В те же месяцы, когда Салтыков искал пути для перехода в Госконтроль, у него после долгожданной публикации в «Современнике» «Завещания моим детям» зародилась надежда на более широкое сотрудничество с журналом. Но 1866 год в России оказался бурным. Весной выпускник Первой Пензенской мужской гимназии, неудачливый студент двух университетов – Казанского и Московского – Дмитрий Каракозов отправился в Петербург с целью убить императора. Эта террористическая идея вырастала в его сознании несколько лет. Но почему? Коммунистическая пропаганда тратила огромную энергию на то, чтобы изобразить своих героев-кровопускателей в ореоле самопожертвования. С этим можно и не спорить – надо лишь исследовать психическое состояние этих самых героев, посмотреть на те факты их жизни, которых не скрывают и большевики-пропагандисты. Так, всегда было известно, что и Каракозов, и его двоюродный брат Николай Ишутин, укрепивший первого в мысли, что без террористических нападений достичь социалистических идеалов невозможно, были психически нездоровыми людьми (Ишутин через несколько лет попросту сошёл с ума).
4 апреля 1866 года Каракозов стрелял в мирно прогуливавшегося Александра II (от этой своей роковой привычки император, как знаем, так и не отказался), но то ли промахнулся, то ли был остановлен оказавшимся рядом крестьянином Осипом Комиссаровым. Этот безумный террористический акт имел – и власть можно понять – разнообразные последствия. Среди них обыски и аресты, в том числе и среди литературной братии. Поскольку при обыске у Каракозова нашли журналы «Русское слово» и «Современник», оба почли за благо навсегда закрыть. Таким неожиданным образом долгая и, на мой вкус, несправедливая до хамства история общения Салтыкова с «Современником» была мигом завершена.
Между прочим, хоть и задним числом, после ухода поезда Некрасов, как выяснилось много лет спустя, всё же устыдился того, что в справедливых внутриредакционных спорах Салтыкова с Антоновичем и прочими радетелями идеологической чистоты принимал их сторону. В связи с закрытием «Современника» он предложил Салтыкову содействие в сотрудничестве с ежеквартальником «Вестник Европы», начавшим выходить в Петербурге. «Вестник Европы», некогда созданный Карамзиным, теперь решился возродить профессор всеобщей истории Санкт-Петербургского университета Михаил Стасюлевич. Забегая вперёд, скажем: у него это получилось, журнал успешно издавался вплоть до 1917 года и был, наряду со всеми другими изданиями императорской России, закрыт большевиками. Но в летние месяцы 1866 года Михаил Евграфович, ещё сидевший в Пензе, заартачился. «Куда нам, свистунам, забираться в такие высокие сферы!» – будто бы сказал он, вспоминая сатирический «Свисток» при «Современнике» и намекая на то, что «Вестник Европы» не станет откликаться на злобу дня… Надо признать, здесь пророческий дар Михаила Евграфовича не проявился. У него ещё будет своя история взаимоотношений с «Вестником Европы», и это будет со всех сторон достойная история. Но о ней – в должное время.
А пока поставим в список последствий безумного каракозовского выстрела одно событие, происшедшее как раз в Крапивенском уезде Тульской губернии, куда назначался Салтыков. Василий Шибунин, писарь 2-й роты 65-го Московского пехотного полка, переведённый сюда в разряде штрафованных из Екатеринославского лейб-гренадерского полка за воровство и пьянство, продолжил разгул на новом месте службы. За это и ненадлежащее ведение писарских дел ротный командир дисциплинарно наказывал Шибунина, но однажды, выйдя из себя, после грубой перепалки, приказал не только вернуть писаря в карцер, из которого тот только что вышел, но и высечь его розгами. На это пьяный Шибунин ответил ротному публичной пощёчиной.
Дело было в июне, в разгар следствия по делу Каракозова. Трудно представить, что его история не повлияла на то, что Шибунина мгновенно предали военно-полевому суду и приговорили к смертной казни. На суде добровольным защитником дебошира выступил Лев Толстой, но все его усилия оказались тщетными. Шибунина публично расстреляли – в расположении полка, при большом стечении крестьян, сочувствовавших обречённому. Это произошло 9 августа – нельзя не заметить, что Каракозов был повешен позже, 3 сентября…
История эта хорошо известна – отчасти потому, что в смягчении участи Шибунина пытался принять участие Толстой; недавно на этот сюжет даже сняли художественный фильм. А мы обратим внимание на следующее. Казнь Шибунина, казалось, не была чрезвычайным событием, но всё же, по легко проверяемым данным, в Российской империи с 1841 по 1860 год было совершено всего три казни, а с 1861 по 1865 год – восемь. Террористы, начиная с Каракозова, как раз с 1866 года начали ухудшать статистику, но, как ни крути, расстрел армейского пьяницы за пощёчину, данную в защиту своего достоинства, на фоне профилактического повешения впервые покусившегося на венценосную особу не может не произвести душевного потрясения.
