из тем «Скрежета зубовного», но здесь на место убедительности въедливой аналитики (как у Лескова) поставлена непреложность художественных образов. Салтыков выводит к читателю «его сивушество князя Полугарова, всех кабаков, выставок и штофных лавочек всерадостного обладателя и повелителя», произносящего страстный монолог в защиту откупной системы, причём так, что доказывает её полную исчерпанность.
Но хочется думать, что, читая «Скрежет зубовный», Лесков воодушевлялся и раскрепощался не только как публицист-экономист, но и как писатель, прославленный впоследствии за мастерство в сказовой форме. Ибо в хитро оркестрованном «Скрежете» уже явственно слышно согласное разноголосье щедринского стиля, которое через несколько лет обеспечит неповторимость обличья «Истории одного города», а затем и других шедевров Салтыкова.