П*** здесь не совмещён Салтыковым с его недовоплощённым Брюховом, но идея брюха, утробы, прорвы, всепожирающей бездны проводится им с целеустремлённостью. «Ни общего смысла жизни, ни смысла общечеловеческих поступков, ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Всё сосредоточилось, замкнулось, заклепалось в одном слове: жрать! – напишет Салтыков в своей до сих пор недооценённой и по-прежнему, увы, актуальной «философской буффонаде» «Господа ташкентцы». – Жрать!! Жрать что бы то ни было, ценою чего бы то ни было!»
Но философская буффонада – это не философский трактат, и проходит она по разряду изящной словесности, создаваемой и воспринимаемой по своим особым законам, и Салтыков эти законы долгое время искал, а, найдя, развивал.
«Жизнь в П*** какая-то непрерывная, полухмельная масленица, в которой всё перемешалось, в которой никто не может отдать себе отчёта, почему он опочил тут, а не в другом месте. Приезжего ловят, холят, вводят во все тайны…»
Хорошо, что есть у Салтыкова этот набросок. И того лучше, что нашли его довольно поздно. Он не дошёл до печати, ибо в нём не доведено до художественного совершенства богатство его центральной идеи, важнейшей для Салтыкова, вечной идеи, выразившейся у другого гения, Брейгеля Старшего в полотне «Битва Масленицы (Карнавала) и Поста» (нидерландское Het gevecht tussen Carnaval en Vastentijd), битва Плоти и Духа, заострённый вариант борьбы дьявола с Богом в человеческих сердцах, о чём писал Достоевский.
Но всё же в «Приятном семействе» главный смысл уже был найден и осознан. И если по служебной линии Салтыков в Пензе сколько-нибудь значительных успехов не достиг, то в творческом отношении Пенза окончательно выверила его взгляд: он стал видеть всё происходящее с двух точек зрения. А увидев и отработав, терял к нему интерес.
Кроме того, была ещё одна тонкость. В первой биографии Салтыкова-Щедрина в советской серии «Жизнь замечательных людей» (1934) её автор, талантливый литературовед с непоправимо испорченной доносительством репутацией Я. Е. Эльсберг, размышляя над извивами административной карьеры Салтыкова, справедливо заметил: «Быть царским чиновником и вместе с тем осмеивать таких же царских чиновников, и тем более те правящие классы, которым эти чиновники служили, было невозможно. Такое положение долго продолжаться не могло».
Однако пока продолжалось.
Два медведя в тульской берлоге
В начале ноября 1866 года Лев Николаевич Толстой, тридцати восьми лет от роду, в полном расцвете жизненных и творческих, можно сказать, жизнетворческих сил, собирается из Ясной Поляны в Москву, о чём сообщает в письме «милому другу» Афанасию Афанасьевичу Фету, живущему в своей мценской Ивановке. Толстой едет в древнюю столицу по делам публикации новых частей «Войны и мира» и надеется если не в Ясной Поляне, то хоть там с Фетом повидаться («вы человек… <…> который в личном общении даёт один мне тот другой хлеб, которым, кроме единого, будет сыт человек. <…> На что это похоже, что мы так подолгу не видимся!»). Далее идёт литературное: «Что вы делаете? Не по земству, не по хозяйству – это все дела несвободные человека. Это вы и мы делаем так же стихийно и несвободно, как муравьи копают кочку, и в этом роде дел нет ни хорошего, ни дурного; а что вы делаете мыслью, самой пружиной своей Фетовой, которая только одна и была, и есть, и будет на свете? Жива ли эта пружина? Просится ли наружу? Как выражается? И не разучилась ли выражаться? Это главное».
В эти же дни ещё одна мощная российская литературная пружина, мысль Салтыкова, выражалась административно. 4 ноября Михаил Евграфович послал из Пензы короткую телеграмму в Петербург – директору департамента Государственного казначейства Министерства финансов уже известному нам Якову Александровичу Купреянову: «Согласен с удовольствием». Так он подтвердил свою готовность продолжать «дела несвободного человека» – переместиться с должности управляющего казённой палатой Пензенской губернии на такую же должность в губернию Тульскую.
Причины, по которым Салтыков покинул Пензенскую губернию, до сих пор не имеют точного объяснения. Версия о том, что он стал проверять губернские расходы за 1862–1864 годы и обнаружил «неблагополучие в отчётности, бросавшее тень уголовщины на губернатора» (у другого исследователя: «в действиях губернатора вскрыл прямое казнокрадство»), изложена неубедительно, без представления конкретных документов. Сомнителен сам факт, что в 1866 году Салтыков вдруг влез в бумаги прошлых лет, ответственности за которые нести никак не мог. А если даже по своей въедливости и влез (или влез, вторгаясь в поле деятельности только что образованной губернской контрольной палаты, – о ней ниже), то явно нарушил негласные правила административных взаимоотношений, одно из которых: подписано – и с плеч долой. После этого инцидента, если он и был в действительности, его пребывание в Пензе становилось невозможным…
Однако логичнее поискать объяснение причины уезда Салтыкова из Пензы в сфере психологической. Как мы уже установили, этот город возник в его биографии случайно как слабая альтернатива ещё более удалённой Полтаве, так же, как и Пенза, тогда ещё не связанной с Москвой железной дорогой. А удобство транспортных сообщений для Салтыкова было очень важным, ибо ездить ему в эти годы пришлось много – не только по губернии, но и подальше. По скрупулёзным подсчётам С. А. Макашина, во время пензенской службы он был в разъездах 133 дня, из них 40 ушли на поездки в Министерство финансов в Петербург, а 55 дней – отпускные, за два года.
