Надеюсь, мы уже усвоили: с Михаилом Евграфовичем окружающим его людям всегда было непросто. Ни острых, ни ядовитых слов он ни на кого не жалел, причём, отдадим ему должное, никогда и не таился, просто не упускал случая.
В цитированном выше письме Анненкову также содержится, по сути, небольшая язвительная новелла о губернаторе Александровском, написанная, вне сомнений, на основании тех слухов и россказней, которые бродили по Пензе и по губернии и быстро дошли до прибывшего сюда Салтыкова.
«Губернатор здешний вот каков: происхождения из польской шляхты, попал на службу к кн. Воронцову, был у него чем-то вроде метрдотеля и, имея значительный рост и атлетические формы, приглянулся княгине и удостоился разделять её ложе. Вследствие сего, приобрёл силу и у Воронцова, когда тот наместничал на Кавказе, и получал самые лакомые дела. Между прочим, на долю его выпало следствие о греке Посполитаки, известном откупщике, который не гнушался и приготовлением фальшивых денег. Уличив Посполитаки, как следует, Александровский (это губернатор-то и есть) предложил ему такую дилемму: или идти в Сибирь, или прекратить дело и отдать за него, Александровского, дочь с 6 милл<ионами> приданого. Выбран был последний путь, и вот теперь этот выходец – обладатель обольстительной гречанки (от которой теперь, впрочем, остались только кости и кожа) и баснословного богатства. Кроме того, Александровский приобрёл 200 т. р. след<ующим> образом. Брат его служил адъютантом у Бебутова, который, как известно, не имеет бессребреничества в числе своих добродетелей. После какой-то победы он послал адъютанта своего в Петербург с известием и, пользуясь этим случаем, вручил ему 200 т<ысяч> р., прося пристроить их в ломбарт. Николай сделал Александровского флигель-адъютантом, и тот, исполнивши поручение своего владыки, возвращался восвояси с ломбартными билетами на имя неизвестного. Но на одной из станций около Тифлиса встретился с каким-то проезжим, поссорился и получил пощёчину. Должно быть, это сильно поразило новоиспечённого флигель-адъютанта, потому что он застрелился. Билеты перешли к брату, яко к наследнику, и хотя Бебутов писал к нему письма с усовещеваниями, но Александровский остался непоколебим.
Вот Вам глава Пензенской губернии; остальное на него похоже, если не хуже».
Губернатор Александровский, разумеется, ангелом не был. Вопрос об ангелоподобии людей мы в повестку дня принципиально не ставим. Но свести реальную биографию Александровского к гротескному шаржу Салтыкова тоже несправедливо[14]. Обращаю внимание на это потому, что советские биографы Салтыкова строили свои описания губернаторов, которым выпало служить с Михаилом Евграфовичем, опираясь именно на его оценки и суждения и не вникая в реально происходившее. А это уже не история отечественной литературы, а нечто иное.
То, что «Пушкин тринадцатого выпуска» стал полоскать имя здравствовавшей тогда княгини Воронцовой, одной из пушкинских муз, да ещё в письме основателю научного пушкиноведения Анненкову, чести ему не делает. Александровский служил у Воронцова не по гастрономической части, а был чиновником особых поручений (Салтыков сам занимал такую должность, так что знал о ней не понаслышке). Да, красавец-мужчина Александровский, вероятно, пользовался успехом у дам, но всё же Михаил Евграфович со свечкой в будуаре Воронцовой-Браницкой на часах не стоял и не в историографы к Александровскому поступал, а был назначен в губернию на важную государственную должность. И, между прочим, поначалу, несмотря на этот злословный портрет, работал с губернатором в согласии.
Александровский был одним из богатейших среди пензенских помещиков, они его за это недолюбливали, и в итоге нелюбовь оказалась взаимной. Кроме того, судя по новейшим работам пензенских краеведов, это был губернатор, поддерживавший реформы, а не противостоящий им. В годы его правления (1862–1867) общественно и экономически Пензенская губерния развивалась достаточно бойко. И появление Салтыкова Александровский воспринял вполне доброжелательно, хотя, разумеется, знал, что у Михаила Евграфовича не было ни соответствующего образования, ни опыта работы в финансовых учреждениях. Но, как и Рейтерн, он, очевидно, понимал, что сила личности, её энергия, её нравственные качества важнее специальных знаний, тем более в пору, когда очень многое, в том числе и в финансовой системе, нуждалось не просто в обновлении, но во въедливом пересмотре.
И в этом смысле Михаил Евграфович не подвёл. Ворча и брюзжа, он разобрался в делах казённой палаты и не только обнаружил много частного непорядка, но и пришёл к выводу, что расписанные, казалось бы, в подробностях положения реформ, прежде всего Крестьянской, не предусматривают многие тонкости, которые каждый день подсовывала реформаторам жизнь. Никакие воинские команды, посылаемые на усмирение бунтующих сёл и деревень, не могли обеспечить будущее развитие страны и её хозяйства. Эта простая истина с трудом прокладывала себе дорогу к помещичьим и чиновничьим умам, а к большинству, судя по практике 1917 года, даже первопутка так и не проложила.