Так и случилось: много лет спустя, в 1908 году, Лев Толстой писал: «Случай этот имел на всю мою жизнь гораздо больше влияния, чем все кажущиеся более важными события жизни: потеря или поправление состояния, успехи или неуспехи в литературе, даже потеря близких людей…» Это влияние выразилось в формировании сегодня повсеместно известной философии Толстого, отрицающей, в частности, право человека казнить смертью другого человека. Но здесь следует перечитать и то место в защитительной речи Толстого, где он указывает на одно распространённое явление в человеческом сообществе, определяемое им так: «…кроме служебных отношений, между этими людьми установились очень тяжёлые отношения человека к человеку – отношения взаимной ненависти». Это всем нам очень хорошо известно.
Невозможно представить, что дело Шибунина осталось совершенно неизвестным для Салтыкова. Но не имея свидетельств о его к этому делу отношении, мы должны указать на очевидные изменения в состоянии российской общественной атмосферы в годы реформ, на развитие у российского человека чувства собственного достоинства, что так или иначе в творчестве Салтыкова отражено, но не поставлено в центр внимания. В центре его внимания – не обретение, а потеря даже остатков человеческого достоинства.
Поэтому отметим то, как в одном небольшом географическом пространстве одно и то же явление может тектонически повлиять на литературную вселенную одного классика и внешне никак не отразиться на литературном небосклоне классика другого.
И далее: прежде чем отправиться вслед за Салтыковым в Тулу, скажем о том, чего у него там, на тульских землях не произошло.
Не произошло встречи с Львом Толстым.
Это странная особенность жизни обоих. Почти ровесники, две звезды новой эпохи реформ русской литературы они были знакомы, вероятно, с зимы 1856 года, когда Салтыков после Вятки приехал в Петербург устраивать свои служебные дела, и тогда встречались часто. Оба не были нелюдимами. Оказавшись в Петербурге в феврале 1856 года, штабс-капитан Толстой потащил весь цвет «Современника» в фотографическое ателье Сергея Левицкого (дагеротипия – совсем не дешёвый в те времена аттракцион). Так он обогатил историю русской литературы и культуры впечатляющими фотодокументами[16]. И в поздние свои годы Толстой не уставал от толп паломников, устремляющихся в Ясную Поляну. Однако при этом с Достоевским так и не познакомился, на открытие памятника Пушкину в 1880 году в Москву не приехал (правда, и Салтыкова там не было).
Последний раз в жизни Толстой и Салтыков встречались в Петербурге в марте и в Москве в апреле 1858 года. Общение было разносторонним и дружеским. Толстой, послушав чтение Салтыковым его прозы, в своём дневнике отметил: «Он здоровый талант» (17 марта 1858 года). Салтыков дневников не вёл (во всяком случае, они нам неизвестны; наверное, ему хватило «Дневника провинциала в Петербурге»). Салтыковское суждение о Толстом записал сам Лев Николаевич – в том же дневнике, после ужина с четой Салтыковых в ресторане роскошной гостиницы Ипполита Шевалье в Старо-Газетном (ныне Камергерский) переулке: «Он (Салтыков. – С. Д.) упрекал меня в генияльности» (4 апреля).
Оценка Толстого, вероятно, не требует пояснений: чего-чего, а болезнетворной тоски в энергетически сильных сочинениях Салтыкова нет (хотя читал Салтыков Толстому из своей «Книги об умирающих»). А вот высказывание Михаила Евграфовича до сих пор остаётся непрояснённым. Возможно, здесь отзвук спора. В дневнике Толстого тех недель есть запись: «Политическое исключает художественное, ибо первое, чтобы доказать, должно быть односторонне» (21 марта). Можно предположить, что он высказал эту идею Салтыкову, а тот не согласился, ибо уже в ту пору в ранних сатирах не соглашался с сужением задач и возможностей художественного. Политические мотивы у Салтыкова представлялись не «односторонне», это была не популярная тогда «обличительная литература», а нечто иное, исходящее из метафизической сущности человека и пропущенное через политические коллизии.
И в этом смысле Салтыков, видевший художника в гуще жизни, более свободен, чем тогдашний Толстой, шедший в ту пору за идеями Белинского об особом предназначении и художника, и творчества как такового. У Салтыкова своё – служба с государевым напутствием. Служить, как писать, писать, как служить…
Вот и разберись тут. Тем более когда, несмотря на конфликты в Пензе, он вместе с назначением в Тулу получил чин действительного статского советника (со старшинством от 2 декабря 1866 года), то есть стал гражданским (статским) генералом. Это давало прибавку в жалованье, а также именование «Ваше превосходительство». К слову, по воспоминаниям, Салтыков отнёсся к своему новому титулу очень серьёзно: принимая его в служебных обстоятельствах, приходил в ярость, когда слышал «Ваше превосходительство» от своих добрых знакомых и друзей.
Однако в Туле свежий действительный статский советник провёл меньше года: официально вступил в должность управляющего Тульской казённой палатой 29 декабря 1866 года, а уже 13 октября 1867 года получил такую же должность в хорошо знакомой ему Рязани. И это непродолжительное пребывание на новом месте вызывает особое внимание, необходимость серьёзного разбора, хотя о тульских месяцах жизни Салтыкова сохранилось немного материалов: полтора десятка его писем, служебные документы, коекакие воспоминания…