Проведя десять ревизий уездных казначейств, Салтыков проехал по губернии примерно три тысячи вёрст – разумеется, в запряжённом лошадьми экипаже. Разнообразные впечатления накапливались, но и силы тратились, и раздражение нарастало. Сохранилось частное письмо поэта А. Н. Плещеева, датированное ещё 21 ноября 1865 года с выразительными строками: «Унковский говорит, что Салтыков в Контроль переходит. Вот не ожидал я. Знать, уж очень ему Пенза надоела…»
Вместе с тем, прощупывая почву на предмет перехода в ведомство Государственного контроля, Салтыков едва ли был объят высоким пафосом служения Отечеству. Полагаю, здесь, как и прежде у него, сходились собственные интересы с обстоятельствами жизни. У Государственного контроля как ведомства Комитета министров Российской империи были серьёзные контрольно-счётные и наблюдательные функции и по государственному бюджету, и по бюджету отдельных министерств и ведомств. Особая привлекательность службы в Госконтроле была для него, как и прежде, связана с личностями – государственным контролёром был тогда Валериан Алексеевич Татаринов, один из ведущих деятелей в команде реформаторов императора Александра Николаевича. Как говорится, Рейтерн был хорош, а Татаринов и того пуще. Он выстраивал работу Госконтроля так, что польза от преобразований была очевидной. До 1864 года ревизии государственных доходов и расходов в губерниях проводили особые отделения при губернских казённых палатах. Но с 1866 года появились особые контрольные палаты, о необходимости создания которых говорили уже несколько десятилетий. На них возложили надзор за движением государственных доходов и расходов в губерниях.
Здесь, без сомнения, Михаил Евграфович видел обширное поле для своей боевой деятельности. Он счёл для себя выгодным перейти, может быть, в той же Пензе под начало Татаринова. Хотя по рангу это было некоторым понижением в традиционной чиновничьей иерархии, но зато давало ещё большую свободу в отношениях с губернским начальством. Контрольные палаты не входили в число губернских учреждений – они были самостоятельны и, производя итоговую ревизию губернских отчётов, подчинялись непосредственно государственному контролёру и совету Государственного контроля.
Однако переход нашего героя в Госконтроль не состоялся. Почему, можно только высказывать предположения. Моё состоит в том, что с точки зрения министерских начальников Михаил Евграфович был работником, мягко говоря, с противоречивыми свойствами. Спору нет, его нравственное обличье давало основания для полного к нему доверия. Как бы Салтыков ни жаловался на недостаточность средств к существованию, было понятно, что эти средства он будет добывать собственным трудом, а не запуская одну руку в казну, а другой принимая «приношения и благодарения». Однако постоянные метания Салтыкова (Щедрина) между канцелярским и писательским столами не могли не вызывать настороженность у его доброжелательных начальников.
Чины ему шли, шли по справедливости, без задержек. Правда, его не удостаивали орденами, но и здесь были свои тонкости: едва ли причины ненаграждений надо искать в содержании жандармских донесений и кляуз сослуживцев (они тоже были). Пожалование орденами зависело от выслуги лет, от многих бюрократических тонкостей – а здесь Михаил Евграфович был непредсказуем.
Поэтому управляющим Пензенской контрольной палатой стал молодой, чуть за тридцать коллежский советник, между прочим, выпускник Ришильевского лицея в Одессе Людвиг (в крещении Яков) Карлович Делла-Вос. Это был настоящий карьерный чиновник. За предыдущие заслуги он уже был награждён орденом Станислава, а в дальнейшем, при выходе в отставку с поприща Госконтроля, получил чин тайного советника. Он и его старший брат Виктор – дети эмигранта из Испании и русской дворянки – не посрамили своего экзотического имени на Российской земле. Виктор, крупный учёный-механик, путеец, стал выдающимся организатором инженерного образования в России, именно по его настойчивой инициативе было создано быстро прославившееся своими выпускниками Императорское Московское техническое училище. Оно доныне принадлежит к числу ведущих российских инженерных вузов, правда, до сих пор таща в своём названии, то ли по недомыслию, то ли злонамеренно, имя радикал-террориста Баумана. А дочь многодетного отца Людвига Делла-Воса Ольга Делла-Вос-Кардовская стала в пору Серебряного века художницей, академиком живописи и автором выразительных портретов молодых Николая Гумилёва и Анны Ахматовой.