Салтыков на своём месте занялся самым сложным и вместе с тем самым естественным делом: стал приводить в соответствие с законом то, что ему было подведомственно. И если в эти годы литературного он создал мало, то его служебное творчество и этих, и всех прочих лет государственной службы не только обширно, но и невероятно разнообразно. Написанные Салтыковым распоряжения, циркуляры, инструкции, служебные записки, бесчисленные замечания и пометки на поступавших к нему бумагах составляют особый корпус его наследия, заслуживающий внимания не только по линии психологии литературного творчества и Салтыкова в целом, но и как выразительный памятник истории отечественного социально-экономического развития.
Эти бумаги – не бюрократическая болтовня. За ними – конкретные дела, пусть малые дела, дела человека на своём месте, без которых не может быть и дел больших.
Салтыков быстро прославился как суровый, если не сказать, свирепый борец с теми, кто в губернии не выкупал промысловые свидетельства, ухитрялся торговать беспошлинно, не упуская при этом из виду даже базары и ярмарки.
Столь же сурово въедлив был он и в делах реформы. Здесь одна из самых болезненных проблем была связана с тем, что называлось выкупными платежами. Лично освобождённым от крепостной зависимости крестьянам назначалась от властей ссуда для обязательного выкупа земельных наделов, отведённых по согласованию с помещиком. Но ссуду эту казна выплачивала помещику, и погашать её крестьянин должен был в течение сорока девяти с половиной лет ежегодными шестипроцентными взносами. Чехарда с этими выкупными платежами возникала изначально, ибо у крестьян при всей их малой грамотности хватало разума и трезвого расчёта, чтобы осознать ловушки предлагавшегося им выкупа. Здесь и многие препятствия по зарабатыванию ими живых денег для выкупа, и нередко низкое сельскохозяйственное качество получаемой земли, и прямой произвол помещиков и мировых посредников при выкупных операциях.
В то время как помещики, стремясь получить выкупные деньги, торопили с переводом на выкуп, крестьяне зачастую предпочитали древнюю барщинную повинность оброчной. И Салтыков, вникнув в конкретные обстоятельства труда и быта крестьян земледельческой Пензенской губернии, стал поддерживать их, казалось бы, архаичные склонности. При этом он углублялся и в историю вопроса, что приводило к неожиданным открытиям: например, оказывалось, что и до реформы многие крестьяне отказывались от помещичьих предложений перейти с барщины (издольной или издельной повинности) на оброк, так как не видели никаких источников для реального зарабатывания денег.
В одном из донесений в Министерство финансов с объяснениями по конкретному делу он писал: «Продолжаю быть уверенным в том, что крестьяне г. Ильина едва ли будут исправно вносить выкупные платежи, и в этом убеждении меня утверждает: во-первых, неудовлетворительность удостоверения мирового посредника об их состоятельности и, во-вторых, примеры других подобных же имений Пензенской губернии, состоявших до выкупа на издельной повинности» (выделено мной. – С. Д.).
По подсчётам литературоведа И. В. Князева, изучавшего биографию Салтыкова по архивным публикациям и первоисточникам, за время службы в Пензе он подал 11 «особых мнений», оспаривавших выкупные сделки здешних помещиков. Хотя это даже количественно выглядит очень скромно, тем более что, к сожалению, его деятельность на этом направлении особых результатов не дала, нельзя не отметить справедливость попытки Салтыкова показать широту проблемы, её системность, то, что накапливающийся опыт проводимых реформ вступает в противоречие с изначальными предначертаниями.
Однако салтыковские выкладки были оставлены без внимания из-за формальных придирок к представленным доказательствам, а, по сути, потому, что и у высшей администрации не было какой-либо уверенности в возможности добровольного даже в малой степени урезания помещиками своих интересов. Скорее, наоборот: для большинства передача земли крестьянам стала последним источником малозатратного получения доходов.
Понимая это, Салтыков решил навести порядок в финансовой отчётности помещиков и предпринимателей. Требуя от своих подчинённых особого внимания к справедливому начислению крестьянам выкупных платежей, податных окладов, недоимок, устранения выявленных злоупотреблений, он начал целеустремлённо преследовать помещиков, задерживающих платежи, торговцев и промысловиков, плутующих с отчётностью и налогами. И тут же нашёл союзника в лице губернатора, который получил возможность законным образом свести счёты с прохладным к нему губернским бомондом и одновременно укрепить в глазах петербургского начальства свою репутацию прогрессиста-реформатора.
Но Салтыков работал не по личностям, а по закону. Его взаимоотношения с Александровским оказались довольно причудливыми. Несмотря на приведённое письмо Анненкову, семьи Салтыковых и Александровских быстро сдружились, что даже вызвало тревогу у жандармского штаб-офицера, доносившего в Петербург: «…г. Солтыков (sic! –